Уроки детства

В саду осеннем ветерок играл

И с ветки дерева листок сорвал,

А тот листок, игры не понимая,

«Верни меня на ветку», – умолял.

Лоик Шерали

Я перешагнул порог своей осени, и первый иней уже серебрит виски. Многие события поистерлись в памяти, забылись многие имена и лица. Но чем дальше время уносит меня от моего детства, тем ярче и острее высвечивает память из глубин своих светлый образ моей бабушки – Майжиян, мягкий голос матери, большие и добрые руки отца.

Удивительным свойством обладает человеческая память. Казалось бы, отдельные события, имевшие когда-то значимость для тебя, навсегда забыты, и не вспомнить их, и никакими усилиями не расшевелить свою память. Но вдруг в одно мгновенье, в один миг ярким светом молнии освещая пройденный путь, это удивительное свойство памяти возвращает тебя в прошлое, ушедшее, казалось бы, навсегда от реальности и канувшее в Лету. Что побуждает к этому? Почему мы во снах своих на склоне лет все чаще и чаще видим лица близких и родных, давно покинувших нас и обретших покой на деревенском кладбище? Почему буквально несколько нот давно забытой мелодии, вдруг зазвучавшие в твоей душе неведомо отчего, способны вызвать в тебе бурю чувств и унести на волнах памяти к твоему прошлому, к детству с голубым безоблачным небом? Может быть, оттого, что все мы живы памятью? Может, оттого, что настоящее – это всего лишь миг реальности, пронзительно озаряющий нас и навсегда уносящийся в прошлое? А может, прошлое и есть настоящее? Наверное, не только я терзаюсь этими вопросами.

Наверное, каждый из нас слышал тихую мелодию грусти, льющуюся с желтых листьев берез. Чем отчетливее мы слышим эту мелодию, тем горше нам и слаще возвращаться к истокам нашим. Сладость прикосновения к чистому и светлому омрачается чувством горечи опоздания. Не успел, да и не сумел бы, наверное, в те годы сказать моим близким все то, что сейчас звенит в моей душе, передать им свои чувства – чувства благодарности и сыновней признательности за уроки моего детства. За те уроки, на которых я учился читать самую большую книгу, называемую – жизнь.

Урок первый – урок деликатности. Стояли теплые дни июля. Солнце, подрастерявшее свои силы за июньские дни, не изнуряло зноем, а мягко и нежно согревало все живое на земле. В то утро, как и во все остальные летние дни, я исполнял возложенное на меня бабушкой ответственное поручение – охранял маленьких гусят от возможных посягательств летающих и ползающих хищников. Гусыня этого выводка в первые дни июня попала под колеса телеги соседа Нурислама, который навеселе возвращался, погостив у своего шурина в соседней деревне. Крохотных маленьких гусят не захотела почему-то принять в свою семью другая мама-гусыня, и поэтому решением бабушки я был определен в качестве воспитателя этих маленьких желтых комочков. Надо отметить, что мои воспитанники отличались покладистым характером и особо не докучали отсутствием этикета, хотя иногда и проявляли элементы невоспитанности в отношениях между собой в период принятия пищи, если я забывал, увлекшись чем-нибудь, вовремя их покормить. Но этим небольшим нарушениям в их поведении я не придавал значения, ибо, в конечном счете, понимал, что причиной такого некорректного поведения моих гусят является моя забывчивость. В целом, между воспитанниками и воспитателем существовало устойчивое взаимопонимание.

К июлю мои воспитанники приобрели уже относительную самостоятельность, что позволило мне увеличить степень своей свободы. В то утро я со своим двоюродным братом Раисом, живущим по соседству со мной, обуреваемый идеей наказания вреднющего козла тетушки Сабиры, изготавливал орудие возмездия. Тетушка Сабира жила от нас через два дома. Жила она одиноко и в основном общалась со своей домашней живностью. Мне иногда приходилось слышать, как она разговаривает, сидя на закате дня возле своей калитки, с прикорнувшим у ее ног Сырланом. Будучи псом приличного возраста, Сырлан являл собою воплощение философской мудрости и на все обращения своей хозяйки к его личности приподымал голову с лап, глубоко и горестно вздыхал, тем самым как бы выражая солидарность в разговоре с ней, и снова ронял голову, погружаясь в свои мысли. Тетушка Сабира сетовала на дымящую печь, которая сегодня ну никак не хотела разгореться, и из этого делала заключение о предстоящих переменах в погоде.

– Сырлан, а, Сырлан! Вот лежишь ты и только вздыхаешь, а крышу я не успела починить. Дожди зарядят, и я опять от сырости в доме буду суставами страдать. У тебя-то, поди, никогда суставы не болят, под такой-то шубой с чего им болеть? Хотя и ты, когда был моложе, резвее бегал, гоняя кошек. Сейчас вот тебе даже в тень перебраться большая лень, и воробьи перестали тебя бояться. Вона как под твоим носом в пыли купаются!

Сырлан глубоко вздыхал, соглашаясь с тетушкой Сабирой, и скашивал свои полные грусти глаза на воробьев, действительно распоясавшихся и с веселым чириканием принимающих пыльные процедуры в полуметре от него. Подумав, стоит ли им напомнить о своем присутствии, Сырлан принимал решение не прерывать столь веселое занятие серых маленьких хулиганчиков. Взглянув на хозяйку, как бы извиняясь за мягкость души, Сырлан прикрывал лапами свой нос, чтоб не дышать пылью, поднятой воробьями. Тетушка Сабира на это лишь укоризненно качала головой и снова погружалась в свои мысли.

Кроме Сырлана, у тетушки Сабиры были также кошка, которая целыми днями просиживала на крыше маленького сарая, пять-шесть козочек и козел Карасакал с большими рогами. Нам с Раисом удалось наладить хорошие дружеские отношения с Сырланом, подбрасывая ему куриные косточки, оставшиеся после обеда от куриной лапши, которую и сами-то так редко видели на столе. Ведь в те годы летом деревенская еда почти не содержала мяса, и поэтому куриная лапша для нас была пределом мечтаний. Кошка Сабиры-апай жила сама по себе, не обращая внимания ни на кого, и в подкармливании не нуждалась. Козочки нам ничем не мешали, а вот козел Карасакал доставлял нам немало хлопот. Его расположения к нам мы не могли добиться никак. Уж что только не подносили ему: и свежую морковь, и капустные листья, и горбушку хлеба. Конечно, он ни от каких подношений не отказывался, съедал все, что ему не дашь, стыдливо при этом прикрывая глаза, но на этом наша дружба с Карасакалом заканчивалась. А дружба с ним ох как была нам нужна! Дело в том, что у Сабиры-апай к середине июля вырастали самые вкусные огурцы в деревне, и для нас, мальчишек, было выше сил тайком не нарвать этих огурцов. Конечно, если попросить у тетушки Сабиры, она нарвала бы их больше чем надо, но озорство или что-то еще другое не позволяло нам есть эти огурцы по разрешению.

Однако на пути к вожделенным огурцам неизменно вырастал Карасакал. Казалось бы, проведем по всем правилам разведку: изучим ближайшие подступы к огороду, проведя рекогносцировку местности, обследуем ближние и дальние заросли лопухов, где обычно спасался от жары Карасакал, и визуальным наблюдением убеждаемся в его отсутствии на интересующей нас территории. Но стоит нам только проникнуть через плетень и преодолеть несколько метров к огуречным грядам, как на нашем пути, как бы материализовавшись из воздуха, с горящими от негодования глазами появлялся Карасакал. Он весь дрожал от переполнявшего его гнева, его бородка мелко-мелко вибрировала в унисон с кончиками его огромных рогов, а копыта били по земле, пытаясь высечь искры и испепелить нас огнем позора. Мы с Раисом дружно ретировались, подгоняемые в своем поспешном бегстве весьма чувствительными ударами рогов Карасакала, и наша очередная попытка полакомиться сладкими огурцами заканчивалась новыми заплатками на штанах и синяками на тыльной части тела. Вот мы с Раисом, потеряв всякую надежду установить дружбу с этим вреднющим козлом, и решили его наказать, соорудив для этого специальное орудие возмездия. Оно представляло собой обыкновенный хомут, но размерами с Карасакала. Будущее наказание нашего врага заключалось в следующем: после изготовления хомута мы должны были запрячь козла в маленькую тележку (в деревнях, хоть и редко, но можно еще встретить такие тележки, называемые «уф-алла» и используемые для перевозки небольших грузов) и перевезти скопившийся во дворе мусор на деревенскую свалку. Увлекшись своей затеей, мы не заметили, как оказалась рядом с нами моя бабушка.

– Ну-ка, что это вы тут затеваете? – спросила она строгим голосом.

Раис сумел не стушеваться.

– Да вот, учимся хомуты делать.

– Но почему же он у вас такой маленький получается?

На этот вопрос бабушки изловчился ответить я.

– На большой хомут требуется много материала. Мы ведь только еще учимся, а вдруг испортим его?

Бабушка согласно закивала головой – видимо, мой ответ ей понравился, узрела она в нем признаки бережливости.

– Вот что, сынок, Гульфарван приболела. Я схожу, навещу ее, а ты побудь во дворе, про гусят своих не забывай. Если вернется отец, то накрой ему стол.

– Все сделаю: вернется отец, и его накормлю.

Бабушка Гульфарван жила от нас на приличном расстоянии, и добраться до нее можно было двумя путями. Первый путь, который проходил через переулок мимо дома тетушки Сабиры, был намного короче второго, пролегающего по главной улице. Я проводил сожалеющим взглядом бабушку, которая избрала более короткую дорогу. Но даже используя эту дорогу, бабушка должна была отсутствовать дома часа два, не меньше. Это нам с Раисом придало еще больших творческих сил, и мы рьяно взялись за прерванное занятие. Но, увидев минут через пять бабушку, заходящую во двор, я чуть было не проколол палец шорной иглой, которой прошивал кожаное покрытие хомута. На мой молчаливый вопрос о причине ее возвращения она ответила, глядя куда-то поверх моей головы:

– Да вот, шла по переулку и вижу: сидит соседка Сабира вся в своих думах. Вспомнила: в этот день июля сорок четвертого она получила похоронку на своего Ахнафа, а до этого – на своих двух сыновей. У меня хоть один сын – твой отец – вернулся, а она осталось на всем белом свете одна. Сидит в платке, подаренном ей Ахнафом, на том самом переулке, по которому уходили и твой отец с двумя братьями, и ее Ахнаф с сыновьями. Вернулся только мой сын Салим. Не смогла я пройти и обеспокоить ее, пусть посидит, хоть в мыслях своих пообщается со своими, ведь сегодня для нее самый горестный день.

Проговорив это, бабушка ушла к Гульфарван-аби по дальней дороге. Мы после ее ухода молча сидели с Раисом, прислушиваясь то ли к голосу своей души, то ли стыдясь чего-то. Затем, не сговариваясь, одновременно побежали к переулку. Там, сквозь ветви черемухи, краснел, как большой цветок, платок тетушки Сабиры.

Много лет прошло с того дня, но с тех пор огурцы, как мне кажется, имеют привкус горечи.

Милая моя бабушка! Светлая тебе память! В тот день я получил от тебя урок – урок деликатности. Не смогла ты пройти мимо и обеспокоить, прервать воспоминания тетушки Сабиры. Деликатность не предопределяется чинами и званиями. Деликатность – это состояние души, это способность чувствовать душевную мелодию других людей. Простой и безграмотной крестьянкой ты была, моя бабушка, но твоя интеллигентность была ценнее трудов многих ученых, занимающихся проблемами этикета.

Как больно, что этого я не смог тебе сказать, моя бабушка Майжиян...

«Истоки», № 41 (393), 13 октября 2004. С. 9