Октябрь и сумерки медленно сгущаются над Берлином. Часть вторая.

IV

С утра иду мимо французского кафе. Всё так же тепло. Всё тот же октябрь. Но испод якобы летних листьев устало показал бледно-жёлтую кромку. Только что принятый на работу официант зазывает меня на чашечку кофе на неточном немецком языке. Сегодня нет ветра, и можно не бояться, что лёгкие, с выгнутыми ножками стулья, опрокинутся навзничь. «Тебе сложно по-немецки?» – спрашиваю я. «Wie, bitte?» – переспрашивает он, любезно растягивая рот в улыбке. Он очень старается. Он только что получил это место. Он очень боится чего-то не понять по-немецки.

«А где Кристиан?» – спрашиваю я по-французски. «Какой?» – слегка удивившись, спрашивает официант. Услышав французский язык, он подсаживается ко мне за столик, и мы начинаем болтать. «Такой высокий, – уточняю я. – Его должны были принять одним из самых первых. У него ещё брат Поль. Смешной. В красной рубашке…» Неожиданно красавец-официант смеётся: «Поль с нами. Его взяли вместо Кристиана. И сказали не переодеваться. Так и ходить в красной рубашке… не в форме…» И тут же рассказывает мне, как на днях хозяин кафе с розовыми, отполированными лунками ногтей, долго и молча рассматривал Кристиана. И Кристиан долго и молча позволял ему на себя смотреть, замирая в скучно-заученных позах. А толстый брат Поль сидел, опустив глаза… «Слышь, парень, – сказал, наконец, хозяин кафе, допив фарфоровый напёрсток кофе. Кристиан слегка приподнял брови и с любопытством посмотрел на него. «А ведь я тебя не возьму…» – «Почему?» – горячо и отчаянно выкрикнул Поль. «У твоего брата слишком глупое лицо, – тут же объяснил хозяин кафе. – Вместо него я лучше возьму тебя. Просто так. Для контраста…» Мы смеёмся с молодым официантом. «И как повёл себя Кристиан?» – тут же спрашиваю я. «Глупо, – отвечает молодой официант. – Он тут же молча встал и ушёл…» – «Я не набираю актёров в Голливуд, – сказал хозяин кафе вспотевшему от смущения Полю. – Хочешь кофе, толстяк? Понимаешь, мне нужны расторопные парни, а не статуи из музея…» В этот же вечер Кристиан напился в Eckekneipe во время футбола, затеял драку с кем-то из болельщиков за мюнхенский клуб, и ему разбили его красивый нос и подбили глаз так быстро, что толстый Поль просто не успел защитить его. А драться с толстым Полем никто не хотел, просто даже потому, что он очень хороший парень.

V

В перерыве между занятиями немецким, ты подходишь ко мне и переворачиваешь мои руки ладонями кверху. «Что с твоими руками?» Я смеюсь и не отвечаю. Сегодня в первый раз, нарушив все наши уговоры, ты при всех прикоснулся ко мне. «Я видела твоё имя под одной из уличных картин… – говорю я… – Это ты гадаешь на картах Таро на осколках берлинской стены?» Снова нарушая наш договор, ты смотришь напрямую мне в лицо. «Почему ты не спишь по ночам?» – «Так это было твоё имя у Бранденбургских ворот?» – «Это художник из Израиля», – говоришь ты. Твои глаза пьют с моего лица. Что же произошло вчера

ночью, пока так саднили мои руки? – «Это художник из Израиля, – снова повторяешь ты. – Но в его имени два «л», если писать латиницей. Ты не первая, кто спрашивает. Но он – художник, а я – простой врач из Шарите…» – «Ты – лев во ограде», – говорю я. «Wie, bitte? – переспрашиваешь ты, как тот утренний французик. – Я просто врач. И в моей фамилии всего одна “л”». – «Врач своей чести» – пытаюсь пошутить я. Но ты не знаешь Кальдерона. Ты знаешь медицинскую латынь. И поэтому с тобой бесполезно острить. «Пожалуйста, отпусти мои руки, – прошу я. – Ты делаешь мне больно…»

На занятиях, торопливо и с искренним чувством, ты рассказываешь, и я вдруг понимаю, что это так, что тебе искренне нравится – и это понимание остро пронзает… – как в пятницу вечером после тяжёлой недели в Шарите, ты с каким-то детским, искренним удовольствием сидишь в Eckekneipe и смотришь футбол, пьёшь тёмное немецкое пиво… Ты даже слегка взволнован во время рассказа. А вдруг победит мюнхенский клуб?

ОКТЯБРЬ ВСТУПАЕТ В СВОИ ПРАВА

VI

Я жадно люблю смотреть, как люди умеют радоваться простым вещам. Есть люди простые и грубые. От них тяжело. Мы их бежим. Позорно, предательски отступаем, опустив глаза, когда они просят нас не о помощи даже, не о любви, а просто так – побыть с ними немного в их утлой жизни. А нам в тягость. Мы – бежим. Без объяснений.

А есть люди простые и нежные. К ним сразу же влечёт, тянет к ним непреодолимо. И они не понимают, что сразу же, без объяснений, должны бежать таких, как мы. Сразу же, без объяснений, должны забыть нас. И это мы так только говорим от упоения собой и самоутешения, что так вот сильно их полюбили, – "они простые"... А они не простые. Они другие... А мы – разрушители, и после нас – пепелище. Они с лёгкостью и без натуги прощают тебе то, что ты такая, как ты есть. Они радуются и искренне любят простые, жизнеутверждающие вещи. Футбол под дождём, тот самый первый футбол из детства, или поездку на рыбалку с отцом, или бегать по утрам в удобных пружинящих кроссовках, и простодушно сказать тебе: «Зачем так много тратишь на одежду? Купи такие же, пока их продают со скидкой. В них можно ходить везде...» Или вечером сесть на улице в угловой пивной и с удовольствием и как-то неподдельно искренне смотреть футбол на большом экране и искренне болеть за какую-нибудь из команд. А мы же всё это не любим: их нефильтрованное пиво в литровых кружках, их разговоры о футболе с французами и итальянцами на плохом

немецком языке. Мы же всё это не любим, но мы упоённо любим смотреть, как любят они...

«Возьми меня с собой в Eckekneipe», – прошу я. А он даже сначала не верит, так сильно удивлён: «Но ты же всё это не любишь!» – «Хочу посмотреть на твоих французов», – «Но тебе не понравится Кристиан и особенно – Поль, – и тут ему даже немного печально. – Они пьют пиво и почти ни о чём не говорят...» – «Но ты же их любишь?» – «Люблю», – он пожимает плечами, до конца не веря. «Хочу увидеть твой мир», – и смотрю в упор в его нежное прямое прекрасное лицо, в котором нет страдания, в котором пока только один покой. Он умеет радоваться простым вещам. Сейчас он рад, что я прошусь с ним – на футбол с Кристианом и младшим братом Полем в ближайшую Eckekneipe. Он умный, он не забыл про осторожность: «Зачем тебе такое?» А я ведь только хочу посмотреть: как и что любят они, чтобы потом подражать. И он с лёгкостью впускает меня в свою жизнь, где рыбалка и футбол, где усталость после работы и закатанные до локтя рукава белоснежной рубашки, и дурманяще смуглая кожа, и пряно-пьянящие запахи октября и разгорячённых тел... И я даю себе слово, что ничего там не разрушу, в этом жизнелюбивом его мире, потому что оба мы поняли вдруг, что он будет меня любить...

...на бегу в такт шагам, только бы отдышаться: из глубины… из глубины воззвах к тебе… из глубины воззвах к Тебе, Господи.

И весь вечер мы смеёмся с толстым Полем и Кристианом (они нависают над своими пивными кружками, а я прошу только мятного чая с имбирём), я спрашиваю по-французски про футбол и про лучших игроков, потому что немецкий слишком беден пока, как нищий на паперти, и я смотрю на большой экран, и льёт тёплый дождь...

Я больше никогда не приду к толстому Полю и Кристиану, я напиталась сполна всем тем, что они любят, наутро я написала про них. Меланхолия октября на убыль. Жара разгорается невыносимо, как изнурительное, затянувшееся прощание...

…Я больше не хожу после занятий немецким гулять с тем самым красивым парнем из нашей группы под тёплыми шлепками дождя. Отыскивая вежливый предлог, я отказываюсь вместе с ним готовиться к выпускному экзамену. Он тихо произносит: «de profundis». Короткая вспышка, нужно бы что-то ответить, и я малодушно, предательски говорю: «Я не понимаю латыни». Я больше не встречаюсь с ним взглядом, я прямо и прозрачно смотрю перед собой, пока он жадно пьёт глазами. Мы всегда предаём тех, кого любим больше всех.

Утром пронзительно звонит будильник. За окном – опадающий сад. И только что по Штаргардер-штрассе после ночного перерыва проехал первый трамвай, и заспанный кельнер с красным румянцем в пол-лица и длинным белым фартуком поверх чёрных, с отутюженной складкой, брюк, всю ночь разносивший пиво и добротно прожаренную свинину, поднявшись на металлическую стремянку, окутывает цветной, похожей на Рождественскую, гирляндой, разросшиеся ветки каштана. Ветки прогибаются под тяжестью электрических огней и, оголяясь, роняют последнюю листву. Толстый Поль стоит внизу и придерживает лестницу, чтобы его товарищ случайно не упал после бессонной ночи. И тут же красивый Кристиан длинной щёточкой томно сбрасывает листья со столов. Толстый Поль уговорил хозяина кафе с отполированными ногтями принять на работу Кристиана. Его не взяли в официанты из-за глупости, но его взяли молчаливо стоять на входе… Всё это означает, что сегодня – особенный день октября – какой-то их праздник посреди нашей праздной, невыносимо весёлой жизни…

Однажды мы сталкиваемся на выходе из метро, и всё так же обманчиво-тёплый полдень, и всё так же со звоном проезжает трамвай, и просто случайная девушка рассмеялась на вопрос посреди улицы: «Который час?»...

«Ну как твои французы? – спрашиваю я. А он молчит. – Как Поль и Кристиан? – но он не отвечает, и мы просто идём рядом. Я беру его за руку. Все правила давно отменены. – Как твой футбол на большом экране в Eckekneipe?» – «У нас через неделю экзамен. – Он очень вежлив. Он избегает встречаться взглядом. Он прохладно высвобождает руку. – Я немного устал…» – «Так ты больше не ходишь?» – вдруг понимаю я. «Я больше не хожу»... – «Но почему? Скажи, почему?» – «А мне больше не надо...»

И октябрь. И осень безоговорочно вступает в свои права.

Часть первая