Богиня

Она сидела на подоконнике, свесив левую ногу, а правую, согнутую в колене, выставив так, что коленная чашечка приютила на себе голову с кудряшками, и, обхватив руками эту самую ногу-подставку, мерно и беспричинно раскачивалась, бормоча про себя какие-то слова – то ли стихи, то ли заклинания. Ветер, влетевший в окно, гулял по неприбранной комнате, поднимая и бросая исписанные тетрадные листы, раздувая крошки и мусорную пыль, а она сидела спиной к улице, не обращая никакого внимания на то, что происходит вокруг нее. Там, внизу, за окном, за пределами комнаты, пределами ее жизни, шумела и бурлила другая жизнь, звенели трамваи, шли люди, пели птицы, радуясь весеннему утру, но Ника этого не чувствовала. Она вообще ничего не чувствовала, пустота была ее привычным состоянием, заторможенность была во всем, словно жизнь остановилась и замерла, обратившись в свою противоположность – безжизненность, и только стихи, приходившие к ней иногда, а в последнее время все реже и реже, спасали и удерживали ее от безумных и опрометчивых поступков. Жить было бессмысленно и глупо, и самое отвратительное – не на что. Ника не работала. Она никогда не работала и не умела работать. Единственное, что она умела делать, это писать стихи.

* * *

– Мама, запиши мои стихи, – девочка подошла к кровати, на которой, разметавшись, спала молодая красивая женщина. – Ну мама! Вставай, записывай, стихи уходят. Быстрее, мама…

– Сейчас-сейчас, Никоша, – художница проснулась, зажгла на тумбочке ночник, взяла карандаш, – диктуй.

Почувствовав внимание, девочка отошла в середину комнаты, встала в театральную позу и серьезно, по-взрослому начала декламировать:

Дождь, ночь, разбитое окно.

И осколки стекла

Застряли в воздухе,

Как листья,

Не подхваченные ветром.

Вдруг – звон...

Точно так же

Обрывается жизнь человека.

Девочка читала медленно, нараспев, будто стояла не в пустой ночной комнате, а перед большой аудиторией, на сцене и слушатели затаив дыхание ловили каждое ее слово, каждый звук, и художница торопливо записывала только что родившиеся строчки. Наконец девочка остановилась, замолчала и закашлялась долгим грудным, свистящим кашлем. Художница протянула девочке приготовленный ингалятор с бронхолитиком: дыши, не бойся, сейчас пройдет. Девочка порывисто задышала, засопела в пластмассовую трубку, художница поцеловала ее в голову: счастье ты мое самотканое. Кашель понемногу утих, успокоился, и девочка задремала на руках матери. Ну вот, все прошло, художница уложила девочку на кровать, укрыла одеялом и вышла из комнаты.

Стояла душная южная ночь, пели, захлебываясь, соловьи, стрекотали цикады, художница стояла на балконе и курила. Неужели мечта ее сбылась и ее дочь станет знаменита? Неужели Бог услышал ее молитвы? То, что Ника была гениально одарена, для матери было бесспорно. Писать взрослые, мастерские стихи в шесть лет – это ли не доказательство и подтверждение? А болезнь, она пройдет. Никоша вырастет и выздоровеет. Детская астма излечима, утверждают врачи. А гениальность останется. Навсегда. Совсем скоро она соберет тетрадку стихов и отнесет их в издательство. И тогда… Художница налила в бокал кокур, божественное по аромату крымское вино, отпила глоток. Скоро она станет знаменитой. Просто не верится.

– Мама, почему ты не спишь? – на пороге кухни выросла нетерпеливая детская фигурка. – Почему ты ушла?

Художница вздрогнула и повернулась.

– Никоша? Иди сейчас же спать, уже поздно. К тому же здесь ветер, ты можешь простудиться. Слышишь меня?

– Не пойду, – упрямо ответила девочка. – Я уже взрослая. И хочу быть с тобой. Почему ты мне не разрешаешь? Мне плохо без тебя.

– Какая ты взрослая! Тебе всего шесть лет, – возмутилась художница. – Иди спать.

– Не всего, а уже. К тому же все поэты – дети, – возразила девочка. – Ты что пьешь?

– Вино. Кокур, – растерялась художница.

– Дай мне, – попросила девочка.

– Ты что, в своем уме? – теряя терпение, закричала художница. – Детям нельзя пить вино!

– Мамочка, я поэт, – спокойно сказала девочка. – Сколько можно повторять? Налей мне, я все равно не усну. А так, может, еще стихотворение напишу. Налей.

– Да делай ты что хочешь, – художница, сердясь, вышла из кухни, а Ника подошла к столу и отпила из бокала.

Сладкое. Правильно, что мама его пьет. И допила до конца. Потом вышла на балкон, посмотрела с любопытством на спящий город: надо же, взрослые спят, а она, маленькая девочка, не спит. И гордо улыбнулась…

* * *

– Ника, ау! Ты где, отзовись? Твоя мамка пришла, молочка принесла, – в квартиру с веселым шумом влетел Саша, молодой паренек в джинсах и куртке, в руках его была клеенчатая сумка, набитая продуктами. Скинув обувь, он поволок сумку на кухню. – Живем. Меня приняли на работу и выплатили аванс. Ник, слышишь? Идем, я покормлю тебя. Ника!

Разгрузив сумку прямо на стол, он достал стаканы, разлил водку.

– Ник, ну долго мне тебя ждать? – крикнул в последний раз и, словно почувствовав что-то, побежал по комнатам: в одну, пусто, потом во вторую, опять пусто, влетел в ванную, рванул на себя дверь туалета – никаких признаков жизни.

Да где же она? Не могла же Ника уйти, квартира была заперта, и ключ Саша всегда носил с собой, не оставлял, боялся. Потому что никогда нельзя было предположить, что Ника сделает в следующую минуту. Балкон, мелькнула в мозгу мысль, и Саша бросился к окну, к балконной двери. Вбежав на балкон, он остановился, – в правом углу, под окном, сжавшись в комок, сидела неподвижно Ника. Черные глаза ее смотрели в одну точку, вниз, перед собой.

– Ты здесь? А я ищу тебя, ищу, – словно оправдываясь, сказал Саша и шагнул навстречу, протягивая руку. – Вставай, идем.

Ника даже не вздрогнула, словно не заметила Сашиного прихода.

– Ника, ты слышишь меня? Ника, ну хватит! – расстроился Саша. – Поиграла, и хватит. Ты вообще жива?

– Отстаньте все от меня, – словно робот, механически-заученно ответила Ника. – Меня нет. Меня нигде нет.

Опять старая история, сколько раз все это повторялось! Стоило Саше задержаться где-нибудь – в магазине, на работе или в транспорте, как он заставал Нику уже другой, изменившейся, опустошенной и будто неживой. Ника, как ребенок, не могла оставаться долго наедине, словно боялась себя. Как не может позвоночное существо жить без хребта, столба, к которому крепятся все жизненные органы, так не может одушевленный человек прожить без души. А у Ники была сломлена душа.

– По улицам слона водили, как будто напоказ. А потом слона бросили и забыли. Почему люди такие жестокие, а, Саш? Почему меня никто не любит? Зайку бросила хозяйка, под дождем остался зайка. Со скамейки слезть не мог, весь порвался и прогнил. Потому что пьяным был.

– Ну что ты за мерзости говоришь? – покачал головой Саша. – На вот, яблочка поешь.

– Это не мерзости, а жизнь. Да убери ты свои яблоки! – Ника ударила Сашу по руке, и яблоко скатилось на балкон. – Водки принес?

– Принес. Но тебе не дам. Посмотри, на кого ты похожа? Немытая, непричесанная. Сначала помойся, прими ванну.

– Вот так всегда, – Ника, с трудом удерживая равновесие, поднялась, сначала на корточки, потом, опираясь на подоконник и помогая себе руками, встала в полный рост и тяжело посмотрела на Сашу. – Я тебя зачем к себе пустила? Чтобы ты за мной ухаживал, лелеял, любил, в конце концов. А ты издеваешься надо мной!

– Иди, мойся без разговоров.

– Да иду, иду. Фашист, ирод, вертухай.

Ника прошла в ванную, открыла дверь и стала раздеваться.

– Дверь-то закрой!

– А может, я хочу, чтобы ты на меня смотрел? Я что, уже не женщина?

– Женщина, женщина. Только положено мыться с закрытой дверью.

– Кем положено? Чего ты меня учишь? Надоело. То не делай, сюда не ходи. Я – свободный человек и делаю то, что захочу. Понятно?

– Понятно. Пойду обед готовить. Есть будешь?

– Спрашиваешь! С тобой с голоду помрешь.

– Работать надо, тогда и есть будешь нормально, – буркнул Саша и пошел на кухню.

– Саш, а спинку?

* * *

Спустя десять минут яичница с колбасой, рыбные консервы, лук, огурцы, хлеб лежали на столе, и все это уминалось проворно и с большим аппетитом. Ели молча, Саше говорить не хотелось, а Ника была слишком голодна, чтобы отвлекаться на разговор. Наконец выпитая водка развязала языки.

– Саш, ну чего ты молчишь? Я не могу долго не разговаривать, – попросила Ника.

– А чего говорить? И так все уже сказано, – угрюмо ответил Саша. – Еще колбасы?

– А на завтра еда у нас есть?

– Есть. Неделю проживем, а дальше не знаю. Позвонила бы ты матери, что ли, денег попросила.

– Не даст. Она меня видеть не хочет.

– Да, – протянул Саша. – Тогда, может, стихи пописала бы. Я могу их в газету отнести. Тебя знают. Может, напечатают. Вот и будет на что жить.

– Не говори мне про стихи, – взорвалась Ника. – Они мне всю жизнь испортили!

– А что ты еще можешь делать? Тогда работать иди, – сказал Саша, вставая из-за стола и убирая посуду. – Пойми, сидя дома, мы ничего не заработаем. А жить на что?

Ника побледнела, плеснула в стакан водки.

– Что мне, на панель идти? Хорошо, я пойду, – выпила и пошла из кухни.

– Ты куда?

– На панель, – ответила Ника. – Тебе же деньги нужны.

– Ну что ты как маленькая, вернись! У тебя халат расстегнут, – крикнул вдогонку Саша.

– Ну и прекрасно! Сразу увидят, чего я стою, – Ника скинула тапочки и стала надевать туфли.

– Ты же клиентов распугаешь! – засмеялся Саша. – Вернись! Не надо денег, я пошутил.

Но Ника не слушала его. Надев туфли, она отыскала на вешалке плащ.

– Выпусти меня! Слышишь, синяя борода! Открой дверь, не то я выломаю ее, – и Ника стала колотить в дверь руками и ногами. – А если не выломаю, то соседей созову. Пусть все знают, с кем я живу.

– Стучи-стучи. Как надоест, скажешь, – ответил Саша.

– А мне не надоест. Я поела, и силы у меня есть. Буду колотить до последнего! – пригрозила Ника. – Пока не выпустишь.

– Ну, ты дождешься у меня! – Саша ворвался в прихожую, схватил Нику, сжал обручем, закричал: – Тебе нельзя на улицу, ты домашняя птица, ручная, а на улице действует закон джунглей, ты пропадешь! Понимаешь ты это?

Ника обмякла, ослабела, повисая на руках друга, и захлебнулась в беззвучном плаче.

– Господи, Сашенька, я не знаю, что со мной творится. Не знаю, как жить. Не хочу жить! Что мне делать, Саша? Помоги мне!

Что делает с человеком поэзия! Уж лучше быть серым и невидимым, чем одаренным и талантливым. Ибо не всякий способен нести крест Божьего избранника, тяжесть какого измерить невозможно. Простым людям легче – они всегда знают, что им нужно и зачем они живут…

* * *

– Дядя Женя! Мне когда выходить? Скоро? Дядя Жень!

Маленькая Ника ходила за кулисами, как олененок в загоне, отстукивая в нетерпении туфельками-копытцами и упрямо сжав губы.

– А мне точно дадут премию, не обманут? Дядя Жень, что ты молчишь?

– Ты мешаешь мне сосредоточиться, – Евгений Александрович посмотрел на Нику и, не удержавшись, рассмеялся. – Ну чего ты переживаешь? Конечно, дадут. Если я обещал, значит дадут. А сейчас иди, тебя позовут.

– А когда позовут? – серьезно спросила Ника.

– Когда будет нужно.

– А кому нужно? Мне нужно, чтобы сейчас. А то я забуду стихи.

– Ничего ты не забудешь. Ты очень талантливый, одаренный поэт. Ты – моя богиня, – Евгений Александрович наклонился и поцеловал девочку; Ника вспыхнула, задрожала всем крошечным телом. – А теперь иди. Все у тебя получится. Сначала мой выход. Я скажу несколько слов, а потом вызовут тебя, и ты почитаешь стихи. Зачем, когда придет пора, мы гоним детство со двора… Ну, все, мне пора.

Евгений Александрович поправил бабочку, пригладил волосы, нацепил сияющую улыбку и шагнул на сцену, под яркий свет юпитеров, в шумное море зрителей и нескончаемых восторженных аплодисментов. Нечасто Венеция встречает русских гостей, а тем более такого молодого, двенадцатилетнего, поэта. Вторая после Ахматовой. Надо же, какой почет! Ему, известному поэту, за всю жизнь так и не удалось взобраться на подобный олимп, а ей, девчушке-кнопке, удалось. Что тут сделаешь – гений, вундеркинд…

Сколько раз потом память прокручивала Нике этот эпизод из ее жизни, головокружительное пике сумасшедшей славы, когда все в один голос твердили, что она гениальный поэт, когда стихи ее были нужны поэтам, издателям, редакторам, когда ею восхищались все и все были влюблены в нее. По улице слона водили…

– На сцену для вручения главного приза фестиваля «Золотой лев» приглашается очаровательная Ника Турбина, поэт из России, – зачитал на ломаном русском языке ведущий фестиваля.

– Идем сюда, ко мне, – позвал Нику Евгений Александрович. – Ну что же ты! Иди!

Ника стояла и не могла сдвинуться с места, будто ее кто держал. Ее звали, кричали, махали руками, а она не могла ничего сделать, ноги прилипли к полу, голос пропал, кто поможет ей? Наконец подошел Евгений Александрович, взял за руку, и наваждение прошло, разом снялось.

– Ну, чего? Испугалась? Пойдем со мной, и ничего не бойся.

А Ника вырвалась и побежала сама, цокая каблучками. Вылетев на середину сцены, остановилась, оглушенная светом прожекторов, ревом зрителей. Вслед за ней вышел смущенный Евгений Александрович, разводя руками: что, мол, поделаешь, гении непослушны и в творчестве, и в жизни.

Зачем,

когда придет пора,

мы гоним детство со двора?

Зачем стараемся скорей

перешагнуть ступени дней?

Спешим расти.

И годы все

мы пробегаем как во сне...

Остановись на миг!

Смотри –

забыли мы поднять с земли

мечты об алых парусах,

о сказках, ждущих нас впотьмах...

Я по ступенькам,

как по дням,

сбегу к потерянным годам,

я детство на руки возьму

и жизнь свою верну ему…

* * *

– Лежи, тебе надо лежать, – Саша укутал дрожавшую Нику одеялом. – Что-нибудь принести?

– Ничего не надо. Посиди со мной, – попросила Ника. – Руку дай.

Саша протянул руку, Ника взяла ее, подложила под голову вместо подушки. Осторожно, на цыпочках подошли сумерки, тишина занавесила пространство, и Ника закрыла глаза, стараясь уснуть. Но сон не шел. Не спится мне, и времени не спится…

* * *

– Кто взял мои колготки? Куда подевалась блузка, туфли? Кто копался в моих ящиках? Ника!

Разгневанная художница влетела в детскую и остолбенела – посреди комнаты на стульях лежали, сидели куклы, пластмассовые зайцы, плюшевый мишка без лапы, а вокруг них ходила, важно ступая в маминых туфлях, Ника, в колготках, новой блузке и помаде.

– Проходи, мама, не стой на пороге. У нас представление, а ты опаздываешь.

– Ты почему взяла мои вещи без спроса? Кто тебе позволил? – закричала художница.

– Я – богиня. Разве ты не знаешь? А богиням все позволено, – спокойно ответила Ника. – Кстати, ты не знаешь, дядя Женя звонил?

– Какой дядя Женя? Сейчас же положи все на место!

– Какой Женя? Евтушенко. Забыла? И не надо так нервничать. Поиграю и положу. Мне твои вещи не нужны. Они мне велики.

– Боже мой, что происходит? – художница в изнеможении опустилась на стул, машинально сбросив на пол зайца. – Ничего не понимаю.

– Здесь занято! Что ты делаешь! – завизжала Ника, поднимая зайца и прижимая его к груди. – Уходи из моей комнаты и никогда больше не приходи!

– Как ты разговариваешь с матерью!

– Как хочу, так и разговариваю. Выйди из моей комнаты. Ты мне мешаешь!

– Ты была сегодня в школе? – спросила художница.

– Богини в школу не ходят, – гордо ответила Ника. – Ну, уходи! Сколько мне еще ждать?

– В кого ты превратилась, доченька? Что происходит?

– Я – продукт твоего воспитания. Ты хотела иметь дочь-поэта? Ну так чему же ты удивляешься? Да, я сегодня не обедала, потрудись принести мне поесть.

Художница вышла из детской в шоке, прошла на кухню, закурила. Шесть лет пролетели как в тумане. После книжки «Черновик», наделавшей столько шуму в прессе и на телевидении, после присуждения премии «Золотого льва», после записи пластинки в Москве о Нике заговорили везде и всюду. Казалось, мечта сбылась, желаемое достигнуто. Упоение славой было так велико, так размашисто, что никто не заметил, как Ника выросла и перестала писать. К этому времени столько уже было написано, что перерыв в творчестве казался естественным и даже необходимым. И художница тоже ничего не заметила. Она была слишком увлечена собой, своими картинами, к тому же второй раз вышла замуж, и новое, очередное счастье поглотило ее всю…

* * *

– Евгений Александрович! Вы слышите меня? Это Майя Турбина, мать Ники. Да, здравствуйте. Как ваши дела? Хорошо? Я рада за вас. Вы не могли бы к нам приехать? С Никой беда. Да хоть когда – завтра, послезавтра, через неделю. Чем раньше, тем лучше. Да, понимаю, вы заняты, – разъезды, выступления, книги. Но, может, найдете время, Ника-то вам не чужая. Она так вас любит, все время о вас говорит. Что? Не слышу? Нет времени? Жаль, как жаль. Но все равно мы будем ждать. Приезжайте, денег на дорогу я найду. Приезжайте. Спасибо. Всего доброго!

– Вот, сволочь, – буркнула художница и налила вина. – Не приедет.

* * *

– Садись, пиши.

– Что писать?

– Я, Ника Турбина, обязуюсь своей преподавательнице Алене, что пить не буду, и опаздывать на занятия не буду. Пиши.

– Написала. Что еще?

– Ничего. Дай листок сюда. Спасибо. А теперь иди. И чтобы ни-ни мне. Поняла?

– Да поняла, поняла, что ты заладила. Ладно, я пошла. Пока, до завтра.

– До завтра, Никош. Приходи, буду ждать.

* * *

Ну, все, кажется, заснула. Саша встал, еще раз посмотрел на спящую Нику: слава богу, успокоилась, спит. Можно и мне заняться наконец своими делами. Схожу-ка в театр, узнаю, как там дела. Ненадолго, на полчасика. И он вышел из комнаты, прикрыв осторожно дверь.

Надо же, поверил. Ушел. Наконец я осталась одна и мне тоже можно заняться своими делами. А какие у меня дела? Нет у меня никаких дел. Стихи так же забыли меня, как и люди. Никому я не нужна. Ни матери, ни бабушке, ни даже Сашке. Ушел и бросил меня. Вот возьму сейчас и выброшусь из окна. Вот тогда сразу вспомнят. Вспомнят и пожалеют. Такая молодая – и погибла. Что ж мы ее недостаточно любили! Вспомнят, обязательно вспомнят. Только вот умирать не хочется. Так прекрасна жизнь! Птицы, листочки, солнышко. А стихи? Как же они будут без меня, кто их услышит, кто расскажет людям о поэзии?..

Раскачиваясь на подоконнике, Ника неуклюже взмахнула руками, как раненая птица, левая нога ее соскользнула, и, теряя упор, молодая, девушка с отчаянным криком полетела вниз, к стремительно приближающемуся асфальту…

Я не хочу умирать, Саша, спаси меня, я падаю!

Тяжелы мои стихи,

Камни в гору.

Донесу их до скалы,

До упору.

Упаду лицом в траву,

Слез не хватит.

Разорву строку свою,

Стих заплачет…

 

Справка из Википедии

Ника Георгиевна Турбина (17 декабря 1974 г. – 11 мая 2002 г.) – русская поэтесса. Интересна своими стихотворениями, которые писала с четырехлетнего возраста. Родом из известной творческой семьи Ялты. Отец неизвестен. В детстве страдала астмой и, по свидетельству родных, практически не могла спать. Училась в той же школе, где в свое время училась в Ялте Марина Цветаева. Уникальным поэтическим даром десятилетней девочки-вундеркинда заинтересовался поэт Евгений Евтушенко, который принял в судьбе начинающей поэтессы большое участие. Благодаря поддержке Евтушенко в 10 лет Ника Турбина поехала на поэтический фестиваль в Венецию и завоевала там главный приз – поэтического «Золотого льва». В это же время вышел ее первый поэтический сборник «Черновик». Совершила несколько попыток самоубийства, выбрасываясь из окна. Последняя попытка, 11 мая 2002 г., закончилась трагически. Родные и близкие считают смерть Ники несчастным случаем. Похоронена на Ваганьковском кладбище.