Вечная загадка всех форм красоты

Удивительные свойства пепла

Когда кончились все лептонные заряды, и на землю сто лет медленно опускался из высоких слоев атмосферы тонкий легкий пепел, повсеместно стало темно и холодно.

Постепенно миллиарды людей, погибших от лептонов, оказались под слоем пепла.

Спустя пару миллиардов лет образовавшиеся из коацерватов новые люди, подготавливая котлованы для жилищ, предприятий, домов развлечений и любви, для парламентов и спортивных арен, бань и гальюнов, обнаруживали в затвердевшем пепле множественные пустоты и придумали заливать их алебастром, гипсом, чугуном, золотом и пластиком.

Полости женщин – серебром. Полости детей – золотом. После вычленения и обработки получались точные копии тех, кто существовал до исчезновения лептонных зарядов.

Повсеместно на Земле были устроены музеи и галереи, часовни и скиты, где новые люди могли неограниченное время рассматривать точные копии людей прежних. Можно было изучать их внешнее строение и перстов. При определенной подготовке можно было проникнуться и системой их жестов, мимикой и даже выражением глаз. И понять, отчего это все они так дружно прекратили свое существование, – надо же найти, в конце концов, хотя бы косвенное подтверждение жизни вечной, бессмертия.

Кроме перевоплощения и бессмертия ничего не интересует никакое существо – от поденки до человека.

Больше всего общественность поразил психологический облик прежних людей, отразившийся в их последних позах: не нашлось ни одного протестующего жеста: ни одна модель не имела позы борца. Все были похожи на детей, устроившихся поспать: коленки поджаты, лицо закрыто ладонями, лицо повернуто к земле, словно в момент засыпания им всем мешал сильный свет. Сильный свет им всем мешал – такое сложилось впечатление у генеральных аналитиков.

Ну, подобное бывает и с нашими нынешними детишками.

Что смущало: у всех рты были распяты ужасом.

Надо напомнить, что все новые люди произошли из коацерватов и каких-то спор космических, что ли, – поэтому преданий и истории новые люди иметь не могли.

– Какие умиротворенные позы! – восхищались новые люди полученными моделями, отливками из гипса, алебастра, серебра и золота. Видимо, все они были очень уравновешенными и спокойными существами, не ведали, что такое суета и ловля ветра, что есть изнурительная борьба за жизнь и достаток. Как нам всем нынешним далеко до этого... Так много предстоит сделать на Земле. Еще даже основные котлованы не закончены.

Когда мы обустроим свою жизнь, рассуждали в парламентах новые люди, эти слепки и модели, особенно золотые и серебряные, будут для нас образцами для пластического воспроизведения смысла жизни и ее конечной цели.

Элегия

По мере образования вечера, когда светлые тона теней начали густеть, а тонкие ароматы жухлых трав и осенних скромных цветочков исчезли, когда запах пыли и пудры тропиночной, смешанной с маленьким дождиком, таял и оставался только в слабых воспоминаниях обоняния; и пряный дух копны сена, слегка дымящейся теплом прели, стал непреодолимо призывным, мы с тобой оказались среди всего этого седым ранним утром у подножия забытой копны сена, в маленькой самодельной нише; потому что моросил прелестный дождик. Ты любишь ли эту погоду, когда моросит, моросит ... и желтое око на воду фонарь придорожный косит...

А стояла копешка над маленьким почкообразным озерцом с платиновой гладкостью воды в нем. Туман, конечно, стелился. Но солнце поднималось, неумолимое, и туман исчезал, незабвенный.

И мы не знали, что делать.

Потому что любовь была пресыщена, а силы для восприятия новой утренней действительности еще не пришли: мы с тобой всю ночь ничего не ели, ничего не пили, кроме вкусной речной воды, рос и сладких слюней наших поцелуев. Так мы и лежали в нише забытой духмяной копны, на влажном сене, таком удобном.

Пробежал ежик, тихо топая. Нами не заинтересовался.

На стволики трав вяло карабкались непросохшие кузнечики. Комары летали сонно, медленно и не донимали. Ничтожный паучок быстро и деловито сплел перед нашими лицами паутинку, желая уловить пищу. Но паутина тут же покрылась изумрудными каплями росы: отяжелела, провисла и никак не могла ничего поймать. Невидимый паучок голодал. Поэтому я, прихлопнув комарика на твоем влажном запястье, осторожно устроил слегка изуродованный трупик в паутину – изумрудную, бриллиантовую. Комар шевельнул ножками – паучок мгновенно приковылял из тайных своих недр и присосался к даровому насекомому. Ладно, вздохнул я, одним комаром меньше, что такого. А ты чего-то губки надула.

Солнце сыпануло лучами в паутину и нашу нишу – сразу стало слишком тепло и влажно: паутина высохла, натянулась, комаров налипло до фига.

И ты перестала дуть губы.

Хочу пирожок с капустой! Или три. Нет, пять.

Меня давно удивляет, почему утра так коротки.

Даже осенью.

А вот вечера последнее время бывают длинноваты, и люди маятся – что делать? Телики осточертели. Рестораны душны и дороги. Говорят, в прошлом веке семейства у очага (камина?) иной раз читали вслух Островского или даже Шекспира. Лото, шашки, домино. Вышивка. Писание мемуаров. Но чего ни хватись – все это прошлый или даже позапрошлый век.

А взыскующие полупустые времена как были, так и остались – вечера ли, утра ли.

Рекомендую заполнять эти времена росами, лунами, паучками, прелым сеном, копнами; моросящими дождями, насекомыми и ежиками; блеском зарниц, дальними раскатами грома и восходами солнца над предгорьями; пирожками с капустой, яблоками и малиной; купаниями в теплом маленьком озере. Очень рекомендую.

Воспоминания о старости

Сначала бывает удивление, сияние, непрерывность ожидания нового, непреодолимость желания... Чуть позже обнаруживается, что вот это уже было... было и было. А то ночью обнаружишь, что не с кем понюхать цветок, выпить вина; уехать куда-нибудь... Звездное небо столь же одиноко, как ты, завороженно смотрящий в него с балкона.

Но губы у них те же – пухлые, пунцовые и отзывчивые; вода так же густа и ласкова; верна и неизменна луна. И дела тоже приятны, если успешны, думаешь, сидючи у костра в окружении подруг и товарищей. И вот утром, далеко до восхода, уже планируешь разное. И кажешься себе хитрым и умным; расчетливым, удачливым; и пухлые губы ждут рядом. Хорошо.

Рассвет приходит быстро.

Иные болеют. Другие невесть где. Третьи устали; молча сопят и моргают. Один ослеп от любви. Другой перепродался. Которая была в полночь твоей, лезет к другу, а он ей предлагает «фиалку под глаз». А ведь еще вчера, ранней ночью, сидя среди теплых водорослей мелкой реки, пялясь на звезды и кусты, мы все говорили друг другу, водя хоровод в водорослях и парной воде, что долго будем дружить и жить вместе. Объятия, позы, слова... Утром все помним плохо.

Утром помним только то, что нам лично – насущно. И сумрачно спрашиваем друг друга: надо спешить?.. «Я опаздываю!» – говорит один. «Я полежу под одеждой, холодно», – говорит другой. Третий сосредоточенно перерассчитывает вчерашние обещания.

«Мне очень надо домой, свезете?» – говорит та, которая всем была так нужна вчерашним поздним вечером и ранней ночью.

Помалкиваем.

Соловей и ветка

На оконечности ветки черемухи, где белые гроздья особо пышные, среди цветочного рая и нектарного благоухания жил серенький соловей и веснами выписывал дивные мелодии, рулады и колена – просто заслушаешься.

Вечная загадка относительно всех форм красоты оставалась тут: ну для кого он, я, все это делал? Для кого цветная краса мира? И я в том числе, соловей непреодолимо серенький; его, говорят, так никто еще и не видел.

Кто сподобился гулять весной на опушках городских лесов, тому эти песни, рулады соловьиные знакомы. Был один такой, намеревавшийся написать поэму “Соловьиный сад”. Не получилось, потому что абсолютное и ангелическое не воспринимается, оно чуждо человеческой природе.

Но и сейчас, кто иной раз настойчиво гуляет рука об руку по весне, могут услышать этого соловья; невидного, незаметного среди кистей благоухающей черемухи. И – насладиться его руладами. Я насчитал семьсот колен. Между коленами имеются паузы. Чтобы вы очухались.

Ветка, на которой он жил и пел, терпела птичку, привыкнув к его песням. Ветка снисходительно относилась к соловью, ибо он был хил, сер, мал; да и по величине не обременял (кажется, питался комариками?).

Песенки его, в конце концов, были явлением временным, – тоже необременительно. Пару месяцев почирикает, а потом исчезает без следа. Красота, как и соловей, явления, слава Богу, временные, подумывала Ветка в тоске о соловье и его песнях. Это же невыносимо – песнь соловья годами, годами...

Ветка черемухи вполне осознавала собственную шикарную самодостаточность – соловей отвлекал зрителей от ее кистей, колебаний и пышной красоты.

По многолетнему опыту она помнила: вот однажды, перед ночью, придут сюда пахнущие шампанским и табаком стройные человеки, такие милые, шумливые и визжащие, и обломают все, и всех ее подруг, и будут в громадные букеты погружать лица, и ахать, и спрашивать все у всех: «Чувствуешь?..» Но некоторые букеты так и останутся на обочине, вянуть и опадать. Мы, черемухи, вообще опадаем быстро. Иные, помнила Ветка, доберутся до уютных квартир, поставят меня в вазу, будут смотреть ... и ухаживать пару дней. Но мы же в неволе не живем, мы в неволе осыпаемся через три дня. Мы превратимся в скучные веники; нас выбросят на помойку, и там мы, ветки черемухи, не будем ничем отличаться от сорняков. Ничем.

И вот потому мы, соловьи, черемуховые ветки, душистые весенние ветра, луна и грачиный грай; пылающие золотом по абрису темного облака; тепло, холод и смерть; лед и пламень, вода и камень, предлагаем всем вам и нам жить вместе. А не только любить птицу ночную. Или ливень. Или ночную беседу. Или...

Касаемо запретного

Памяти сына Алеши

Иные говорят, что «там» ничего нет вообще, не было и никогда быть не могло.

Откуда у них такие сведения?

Но даже если эти и правы – они скучны. Что за жизнь, после которой нет жизни? Тебя, предметов, явлений ... Ничто не вызывает никаких вопросов. Многие со многими ушедшими давно хотят встретиться и спросить кое-что. Например: «... Господи! зачем ты Его оставил?»

Другие уверены, что «там» есть все: новая жизнь, свет, иные мысли, свежие вечные чувства. Перевоплощения всякие; в том числе и в вечность – и увидит тварный миры, и будет участвовать в создании новых, – поскольку абсолютно счастлив только творец. Причем, считают эти «иные», – каждому воздастся по земным делам и заслугам добрым, по количеству любви и праведному гневу; по доброте и смирению; – а за соблазны и слабость наказания не будет. Потому что соблазн больше нас, а слабость дана нам не нами – но Творцом же.

Данте усмотрел в Аду мало уровней; в чистилище побольше, сколько в Рае – невесть. Жаль, что все эти «другие» тоже никак не уточняют: а что «там», как устроено с иерархией; и вовсе помалкивают относительно места: где это все «там»? Правда, сегодняшняя космогония дает много вариантов: «черные дыры», сингулярность, «струны», «темное вещество» Вселенной (которое занимает 9/10 всей Вселенной и никак не определяется); завтра еще чего-нибудь обнадеживающее обнаружат или сочинят. Пока ведь, кроме полутора десятков приблизительных фундаментальных законов, человек ничем не располагает – ни о лептоне, электроне; ни о самом себе; ни, тем более, о космосе.

Но в любом случае фантазии «вторых» интересны и продуктивны – на их основе можно создавать много собственных – пока столь же бредовых. И – всегда тревожных. Кто все же оценил – какого лимба удостоился мой сын; где он; и какого лимба удостоюсь я – и буду ли я рядом с ним «там»? И будет ли у нас с ним, так сказать, «общий духовный бизнес» – спасающий иных, особенно первых (см. первый абзац).

Третьи мнят, что сразу после смерти перевоплотятся – в муху, например. Прелестна мушиная жизнь! Зуди, порхай, пей нектар из клевера; отсасывай жирок падали; гулять-летать при хорошей погоде; тихо дремать в дуплах и застрехах при плохой. Могут, конечно, прихлопнуть, как я, на запястье подруги сонным утром седой осени, и – скормить паучку ничтожному. Ну и что? Тут же, после поедания тебя паучком, перевоплотишься в паучка же. И ждешь жертву. И пошло-поехало привычное: сплел паутинку, поймал мушку; высосал ее. Хорошо…

Я-то что предлагаю.

Давайте объединим всю эту галиматью, выдуманную тему первым и вторыми, Богами и Людьми всех рангов и уровней – в одну.

Почтим всех старателей, которые тысячелетия угробили на споры и составление схем религий, посев надежд, призыв к сердцу человека, убеждения и слабые доказательства своей «единственной» правоты.

И придумаем Новую Замечательную Непреодолимую Галиматью, в пределах действительности которой я встречу существо, которому смог бы задать тихий вопрос: «... почему ты меня оставил?», – и не стирал бы горьких слез своих вечных, потому что знаю: не ответит, – ибо Первый не ответил тоже.

«Истоки», № 42 (342), 15 октября 2003. С. 8