В раю без перемен

Рассказ

Древо познания покачивалось, ветви его дрожали – но лишь потому, что Адам легонько толкал рукою ствол: толкнет и смотрит задумчиво, и странная улыбка на устах… Он ни с кем не говорил и никого, кроме древа, не трогал, однако ж нашлись такие, кто каждой дырке затычка. Один такой, вернее.

Это был, естественно, Сократ. Он и в той жизни любил встрясть во все, что видел, и здесь ему мирно не жилось.

– Эй, дедушка, – сказал с ехидцей он. – Скажи, пожалуйста, а если ты опять вкусишь плода, тебя одного изгонят или теперь уже всех?

Адам как будто и не слушал. Прошло секунд десять, прежде чем свел взор на Сократа, посмотрел внимательно. Грустная улыбка изменилась, но грустной и осталась… Не сказав ни слова, он отвернулся и вновь занялся древом.

Но от Сократа так просто было не отделаться.

– Слушай, – не унялся он. – Если на древе есть плоды, то они сами упадут, когда созреют. А если нет, то нет. Зачем тогда трясти?..

Конечно, Адам и на этот вопрос отвечать не стал, зато возник Православный мыслитель. Его давно уже поддевали Сократовы выходки, и он проворчал вполголоса:

– Ну, понес философ свой обычный вздор…

А Сократу только того и надо. Он вскинулся, задорно выставил плюгавую бороденку:

– Вы что-то имеете против философии, почтеннейший?

Мыслитель был мужчина преначитанный, цитаты из него валились через фразу.

– Не философии, но философов! Они говорят, что ищут, – стало быть, еще не нашли, – отчеканил он слова Тертуллиана.

– Ага! А вы полагаете…

– А ну, хватит! – рявкнул вдруг Неизвестный солдат. – Шпаки! На кухню обоих! По три наряда!

Неизвестный солдат был ефрейтором, отсюда и замашки. Погиб он в сорок пятом, при штурме Кенигсберга, чем страшно гордился.

Мыслитель сник. Грубость на него тяжело влияла. Он чуть не заплакал. Сократу же такое было по колено:

– Слушайте, уважаемый, а почему вы – Неизвестный солдат? Почему не Неизвестный ефрейтор?

– А я вот тебе щас как дам промеж глаз, и ты ушами подавишься, – пообещал Ефрейтор. – И вмиг все поймешь.

Тут и Сократ замялся. Он знал, что у воина слова с делом не разойдутся… Помог Соломон:

– Ефрейтор суть старший солдат, – разъяснил он, чуть сузив красивые темные глаза. – Следовательно, никакого противоречия здесь нет.

И оглядел свои холеные пальцы, где, увы, не было легендарного перстня с надписью «И это пройдет» – якобы его отобрал на входе апостол Петр, заявив, что ЭТО уже не пройдет.

Сократу еще хотелось поспорить, но опыт напоминал ему, что сие рискованно. Поэтому он зажевал губами, обдумывая какую-нибудь тему для беседы… и нашлась тема. Он прицепился к Невинно убиенному младенцу:

– Эй, юноша! А вы знаете разницу между женщиной и автоматом с газированной водой?

Мыслитель поморщился. Сальности тоже оскорбляли его нравственные чувства. Да и вообще он не мог взять в толк, как очутился здесь этот язычник! Ладно там Соломон, Адам, Младенец, с ними все ясно. Худо-бедно объяснимо и присутствие Ефрейтора, хотя самого его Мыслитель не любил за грубость и буйство. Но Сократ, насмешник и бездельник, которого и сами язычники не вытерпели! Но отец Амвросий!..

Каким путем сюда проник самозванец отец Амвросий, душе ортодокса понять было решительно невозможно. Сократ, и тот был не таков. Этот же нагло объявил себя имеющим сан, лаялся со всеми, кроме Ефрейтора (побаивался) и Соломона (бесполезно), и втихаря писал Самому доносы на соседей.

Впрочем, писали здесь многие. Соломон продолжал «Екклесиаста». Ефрейтор карябал рапорты с просьбой наградить его медалью «За взятие Кенигсберга», каковую на Земле получить не успел; даже посмертно не мог быть награжден, так как и в списках погибших не значился: по его словам, снаряд с «Фердинанда» грохнул в полуметре – и ищи-свищи… Мыслитель, слушая этот рассказ, незаметно кривился, не очень верил, но помалкивал.

Сам он тоже склонялся к тому, чтобы написать – на Амвросия; дальше терпеть поганца было невмоготу, даже думать о нем невозможно без волнения. Вот и сейчас как раз подумал, разволновался и напустился на Сократа:

– Опять вы с вашими скабрезностями! Вот уж воистину: почитай о нем у Диогена Лаэрция, найдешь, что он был ростовщик, сверх того запятнал себя такими гнусностями, о коих и говорить непристойно.

Сократ воспрянул.

– Ну, это ваш Мережковский сочинил! Ну и что? Где он? И где я? То-то!.. Меня Данте, и тот в чистилище поместил. Смелости ему, конечно, не хватило, но…

Мыслителя как гвоздем снизу ткнули – от «чистилища». Он бешено вскочил.

– Что?! Ты тут еще разведи католицизм, старая сволочь! Черт…

И обмер. Слова колом встали в горле.

– О Господи… – наконец выдавил он и кое-как перекрестился. – Прости мне прегрешения мои… Из-за вас осквернил уста… Что теперь будет?!

Тут как тут оказался и отец Амвросий.

– Что будет?.. – вреднейшим тенором пропел он. – Высекут, вот что будет. И поделом! Осквернил уста он, ишь ты… Небось не Земле не так осквернял, а? В пост мясо жрал!

Мыслитель задохнулся, глаза завертелись как колеса, но сказать ничего не успел, Ефрейтор гаркнул первым:

– Молчать! Смир-рна! Развели бардак! На гауптвахту!

Взвизгнул отец Амвросий, затрясся, забрызгал слюной, заголосили всяк свое Мыслитель и Сократ, горько заплакал Младенец… буза пошла в раю, и над Землею замутились небеса, зашумели ветра, дождь хлынул, где-то в океане вздыбилась волна, и…

И распахнулась дверь. Предстал архангел Михаил.

И враз все смолкло.

Архангел обвел всех таким взглядом, от которого Сократ повторно ощутил во рту вкус цикуты, а отец Амвросий испытал сильнейший позыв к стулу. Ефрейтору, и тому стало не по себе.

– Ну что, придурки, – негромко произнес Михаил. – Совсем страх потеряли?..

Тишина стала еще тише. Все застыли в таких позах, в каких застиг их гнев архангела.

– А ну… – он сделал паузу… – Лежать!

Спешно зазвякали пружины коек. Ну, Соломон-то, Адам и Младенец и так лежали, а все прочие мигом юркнули под одеяла, только Ефрейтор замешкался, держал фасон… Это вызвало окрик:

– А тебе что, отдельно повторять, Шикльгрубер? Монументом стать хочешь, да? Так это я быстро. Гипса у нас много, заделаем, поставим, и будешь стоять в лучах заката… Ну?

Ефрейтор, бурча под нос, накрылся одеялом, стих… Михаил обвел палату взглядом, погрозил Младенцу:

– Ты, выкидыш, не реви, понял? Только попробуй у меня занюнить, рад не будешь… Понял?

Тот всхлипнул:

– Я не выкидыш… Меня мачеха крысиным ядом извела. В картошку подсыпала…

– И я могу, – заверил его Михаил. – Легко!

Соломон ухмыльнулся. Едва заметно, но и это не скрылось от сурового ока.

– Улыбаемся, да? – спросил архангел и тоже улыбнулся, такой улыбкой, от которой слабонервного свело бы судорогой. – Ну-ну, давай… Доулыбаешься… Это ты врачам можешь мозги парить, а со мной номер не пройдет, понял?.. Я вижу, что ты косишь, прячешься здесь. Смотри, могу взяться… Тогда сам рад будешь сбежать, да поздно будет… Ну?

Автор «Екклесиаста» слабонервным не был. Он неопределенно двинул бровью и молвил:

– Все возможно, спору нет. Но ведь два… м-м… разумных существа всегда найдут компромисс, не так ли?

И его рука откуда-то из недр кровати выудила новенькую сотню, поиграла ею и оставила на одеяле.

Михаил внушительно откашлялся. Банкнота исчезла в кармане белого халата.

– Ладно, – голос смягчился. – Смотрите у меня, в последний раз… – хотел еще что-то добавить, но тут в коридоре раздался топот и в палату влетел еще один санитар.

– Мишка! – крикнул он. – Я тебя обыскался! Давай скорей в приемный, там одного буйного привезли, с белой горячкой. Пошли!

– Сейчас, – ответил Михаил. – Фикус заберу. Эти уроды зачем-то из вестибюля фикус сперли.

Он взял кадку с древом, оглядел всех напоследок, предупредил:

– Смотрите…

И оба быстро вышли.

Тот, кто называл себя Адамом, повернулся к стенке, закрыл глаза. Он столько насмотрелся за столетия своих блужданий по Земле, и столько раз его считали сумасшедшим, преступником и обманщиком, что это ему стало давным-давно все равно. Он устал.

Странно, но именно сейчас он вдруг ощутил, как устал. Как я устал, Боже мой!.. Он открыл глаза, увидал стену больничного цвета. Неужто… А?!

Он и не ожидал, что так вздрогнет. Вот он уже на другом боку, смотрит жадно… и взгляд его встретился с насмешливым взглядом Соломона.

– Что, прародитель, – шепнул тот, – проняло?

И Адаму показалось, что этот умница и плут, зачем-то симулирующий болезнь, все про него, Адама, знает: что он вовсе не Адам, а его старший сын, отправленный скитаться без приюта и покоя, – знает и молчит.

– Да… – отшепнул он; вышло хрипло. – Почудилось. Вроде как вот-вот… Но нет, мимо.

Еще топать да топать.

Соломон подмигнул:

– Ну, ничего. Дойдем.

Последнее слово прозвучало с вопросом:

– Дойдем?

– Должны, – Каин пожал плечами. – А иначе к чему это все…

Тот рассмеялся беззвучно:

– Ладно, давай-ка спать, это лучше всего. Там, – показал пальцем вверх, – поговорим.

Его сосед кивнул, закрыл глаза. Там… Он попробовал вспомнить, что когда-то рассказывал ему отец… но память, память!.. Свет, тепло – вот это помнилось. А больше ничего. Но он подумал, что, вернувшись, он узнает все и встретит всех, будто и не было их, этих лет. И это хорошо, наверное… Да хорошо, конечно, что же тут плохого. Вернемся! Надо подождать. Подождать… Ну, подождем. Вернемся. Все.