Игра на понижение дня

Стало холодно. Автобус завернул на Ибраево и остановился. Пассажиры полезли в него, совали мелочь шоферу, рассаживались.

Пошла гористая местность, дикие камни смотрели на дорогу, почему-то не сваливаясь вниз. Открылся поворот и мост над рекой, и памятник поэту Сергею Чекмареву. На перекате стояла телега, в ней лежал человек, свесив руку за борт. Это казалось инсценировкой гибели поэта, когда бы не тени на берегу. Зрителей при смерти не было.

Дорога шла ровно, слегка покачиваясь. Вообще чего-то неожиданного ждать не приходилось. Эти места за двадцать лет отсутствия не изменились. Память напрягает свои ходы, пытаясь по аналогии выстроить будущее, но его нет, она ошибается, это не Ибраево. Серегулово. Извилистые улицы, камни, дома, местные жители, скрывающиеся в домах, бледный свет рассеянного неба. Стадо коров, вступающее в село. Беззвучные собаки, проходящие сбоку. Голубые копья кукурузы в полях за селом. Горы, покрытые мхом и лишайником, слизистой оболочкой падает на них свет.

Лучше бы поехать к жене, в Салават. Но это не сразу. Вызволить ее труднее, чем жить. Поговорим с отцом, он знает. Его четыре жены проклинают его по всем концам этой земли. Он оставил их так внезапно, что они ничего не поняли и продолжают думать о нем.

Автобус причалил к афише клуба. Не здесь. Младенческая память такова, что реагирует не на детали. Путешествию еще не конец. Еще пару минут до подлинной остановки. Кажется, почта или магазинчик. Надо спросить по-русски, тогда они не почувствуют, что я свой, не станут тянуться к свежей крови, выспрашивать, к кому и зачем. Они не имеют на меня права, но если я не буду защищен, всякое может случиться.

Детали, детали. Вот эта улица, вот этот дом. Вот отец, он бежит с топором в руке, баньку строил, выбросил, обнимает. Что сказать ему? Что он не изменился? А это правда, он уже не меняется.

Здравствуй, сестра. Как ты здесь? Да, конечно, разве можно противиться здесь?

Отец готовит ужин, дело к вечеру, но еще светло, можно сходить на Сурень, подняться на гору над селом.

Речка перегорожена, узкая струя течет из большого озерка, по краям лежат плоские камни, вода как лед, как темный свинец лилового цвета, какого и не бывает на свете.

Далеко курятся дымы, тонкие струи чертят вензеля, в погасающем небе ни огонька, ни вздоха. Скука.

Отец говорит. Свет лампы падает ему на лицо и видны глаза – живые. Живые. Он больше никуда отсюда не уедет. Он поможет мне. Мрачная тьма за окном давит стекла тяжелой водой, они выгибаются как иллюминатор. Там небо, тонкий луч света, единственная радость пробуждения.

Пора в Исянгулово. Отец заводит "запорожец", включает стеклоочистители. Сестренка, привет. Не скучай. Просто времени мало. Пора уезжать.

Дорога в гору. Все идет тяжело. Мимо скользят по натертым дорогам тени, как по малым орбитам электроны. Где-то погуще, где-то пожиже. Они есть.

Так превращается жизнь, когда она уходит. Это остается от тех, кто умер. Бесплотные тени в бесплотных местах. Все случилось как случилось, и они навеки рабы. За нами остается ад.

Остановка. Был дождь, и дорогу размыло. Прошел поток, летели камни, щепки, водоворот, пена. Вода далеко внизу, еле слышны ее вздохи. Но они слышнее по дороге, а камни, вот они, камни, так и лежат и смотрят в небо в ожидании нового дождя.

Спасибо. Я ухожу. Отец едет прочь, назад. Я приеду к нему в следующем году с женой и дочкой. Мы будем жить как люди. Мы люди. Я человек. Я жив. Я здесь. Но здесь идет игра на понижение дня.

В моих висках клокочет соленая вода. Это кровь. Я слышу ее шум и говорю свои фразы, которые медленно застывают в холодном воздухе за моею спиной.

14.10.91

1

Когда проснешься ранним утром от тишины, которая была во сне, посмотришь на тусклый свет ранней зимы, на мелких животных, копошащихся возле постели и норовящих лизнуть руку, повернешься набок, пригреешься и опять потянет в сон, который обрывки воспоминаний или причудливая смесь их. Животные повизгивают, телефон позвякивает на ухабах, в ванной пошла долгожданная горячая вода, а сон, окутавший тело, наводит бледную тень на окружающее, бормочет как-то вяло, с каким-то подтекстом, разгадать который есть ли смысл – не знаю.

2

В 1982 году я окончил школу и приехал в Уфу. На семейном совете, который состоял из меня и моей мамы, мы решили, что стоит поступить в сельскохозяйственный институт – хорошая специальность, в армию не берут, а что нет склонности – так умный человек везде пригодится. Я вошел в это здание внутренне дрожа и не избавился от этой дрожи, пока не покинул его навсегда. Но перед этим прошло пять лет.

3

Человек, который понимает себя, слишком одинок, чтобы быть другом кому угодно. Ему открылась пустынная гладь собственной души и он смотрит, как в ее глубине рождаются чудные образы, превосходящие по силе то, что его окружает. Он не помнит, он не от мира сего, но это не лучший способ жить, когда есть некто, призывающий к подлинной жизни, которую нельзя победить.

4

Дело было в ноябре, прямо как сейчас, только в Уфе. Я спустился на вахту общежития по Айской, 92 к ящику для писем и вытащил письмецо. Странное, не из тех, что я изредка получал. Из редакции газеты "Ленинец".

Писала мне Гузель Агишева, зав. отделом пропаганды, просила зайти. Я зашел. Выяснилась простая вещь: я послал стихи, в которых упоминался "бог". Надо было выяснить, кто я – верующий или просто так. Кажется, еще не умер Брежнев. Мы поговорили. Выяснилось, что в церковь я не хожу, Библию не держал в руках, в "бога" так уж сильно не верю. Было скучно.

– Ну, заходите, – сказала Гузель. – Вот у нас есть литобъединение, бывает оно по средам. Паспорт с собою возьмите, – сухо добавила она, и мы расстались. Не навсегда.

5

Небольшой прямоугольный зал, на стене – образцы продукции издательства Башкирского обкома партии, кожаные кресла – скромное богатство приближенных. В зале сидят люди. Длинный стол параллельно рядам. За ним двое – мужчина с крупным лицом, в очках, волосы гладко зачесаны, сивые. Это руководитель литобъединения Рамиль Гарафович Хакимов, поэт и публицист. Рядом с ним сидит мужчина помоложе, лет тридцати пяти (как я это знаю сейчас). Кудрявый, с проседью. Усы черные, ухоженные. Зовут Гальперин Иосиф Давидович. Странное имя на мой вкус. Как потом выяснилось, еврей. Первый живой еврей в моей жизни.

Рамиль Гарафович Хакимов здоровается со всеми и буднично говорит: «Вот к нам пришли новички, давайте попросим их выступить.» Новичков было три или четыре человека.

6

В Зианчуринском районе, откуда я, собственно, родом, есть единственная равнинная река Ик. Только в ней перекаты сменяются глубоким руслом с омутами, камышами, водорослями на дне. Присмотревшись, можно увидеть (с высокого берега) как ходят в глубине темные продолговатые рыбы и как блестит их чешуя при смене курса. А если быть терпеливым, то в глухом месте у самой поверхности можно увидеть, как плавают рыбки, не боясь браконьеров, нефтяников и председателей навоза. Беззаботное действо рыб, общество лучших из лучших, тех, кто ценит солнечный свет и прохладу воды.

7

В темной воде Уфы есть немало омутов, куда погружаются оскорбленные души живых. Там они сбиваются в стайки по три-четыре человека и тоскуют вместе, пока за ними не придет та, что избавляет от мучений. И единственным светлым пятном для них остается место, где они вроде бы были счастливы.

8

В Уфе нет общества. В Уфе некуда пойти, чтобы встретить умных, порядочных людей, пусть и незнакомых друг с другом. Литобъединение было слабым его заменителем – не омут, но и не близко к поверхности. Каждую среду с перерывом на лето мы собирались и обсуждали стихи и прозу, время, в котором мы жили, и пространство, в котором томились. Но без политики, без чистки не обходится нигде, кроме как в обществе. Вот и здесь – если лито, то в нем оставались только преданные литературе и более-менее профессионально пишущие. Только они поддерживались и направлялись. А что было делать тем, кто просто приходил пообщаться? Этим людям давали понять, что они не нужны, пока они этого не понимали сами.

9

Рамиль Гарафович Хакимов, в отличие от профессиональных литераторов от гб, поддерживал сильных, талантливых и молодых писателей и поэтов. Он их собрал и сплотил, он прошел сквозь ряды членов союза писателей Башкирской АССР и выпустил шесть книг своих подопечных. Но отношения "учитель – ученик" для воспитанных в духе избранности не имеют первостепенного значения, а общий интерес к литературе, общие кумиры, стиль письма – слишком слабое основание для дружбы на всю жизнь. Николай Грахов и Станислав Шалухин, Сергей Воробьев и Айрат Еникеев, Светлана Хвостенко и Иосиф Гальперин разошлись друг с другом и с человеком, который их поддержал. Они решили жить одни там, где в одиночку не выживает никто. Их держали вместе слишком слабые силы.

10

Человек оставляет свои следы в бумагах государственных учреждений, в газетах и книгах. В первых – не задумываясь, в третьих – не в силах что-либо изменить, и только в газетах он волен. Мы смотрим на руины и думаем, как люди здесь жили? Почитайте газеты и вы узнаете, как. Оставить в них свой след – это значит участвовать сегодня. А участвовать сегодня было трудно. Поэтому новое поколение литобъединенцев выбрало улицу Ленина – там можно было разложить листочки со стихами и болтать с прохожими, повергая их жизнь в изумление. Полтинник – гигантская цена в то время за лист бумаги, и многие ее получили и многие только тогда почувствовали, что значат стихи в этой жизни, попавшей в сети глубокого сна.

11

Жизнь человека движется толчками. Ты просыпаешься утром, а все изменилось – изменился ты сам. Ты можешь жить далеко, но праздники вы должны встречать вместе. Именно в праздники происходит чудесное слияние всех сторон жизни – вот вы пришли, вот расселись так, как велит ваш опыт, и место в обществе, и оставили это как есть, и обратили свои взоры друг на друга и подняли бокалы, в которых водка или пиво, а не коньяк или благородное вино, но так только кажется – вода жизни там, где хочет.

12

Мы распечатали газеты, мы открыли узкогорлый сосуд и, хотя нас мало, мы есть. Я пишу эти гордые слова в одиночестве ноября, в окне которого тусклый свет ранней зимы. Сегодня богиня спит, но она просыпалась и проснется снова, и если я не называю имен, то это потому, что этого не требуется, достаточно жить, потому что нет другой страны, где мы призваны жить.

28.11.92