Холодная зима в Переделкино

Диане Усмановой посвящается

Моя дочь ушла в ту экспедицию юным, радостным существом. Внушительных размеров рюкзак не тяготил ее. Она выглядела рослой и спортивной девчонкой. Я запомнил дочь увешанной двумя фотоаппаратами, биноклем, магнитофоном, полевой сумкой, набитой блокнотами, ручками, писчей бумагой. Она мечтала стать известной журналисткой, а может быть, и писательницей, и написать что-нибудь знаменитое, вроде «Дерсу Узала».

Сразу скажу, экспедиция по глухим башкирским районам удалась. Но дочь вернулась другой. Она увидела совсем иную жизнь, какой не живут в уютном, комфортном городе. Там, в тайге и горах, жили другие люди. Их заботили насущные проблемы: заработать на еду, запастись дровами на зиму, раздобыть лошадь, чтобы возить детей в дальнюю школу.

Теперь передо мной стояло не юное, наивное существо, а молодая женщина с умными, внимательными глазами. В ее рюкзаке лежали отснятые кассеты и пленки, исписанные блокноты, а в голове бродил и вызревал богатый материал об увиденном и услышанном.

То лето выдалось на Урале весьма прохладным, и многие члены экспедиции вернулись в Уфу с сильным кашлем.

Мы встречались урывками, в Уфе, в Москве и Подмосковье. И неизменно в разговорах возвращались к богатому впечатлениями лету и к той экспедиции, к событиям, что послужили водоразделом в жизни дочери, разделив юность и раннюю молодость.

О чем мы говорили за чашкой чая в студенческом общежитии на Ленинских горах, в метро, электричке и прекрасных хвойных лесах, окружавших Переделкино? Начинали с пустячков, с быта, московских театральных новинок, и вдруг переходили на излюбленную тему о родной Башкирии – так, будто плюхались в любимое кресло на веранде дачи.

Очередная встреча состоялась в Переделкино. Стояла довольно суровая для Подмосковья зима. Дочь выкроила денек из своей насыщенной студенческой жизни и примчалась ко мне.

Мы прошли мимо дома Булата Окуджавы, далее улочкой мимо дачи Корнея Чуковского, затем миновали знаменитое поле, по которому любил гулять Борис Пастернак, родник в овражке и углубились в большой сосновый лес к северу от поселка. Когда-то в этих местах, вот так же любуясь на могучие сосновые стволы, гуляли и говорили о жизни наши старшие товарищи-литераторы, прошедшие все тяготы Великой Отечественной войны. Они сумели сказать, найти нужные слова о народе, который выстоял и победил, и теперь их книги волнуют детей тех, кто выстоял.

Мы с дочерью говорили об этом и о других важных вещах и незаметно соскользнули на более приземленные темы: учеба на журфаке, скромные публикации в столичных газетах, новые друзья. Потом вспомнили нашу родину, раскинувшуюся на стыке двух материков, в горах и степях Южного Урала.

Солнце в последний раз высветило желтые стволы и покинуло нас. Над морозным, заснеженным лесом зависли тягостные сумерки.

Мы надолго замолчали.

Внезапно дочь обернула ко мне взволнованное лицо, на котором я разглядел смесь непонятной мне дерзости и детской растерянности.

– Папа... – сказала она с глубокой досадой. – Ты вспомни... Почему в детстве ты был неласков со мной?

В изумлении я долго смотрел на дочь, затем задохнулся от негодования. «Это я-то, который выкраивал часы и минуты, чтобы побыть с тобой, сводить в кино, в цирк, просто погулять в парке?» Вслух я сказал другое:

– Разве? Я не помню...

– Да-да!.. – воскликнула дочь запальчиво. – Ты всегда был застегнут на все пуговицы. Как часто я хотела, чтобы ты обнял меня, прижал к себе, расцеловал, как это делал с мамой. Но ты... – дочь сделала маленькую паузу, чтобы прийти в себя, не сказать лишних, резких слов. – Ты поцеловал меня всего несколько раз за все мое детство, скромно так, в щечку!..

Я был растерян, я не был согласен с этим эмоциональным натиском, с этими словами, рвущимися из сердца. Я их просто не заслужил. Это была первая реакция моей задетой за живое души.

– Да-да!.. – убежденно повторила дочь, уже готовая расплакаться от собственной, все еще непонятной мне, дерзости несправедливых – как казалось мне – слов. – Ты был неласков со мной!..

Я надолго замолчал. Дочь еще говорила, пытаясь как-то объяснить мне и понять самой старые факты, события, чьи-то слова из ее недалекого по времени детства.

Изумленный, подавленный, я молчал; и теперь, пряча глаза от дочери, собирался с силами, чтобы дать справедливый отпор. Умно, складно, чуть-чуть с юмором. Как полагается любящему отцу. Или резонно щелкнуть по носу, но не больно. Но все же... щелкнуть. Пусть не летят искры из глаз, но... ведь она выговаривает тому самому папе, который ночи напролет склонялся над кроваткой с больной дочуркой, а днем, по дороге на работу, засыпал в трамвае. И вообще, как много было трудного, смутного, не совсем понятного – и все это проходило через небольшое, с детский кулачок, сердце отца, оставляло царапины, порезы, шрамы; и даже удивительно, как он все еще работает, этот старый, изношенный, но по-прежнему надежный насос.

Пожалев себя, я почувствовал значительное облегчение. И уже почти весело взглянул на рассерженную дочь.

– Молчишь? – укоризненно спросила она. – Вот ты всегда такой – даже постоять за себя не умеешь. Ну отчего ты такой неласковый!..

Дочь выдержала паузу.

– Даже когда мама, усталая, нервная, налетала на тебя, требуя внимания, ласк, денег, чего-то еще, и потом – от злости на себя – плакала, ты надевал свою любимую штормовку, нахлобучивал капюшон и уходил с нашим пуделем гулять в лес, чтоб подумать над сюжетом будущего рассказа или в сотый раз поразмышлять над тайнами старой русской прозы. Ну почему ты был неласковым? – снова, но уже как-то отрешенно, спросила дочь. – Молчишь? Вот так всегда...

В эти минуты она напомнила мне нашу маму, которая была готова пожертвовать жизнью ради близких, и в то же время могла того же близкого размазать по стенке за какую-нибудь бытовую оплошность.

Мы вернулись к писательскому дому. Он стоял в окружении сосен и был таким теплым и уютным... Поднявшись к себе в номер, мы пили горячий чай с мелким печеньем, снова говорили о журфаке, его славных выпускниках, ругали газеты за их суету и любовь к жареному, мечтали сходить вместе на новую постановку «Трех сестер» в МХАТе.

Но наш разговор в лесу повис над нами как липкая осенняя паутина. Точнее, не разговор, а монолог дочери. Она ставила вопросы, а я отмалчивался. Нечего ответить?

Нет, я все еще собирался дать достойный отпор. Вот только надо было собраться мыслями. И вовсе уж не такой я беззащитный. Однажды я дал такой отпор нашей маме, что она искренне призналась мне: «Ты можешь словом убить человека. Честное слово!». Никогда в жизни мне, филологу по призванию, не говорили такого комплимента.

Но такие победы бывали очень редко... А вот сейчас я не могу собраться с мыслями даже в разговоре с юной дочерью.

Я надел шубу, застегнулся на все пуговицы и снова отправился в лес.

Ночной лес, мягкий, синий в темноте снег и это гулкое одиночество рядом с Москвой подействовали на меня как-то очень странно. Еще я ощутил, именно вот в такую тихую ночь, незримое присутствие вокруг себя, в тени могучих сосен, в дальних полях, под этим близким небом; ощутил разлитое в самом воздухе этого таинственного уголка земли присутствие великих мастеров словесности.

Я шел аллеей парка, все дальше уходя от писательского дома – и от сегодняшнего вечера, и не заметил, как мое сознание мягко соскользнуло с какого-то шестка и потащило меня назад во времени.

...В конце лета, двенадцатилетним мальчишкой, я вернулся домой. Все летние каникулы гостил в ауле у родственников, купался, собирал ягоды, бродил по лесам, часто с ровесниками помогал взрослым в поле и на огороде.

Видимо, за лето я повзрослел. Мать, оробев, поднялась навстречу мне. Я побежал к ней, надеясь обнять, прильнуть близко к родному человеку, но вместо этого наткнулся на вытянутые руки. Это мать протягивала мне для приветствия, как взрослому мужчине, обе ладошки.

...Поцелуев матери я почти не помню. Наверное, они были в глубоком детстве.

...За столом сидят в основном девчонки, мои двоюродные сестры. Какое-то торжество. Все говорят наперебой, никто никого не слушает. Мне тоже хочется сказать что-нибудь значительное, вроде того, что я окончил начальную школу, да еще с похвальной грамотой. Но девчонки не дают мне говорить.

И тут веселый застольный треп прерывает одна из моих теток:

– Дайте сказать мужчине.

Она многозначительно оглядывает компанию. Девчонки затихают, и в наступившей тишине я обескураженно мямлю:

– Да вот, хочу сказать... я ведь четыре класса закончил.., с грамотой как-никак... Понимаете?

– Понимаем, – соглашаются девчонки и начинают бурно смеяться. Тетка смеется с ними. Но урок преподали, и он запомнится на всю жизнь: дайте мужчине первое слово, даже если он чуть выше стола.

Я энергично расхаживаю меж сосен, вспоминаю свое скудное детство, суровую мать, которая от природы была мягкой и застенчивой. Но ее воспитали в строгости родители – это было жестокое время, ежедневная борьба за выживание. Кровь диктовала ей на генном уровне: сын должен вырасти воином, защитником семьи, рода и племени. Еще и наложился строгий мусульманский этикет.

Выходило, что поцелуи, объятья, ласковые причитания – все это мне не полагалось по чину. Понимаете?

Жалко, не было в тот вечер рядом со мной пуделя Артоши. Он всегда понимал своего хозяина.

Воспоминания из детства и навеянные ими спокойные, умные мысли успокаивали, настраивали на философский лад. Теперь я знал, что скажу дочери.

...К великому сожалению моя дочь мирно спала на диване, и мой «достойный» ответ повис в воздухе. Ее лицо во сне было тихим, спокойным и по-детски доверчивым.

Утром мы проснулись в мире обычных повседневных дел. Дочь уехала в Москву, в университет, а я сел за пишущую машинку.

Прошло еще несколько лет, жизнь крутила нами, как хотела. Дочь не задавала больше каверзных вопросов – на это просто не было времени. В короткие встречи мы еле успевали обменяться, как теперь принято говорить, нужной информацией. Мне часто хотелось вернуться к памятному разговору, состоявшемуся той холодной зимой в Переделкино. Но случай не представлялся.

...И вот у меня на руках маленькая девочка, моя внучка. Я держу ребенка неумело, неуверенно – разучился. Мать смотрит, как я неловко целую малышку. В ее глазах ревность.

Я снова и снова целую ребенка, дочь моей дочери, сильно, но бережно прижимаю к себе крохотное тельце.

Мы на мгновение встречаемся глазами с дочерью. Она отводит взгляд, отбирает у меня ребенка, затем снова поднимает глаза. В них – мягкая ирония.

Я вспоминаю, я держу в голове все три времени года: прохладное лето в Башкирии, холодную зиму в Переделкино и эту теплую осень в Уфе. Да, я был неласков с собственной дочерью, тот самый я, которого воспитывали как будущего воина и кормильца.

Зато я необычайно ласков к внучке. Я или состарился, или сильно поумнел... Скорее, и то и другое. А может, нас изменило к лучшему Время?

Я смотрю на внучку и уже вижу по любопытному, ироничному взгляду ребенка: внучка полюбит меня.

Мой «достойный» ответ дочери снова зависает в воздухе. На него ответило время.

«Истоки», № 33 (385), 18 августа 2004. С. 10

Шамиль Сафуанович ХАЗИАХМЕТОВ (08.09.1941 ‑ 22.12.2012)

Башкирский писатель, журналист. Член Союза писателей СССР с 1982 г. Главный редактор Башкирского книжного издательства (1988 – 1991), главный редактор газеты «Вечерняя Уфа» (2000 – 2001).

Ш. Хазиахметовым издано 13 книг: «Солнечный город», 1976; «Красный стык», 1980; «Горячий сезон», 1981; «Да будет день», 1983; «Мужской разговор», 1985; «Мир вашему дому», 1986; «Всадник на часах», 1987; «Среди снегов белых», 1989; «Туча над деревенькой», 1991; «Звонок из соседнего мира», 1993; «Горькие плоды осени», 1996; «Грустная, как мир, история», 2001; «Кто остановил часы?», 2007 г; «Господин литератор», 2014.

Общий тираж книг составил более 150 тыс. экземпляров.