Елена Прекрасная. Часть первая

Тонкий слой рисовой пудры на лице, уголок шифонового шарфика, источающий аромат «Красной Москвы» (модных в 50-х годах прошлого столетия духов), всегда полуулыбка, отлаженная походка завершали образ – словом Елена Прекрасная и уже без кавычек. Внешне особенная, она и жизнь прожила особенную. Чтобы об этом рассказать, и затеяно данное повествование.

 В жизни все хорошо  

Она была настоящая леди. Приятной внешности, среднего роста, без лишних килограммов, Елена, в свои «за сорок», имела облик благородной, привлекательной дамы. К ее имени так и хотелось добавить: «прекрасная». Работая бухгалтером в системе торговли, Елена могла во времена пустых магазинных полок приобретать желаемое прямо с базы, но не перегибала в сторону модных веяний, угадывала «золотую середину» и слыла женщиной со вкусом.

В упомянутом выше возрасте Елена встретилась и подружилась с другой не менее интересной дамой – Надеждой. Ее имя синоним той самой надежды, на которую мы все уповаем. К тому же Надежда по профессии была врачом. Именно к ней, как к рекомендованному отоларингологу, обратилась Елена, чтобы избавиться от надоевшего недуга. Недуг оказался легко преодолимым, лечение недолгим, а возникшая дружба – продолжительной. Елена была на несколько лет старше своей новой приятельницы и, перейдя из разряда пациентов в разряд друзей, стала называть ее «Надюша», но на «Вы». В свою очередь Надежда обращалась к Елене Андреевне, используя и имя, и отчество.

Многое роднило и объединяло приятельниц: природная миловидность обеих, изысканная манера одеваться, разносторонние интересы, стремление к самосовершенствованию. Рознило только одно: Елена жила с мужем, Надежда – с дочкой.

Вариантов семейных отношений среди знакомых вокруг Надежды было множество, но почти от всех супружеских пар веяло обыденностью, порой и серостью. Словно в противовес, замужество новой приятельницы воспринималось как нечто неординарное.

Описав Елену, надо представить и ее мужа – Алексея Александровича. Его благородная наружность, высокий рост в сочетании с внутренней сдержанностью, необычайным тактом по отношению к окружающим замечались всеми, и у Надежды (равно как у других) вызывали уважение.

Обращало на себя внимание другое: сумма качеств этой пары при их совместном общении создавала тот монолит, который в идеале должен быть в любой семье. И в этом единении Алексей Александрович выделялся особо теплым, особо заботливым, искренне внимательным отношением к Елене, чем вряд ли в такой же мере были одарены жены в других семьях. Людей наблюдательных, способных оценить и ценить человека, эти качества Алексея Александровича и восхищали, и удивляли. Судите сами: Елена была оберегаема от малейших отрицательных внешних воздействий, от неприятностей.

Предупреждались любые пожелания, намерения, и она парила над суетой, возносилась над бытом и рассказывала об этом, не хвалясь, но и не таясь. Обращался Алексей Александрович к Елене с неизменной ласковостью, приглушая свою басовитость, и мягко, очень просто, называл ее «Ленушкой». При этом не было ни показной угодливости, ни слащавости. Не было и тени житейской раздражительности или минутного недовольства – создавалась атмосфера полного благополучия и взаимопонимания. Вот такого мужнего, идеального отношения наверняка и не хватало Надежде.

Надо ли уточнять, что подход Елены к Алексею Александровичу был столь же чутким и деликатным. В присутствии посторонних она обращалась к нему не иначе как по имени-отчеству, внятно выговаривая каждый слог длинных слов.

Обе дамы симпатизировали друг другу и стремились к общению, взаимно их обогащавшему. Встречались охотно, но не столь часто, как хотелось бы. Работа каждой занимала не малую долю суток, бытовая суета «съедала» остальную активную часть дня. Елена (дополнительно к житейским каждодневным делам) имела еще одну заботу, весьма тягостную, требующую времени и моральных сил: навещала в психиатрическом учреждении взрослого сына. Недуг его был серьезным, не обещавшим полного излечения и выписки. Надежда знала об этом от самой Елены, к этой теме возвращались только в исключительных случаях, требующих очередного совета медика.

Городские контрасты

Все-таки приятельницы имели возможность встречаться. Надо сказать, что Надежда жила на чудесной уфимской улице Гоголя, в деревянном двухэтажном доме с мезонином, напротив филармонии и Русского драмтеатра (впоследствии в 1982 году драмтеатр переехал в новое здание на проспекте Октября).

Театральная площадь в те годы была украшена круглой цветочной клумбой. Вокруг нее дети близлежащих домов катались на велосипедах, играли «в классы», прыгая, по расчерченным мелом квадратам на асфальте.

Вечерами площадь заполнялась театральной публикой, но прежде, чем прослушать артистическое пение, надо было услышать пение иное: коровье мычание, которое раздавалось из-за забора соседнего с филармонией одноэтажного дома, его хозяева держали корову. Такие были контрасты. Вся улица состояла из деревянных домов с просторными дворами, наполненными бытом тех лет: картофельными посадками, гуляющими курами, дровяными сарайчиками, из которых доносился поросячий визг.

Надежда брала с собой в театр и дочь. Для девочки было чудом оказаться на театральной площади не ради детских забав, а, пройдя через высокие двери, попасть в ярко освещенное помещение с его освежающей прохладой. Там, в ожидании действия и в антракте по фойе шествовали зрители. Пары размеренно продвигались по кругу и приглушенными голосами обменивались мнениями. Дамы (согласно этикету) были в длинных вечерних платьях, сменных туфлях.

И наши дамы с удовольствием посещали олимпы культуры, а перед представлением проводили время у Надежды в чаепитии и женской болтовне. А вот после концерта, театральной постановки Елену встречал Алексей Александрович, не позволяя Ленушке одной идти по темному городу. Возвращаться приходилось сначала по неосвещенному Электрическому переулку, который выводил на слабо освещаемые улицы Карла Маркса (мимо «Дома крестьянина») и Чернышевского. Квартал центральной улицы Ленина быстро доводил до Кирова, вновь погружая в вечернюю темноту.

А Надежда уже через минуту после представления оказывалась у своей калитки, поставленной впритык к большим двустворным воротам и, задержавшись под высоченным тополем, махала вслед уходящей паре. Старый тополь был местной достопримечательностью. Начав расти в пределах двора, он давно выкатил свой шершавый бок на пешеходную часть улицы, так, что деревянный забор, повинуясь мощи великана, лишился нескольких звеньев, стал уступчиво прерывистым.

Алексею Александровичу искусство было не чуждо, он бы рад внимать прекрасному, утопая в бархате театрального кресла, но приходилось много работать, к чему обязывали и должность, и необходимость в приличном заработке. Частые командировки и дежурства, порой и в праздничные дни, ограничивали его досуг. Но походы Елены в театр или к приятельнице он одобрял и даже был доволен, что она в его отсутствие не одна. Иногда семейная пара выбиралась навестить Надежду. Встречая их, хозяйка готовила блюда не будничные, не просто для сытости, а проявляя кулинарную изобретательность, ведь не далее, чем в минувшую среду ее с дочкой супруги так радушно принимали у себя.

В старом доме

На улице Кирова, почти на пересечении с улицей Цурюпы, в одном из двухэтажных деревянных домов (который долго оставался не снесенной древностью) и пребывали Елена с Алексеем Александровичем. В те годы дом еще активно существовал, но обшивка, ставшая серебристо-серой, выдавала солидный возраст постройки.

Обращенный фасадом на улицу, дом весело «смотрел» в восемь окон, украшенных резными наличниками снаружи и узорчатым тюлем изнутри. В окнах первого этажа дополнительно вешались на суровой нитке накрахмаленные и промерешенные белые занавески. Два подобных окна относились к жилью наших героев. Квартирка была из двух комнат: маленькой и очень маленькой, без окна. Сначала входили в большую общую кухню – прихожую с множеством столов. Это была коммуналка.

Там гудели голоса, пыхтели керосинки, стоял чад, перемешивались запахи разных блюд. Проходили по кухне, прогибаясь под веревками со свежевыстиранным бельем.

Свои визиты Надежда совершала с дочкой, которой был незнаком многонаселенный мир, ведь она жила хоть и в подобном деревянном доме, но с отдельным входом. Привлекающее ее внимание пространство с многочисленными столиками, кухонной утварью рассмотреть не удавалось, так как сквозь строй соседок, внезапно замолкавших, проходили быстро, как бы никого не замечая, видимо, соблюдая местный порядок. Зато сами комнаты с интерьером 50-х годов сразу завладевали вниманием младшей гостьи.

Пока взрослые между собой говорили (и снова говорили), глаза девочки осматривали преуютнейшее гнездышко. Ажурные салфетки, вышивки, слоники, статуэтки, тикающие часики, шкатулки, размещенные на маленьких столиках и диванной полке, вызывали удивление, восхищение своим разноцветьем или белизной, ритмичным говорком часов или таинственным молчанием незнакомых лиц за холодом стекла фоторамок.

На четырехъярусной этажерке с резными стойками теснились книги в красивых переплетах. А за прозрачной витриной сверкал фарфоровый сервиз, изумляя изгибами предметов. Взгляд ловил витиеватость форм и пастельные тона росписи чайных пар, крутобокого молочника, объемного заварника – всего не перечислишь. Для 12-летней особы этот чужой мир становился эталоном, мечтой: ведь в ее доме, хоть и имелось множество украшающих быт мелочей, но не было именно такой салфеточки, именно такой вазочки, поэтому увиденное манило, завораживало как в музее. Хотелось все рассматривать, ощупывать и представлять, что это все твое.

Взрослые, не подозревая музейного восторга девочки, усаживали ее на обитый коричневой кожей диван со съемными боковыми валиками, заваленный «думками» (подушечками в нарядных наволочках, облокотившись на которые вроде бы легко думалось), вручали книгу, а сами увлекались беседой. Содержание разговоров было обыденным, без какой-либо секретности от девочки, без недомолвок, непонятных слов. Следовательно, воспринималось подростком безразлично и не запомнилось. Но непринужденность этих вечеров запечатлелась навсегда: приветливые лица, тон беседующих ровный, смех негромкий. Говорили, не перебивая, внезапных пауз (когда говорить не о чем) не случалось, беседы были наполненными. Каждому до каждого хотелось что-то донести, и было что…, было о чем… Девочку (как это иногда бывает в обществе взрослых) не одергивали, укоризненно не поглядывали, а хозяйка обращалась к ней не иначе как уменьшительно: «Ниночка».

В летние вечера в этом доме создавалась особая атмосфера, когда через открытое окно, выходящее на улицу, врывался ветерок, слегка трепал двойные занавески, принося с собой газонную свежесть. Уровень первого этажа временами доносил обрывки фраз, смех редких прохожих и создавалось впечатление расширенной, приятной компании. Девочке и это было интересно, ведь она жила в части дома, которая внедрялась глубоко во двор. Туда доносились разве, что крики играющих детей, а не речь, которую хотелось расслышать, словом, приходили иные звуки – без мягкой интимности, таинственности.

Впечатляли и угощения. Всегда что-то особо вкусное, подаваемое на тарелках с волнистыми краями, в розетках, вазочках. Елена бывала в командировках в Москве и привозила нечто необычное, незнакомое. Именно как ее угощение девочка впервые попробовала неведомую для нее в ту пору сладость: квадратик в форме печенья, только повыше, расписанный в мелкую сетку. Лакомство душисто – сладкое, хрустящее, оказавшееся вафлей, съелось будто привычно, запросто, а на самом деле с тщательно скрываемым вожделением. Краткая трапеза мгновенно превратилась в мечту о новой вафельной порции. Но мечта на то и мечта, чтобы ей было не сразу сбыться.

Еще запомнилось в этом доме другое угощение: мясные пельмени. Крошечный размер (с ноготь большого пальца) придавал им уникальность. Каждый пельмешек был туго начинен мясом, соединен в кольцо без «писанки». «Мы делаем только такие», – говаривал Алексей Александрович. «Мы лепим только вдвоем, Алексей Александрович их быстро крутит», – поощрительно ворковала Елена, вынося из спаленки очередной поднос с пельменями – улитками и запуская их в варку тут же на электроплитке, в комнате, чтобы реже выходить на общую кухню. И такая была доброжелательность, искренность между присутствующими, в самом воздухе витала такая умиротворенность, а за столом сытость, что не хотелось покидать этот уголок.

Было хорошо – хорошо! Это – девочке. А ее маме и хорошо, и плохо. Плохо от того, что в ее доме не было подобного мира с взаимной заботой, хотя в природе, оказывается, он существовал! (А существовал ли?)

И когда захлопотавшаяся хозяйка заметила, что уже сумерки, пора включить свет, Надежда запротестовала, прося не включать: «Так уютней», – пояснила она, а в действительности пыталась скрыть подступившие слезы по несостоявшемуся своему семейному счастью. Заметны ли были эти слезы – слезы белой зависти гостеприимным хозяевам? Скорее, за хлопотами, и нет, но девочка – заметила, все поняла и навсегда запомнила. В этот вечер ее сознание сделало гигантский шаг в развитии от инфантильного любования красивыми мелочами до оценки душевного состояния близкого ей взрослого человека.

Продолжение следует...