Лацко

На том пустыре, где сейчас колхоз улицу белокаменных домов поставил, раньше одна покатая крыша мазанки из-за бурьяна выглядывала да колодезный журавель сиротливо небо подпирал. Кто и когда этот невзрачный домишко поставил, не знали мы. Но вот однажды, весной, приехал и вселился в него цыган-кузнец. Обкосил он вокруг этой хибарки буйную дикую траву, протер скучающее подслеповатое оконце. Потом развел огонь во дворике, поставил на него таганок с чугуном, стал еду варить и трубку курить.

А мы, деревенские ребятишки, сидим в это время неподалеку, на бугре, и со смешанными чувствами удивления и сожаления наблюдаем, как незнакомый мужик на территории бывшей нашей «прерии» свое хозяйство устраивает.

Когда закипела вода в чугуне, снял он его, а в затухающий костер картошку побросал, нагреб кнутовищем жару, раскурил от уголька потухшую трубку и в нашу сторону направился. Оробели мы, наверняка, думаем, сейчас браниться примется. Чего, мол, тут расселись и глаза пучите, места вам другого нет? На всякий случай поднялись и приготовились стрекача дать. А он понял наше намерение и остановился, не доходя. Стоит он так, скрестив руки на груди, на каблуках покачивается и, запрокинув голову, совсем не сердито на нас смотрит. И по всему чувствуем, сказать нам что-то собирается.

А мы наверху настороженно топчемся, ногу об ногу почесываем, и не без интереса его рассматриваем. Роста он невысокого, в плечах крепкий, не пожилой еще. А одет чудно – не по-нашенски: сапоги хромовые, черные с белыми отворотами, шаровары шелковые, рубашка красная, цветастая, с широко распахнутым воротом, а поверх – безрукавка кожаная. Но что нам особенно приглянулось – это пояс в серебристых клепках и папаха мерлушковая, точь-в-точь как у офицеров-кавалеристов.

Сдернул он ее – тут же на плечи тугие смоляные кольца волос посыпались. Тряхнул он ими, наверняка по привычке, и говорит нам громким, но не обидным, даже приятным голосом:

– Зовут меня Лацко. А приехал я к вам по просьбе председателя вашего Ерошкина. Ковать для колхоза нужные из железа детали и вещи.

Замолчал на время, пробежал улыбкой по нашим лицам и продолжил голосом ниже:

– Вижу я, вы ребята хорошие, и если не считаете зазорным дружбу со мной, со взрослым, водить, то милости прошу к моему очагу.

Никогда еще старшие люди не обращались к нам так значительно и с уважением. Детское сердце на доброту отзывчивое – спало с нас недоверие, и мы горохом в его дворик посыпались.

Все нам там занятным показалось: и кузнецкий инструмент, что под навесом у стены лежал – меха, клещи, молоточки всякие; и кнут, длинный, как аркан, плетенный из конского волоса, с хлыстом ременным на конце. Но особенно поразились повозке. Прошлым годом цыганский табор по деревне проходил, так мы видели их повозки: обыкновенные рыдваны, только матерчатым пологом крытые. А эта кожей обшита, с дверцами по бокам и с окошками, ну прямо тебе карета! Услышал наш гвалт – спорим, что это за телега такая, – подошел к нам и растолковал.

– Точно, каретой называется. А всучил мне ее один директор музея. Я раз там древние металлические вещи реставрировал, а расплатиться ему со мной нечем было. Вот тогда и предложил он: «Бери, цыган, карету, лошадь у тебя есть». Я было отнекиваться стал, мол, несовместимы цыган и карета, а он на своем стоит: «Бери, да и только, раньше буржуи на ней с визитами ездили, а теперь ты на ней кочуй». Все равно, утверждает, она для музея никакой ценности не представляет. Вот и разъезжаю с тех пор, может, в графской карете, – и он хохотнул. – Раз, правда, поп у меня ее приторговывал. Да привык я к ней. Не отдал.

Полезли мы гурьбой, как на приступ, в карету, а Лацко, довольный, смеется. Потом как всплеснул руками:

– Ах, какой я неважный хозяин – гости вот в экипаж сели, отъезжать собрались, а я их ужином не накормил. – И тем же шутливым тоном бранить себя стал.

Поддержали мы его игру. Как князья из кареты вышли, напыжено, важно мимо Лацко прошествовали. А он смехом задыхается и с лакейской угодливостью к костру засеменил. Расстелил подле войлочный тюфяк, нам же объяснил, что это не что иное, как персидский ковер. Водрузил на середину чугунок, который по воле его фантазии преобразился в золотой чан. Рассадил нас вокруг него, сам сел, по-турецки поджав ноги. Принялись мы тремя ложками на всю братию уху хлебать. Душиста была уха, вольным дымком попахивала.

Когда с ухой справились, Лацко из золы печеной картошки выкатил и ну принялся ее расхваливать: до чего вкусна, ароматна! Но у нас на нее живота уж не было. Развалились мы тогда на тюфяке, неприкрытыми пупами кверху, и как сытые, беззаботные воробьи стали про свою жизнь чирикать.

А Лацко присел на завалинку, раскурил трубку и, попыхивая из-под усов облачками табачного дыма, серьезно и внимательно нас слушал; только иногда, как золотистые угольки в пепле, вспыхнут смехом глаза, но тут же сдержанно под ресницами скроются.

Тем временем пришла ночь, со стороны деревни долетали до нас сквозь звуки засыпающих дворов кличущие голоса наших матерей.

Выбил Лацко о шину колеса трубку, да как свиснет пронзительно в темноту, а оттуда топот лошадиный послышался. Вынырнул из непроглядной стены бурьяна конь и стал перед нами, частя ногами. Вытаращили мы глаза от увиденного. Как из сказки конь. Высокий. С гордой, по-лебединому изогнутой шеей, весь до копыт белый, а под луной казался он нам голубым. Потрепал его Лацко ласково за гриву, пригнул голову и сказал полушепотом:

– Наши маленькие друзья домой отправляются, проводи их, Буран, до деревни.

Нашему удивлению и восторгу меры не было, когда на слова хозяина конь согласно закивал головой. Но мы, ошеломленные увиденным, разом забыли, что нам надо идти домой.

– Дядя Лацко, дядя Лацко, – теснились мы перед цыганом, осыпая его вопросами, – что, ваш Буран слова понимает? Может, он и говорить умеет? Он, наверное, в цирке выступал?

Обнял Лацко за шею коня, прижался щекой:

– Нет, говорить он не умеет. А понимать – все понимает. Умный он. И сердце у него преданное. Много раз он меня из всяких переделок выручал. Не простой он конь, а военный.

Голубой конь, будто понимая, что речь идет о нем, тонко заржал.

– А насчет цирка, – Лацко заговорщически посмотрел на нас и подмигнул, – что ж, посмотрите.

Он зашел в мазанку и скоро вышел оттуда, держа в руках скрипку.

– Буран! – подозвал он коня. – Потешь гостей, станцуй.

Лацко заиграл. Голубоватый лунный свет лился с неба на землю, а нам казалось, что это струится тонкая, чуть грустная музыка звезд. Буран какое-то время чутко прислушивался к скрипке, затем вышел в круг, плавно ступая ногами на землю в такт музыке. Когда Лацко закончил играть и опустил скрипку, голубой конь под наши восторженные рукоплескания и визжание стал артистично раскланиваться.

– Ну что ж, мальчуганы, пора по домам, – сказал Лацко, подходя к нам. – Завтра вечером, когда смолкнет стук кузнечного молота, мы с Бураном будем ждать вас.

Голубой конь, как и обещал хозяин, проводил нас до самой околицы. Мы, обвороженные им, всю недалекую дорогу молчали. За мостом, перед ветлами, голубой конь развернулся и галопом поскакал обратно, туда, где как фитиль лампы мигал в чернильной мгле костер цыгана.

«Истоки», № 19 (371), 12 мая 2004. С. 7