Культур-мультур. Часть вторая

2

Спорили Юнусов с Себастьяном о том, что такое смысл жизни. Багров удивился, что и ему в голову приходят какие-то мысли на этот счет, еще раз шумно отхлебнул и закашлялся.

Себастьян, который, кстати говоря, был философ и в жизни, деликатно хлопнул его по спине и улыбнулся, после чего также деликатно отхлебнул из бутылки. Его конституция не возражала против такого количества пива, так что он выглядел только бодрее и веселее, чем обычно. Он, в общем, тоже не знал, чью сторону примет Багров, так неожиданно появившийся ниоткуда, из двери магазина «Оптика», словно за ним кто-то гнался. Но с кем можно поговорить обо всем на свете как не с приятелем, которого видишь если не второй раз в жизни, то в третий? И они принялись спорить.

– Ты пойми, – напирал Юнусов. – Смысл жизни в том, чтобы что-то построить, создать! Вот кто построил египетские пирамиды, кому еще это надо было? Зачем тратить столько сил и столько мозгов для осуществления этого архиважнейшего (щегольнул он словцом) строительства? А Давид и Голиаф? – перескочил он в другую эпоху. – Надеюсь, ты в курсе, кто таки был Давид? Да и по пустыне сорок лет ходить это тоже не хухры-мухры. На такое способны только люди, у которых есть смысл жизни.

У Багрова в голове что-то помутилось. Он все-таки думал, что фальсификация истории не дошла до такой степени, чтобы эдак легко перекраивать тысячелетия. Вообще-то у него тоже были кое-какие мысли, если хотите, теория, выросшая из этих самых странствий в пустыне, но смысл жизни там никаким боком…

– Ты на себя посмотри! – нападал на Юнусова Себастьян. – Посмотри на себя унимательнейшим образом (он тоже щегольнул неизвестно откуда взявшимся словцом).

Юнусов и вправду посмотрел на себя.

– И что ты видишь? – не ослаблял напора Себастьян.

– Да ничего не вижу, – улыбнулся шире двери Юнусов и добавил с еще более широкой улыбкой. – Мужчину вижу!

– Ну ты даешь, мужчина! Твои предки были герои гаремов и чайхан! Какие, к черту, пирамиды! С таким животом только в чайхане лежать, чай пить. А чтобы пирамиды строить – это надо быть худым, жилистым, – и Себастьян, ничуть не смущаясь, показал на себя.

Однако теорию он толкал при этом совершенно другую:

– Смысл жизни в том, чтобы просто жить! Вот люди пришли из Африки, это правда. Но зачем?

– Жить? – не понял Багров.

– Ну конечно! – обрадовался Себастьян. – Живи и дай жить другим!

Понять, серьезно говорит Себастьян или нет, не представлялось возможным.

– Там, в общем-то, много чего было – Рим, изобретение колеса…

Багров почувствовал, что к нему кто-то притронулся. После пива, которое ударило в голову, он что-то плохо соображал. Он огляделся – вокруг никого не было, хотя что-то все же происходило. Красная крыша Гостиного Двора, которая как раз была видна Багрову, то возникала из тьмы ослепления, то пропадала в белом свете снежного люминесцентного покрова дня.

«Что за, блин, дела, – думал он, пропуская куски разговора. – Что вокруг творится?» Но понять это было невозможно, и, видимо, не нужно.

Очнулся Багров после того, что Юнусов и Себастьян вдруг стали тыкать ему в бока кулачищами с обеих сторон, словно Остап и Андрий своего батьку.

– Ну ты что задумался, – нетерпеливый Юнусов хотел, чтобы Багров занял какую-нибудь сторону, желательно его. – Ты что об этом думаешь?

– О чем? – не понял Багров.

– Ну как о чем? О смысле жизни. О чем же еще? – возмутился отсутствием присутствия интереса Юнусов.

– Да ему это неинтересно! – захохотал Себастьян. – Живет тут вечно, никуда ходить не надо!

– Почему не надо, – возмутился Багров, ведясь на подначку. – Жить надо просто со смыслом!

Юнусов и Себастьян переглянулись и дружно загыгыкали. Такой подход как-то не приходил им в голову, но, как бы то ни было, это был лучший выход из ситуации, и они его приняли.

– Ну что, – по инерции еще погыгыкав, затем картинно взмахнув руками, сказал Юнусов и не удержался от цитаты из самого себя. – Обнажим наши революционные клинки и рысью до Томска?

– Ага! – только и сказали Багров и Себастьян, запамятовавшие ответную реплику из знаменитого рассказа Юнусова, опубликованного во всех мало-мальски значимых уфимских газетах и журналах.

И они пошли вдоль по Ленина, словно по льду замерзшей реки, не обращая внимания на идущих навстречу учащихся, слобожан, баб и слесарей. Единственный, на кого обратили внимание все трое, был здоровенный старик в драной шубейке, подпоясанной почему-то шарфом, с задранной назад до отказа головой и до странности детским выражением лица. Он встретился им возле парикмахерской «Наполеон», в дверь которой и вступил как в ворота Иерусалима. И если гражданин Пастернак напоминал араба и его верблюда, то этот тип походил на Иисуса и на его ослицу одновременно.

Это был не кто иной, как поэт Эдуард Смирнов, известный тем, что в свое время предоставил в распоряжение будущего нобелевского лауреата г-на Бродского презерватив, который последний использовал для того, чтобы, вылив в него пакет кефира, совершить знаменитый бросок в открытое окно местного союза писателей и тем начать свой путь к славе. Рядом с ним шел поэт Сиваков, столь же пьяный, сколь и добродушный. Посторонившись и проводив поэтов взглядами, полными восхищения, троица двинулась дальше.

Багров, который был удивлен, что все закончилось так быстро, все никак не мог понять, как это его приятели легко вышли из положения, которое не сулило им обоим ничего хорошего. Теперь они болтали на ходу о том же самом, но уже безо всякого остервенения. Исторические факты легко взлетали в небо, раздуваясь до размеров вселенских, то съеживаясь до сиюминутных банальностей.

Багров слушал их так, словно школьного учебника по истории не существовало более, а был только некий калейдоскоп, который можно было крутить и вертеть во все стороны, как тебе заблагорассудится.

Впрочем, его отвлекло от этих мыслей ощущение, будто кто-то на ходу легко к нему притронулся, обхлопал по карманам, заглянул в лицо. Что за чертовщина? Багров передернул плечами, поежился, нервно оглянулся по сторонам. Никого как не было, так и не было.

Они уже дошли до перекрестка возле главпочтамта, и там, на этом обычно оживленном месте, задержались буквально на секунду, которой хватило, чтобы Багров еще раз обернулся и посмотрел назад – в сторону все той же «Оптики». Там, где он стоял минуты три или четыре назад, Багров увидел удивительную картину, один в один из компьютерной игры «Герои магии и меча 111», которой он увлекался в последнее время.

В это нельзя было поверить – три или четыре светящихся гражданина тыкали друг в друга длинными палками, с конца которых срывались голубые и красные молнии. Наконец, с одной из палок ударила какая-то уж слишком крупная искра, и один из граждан – в обыкновенной шапке-ушанке, каком-то довольно задрипанном черном пальто, которое, правда, светилось изнутри, как светится ладонь, когда ею закрываешь глаза в солнечный день, – так вот, этот гражданин начал медленно гореть, словно свечка. Через некоторое, весьма непродолжительное время он превратился в столбик пепла, который моментально осел на снег.

И тут же вся улица Ленина стала коридором с одним-единственным выходом возле этой самой «Оптики», и Багров почувствовал, как огромная волна воздуха со все нарастающей скоростью рванулась туда. Он инстинктивно отвернулся, шагнул вслед своим приятелям, и только ветер слегка мазнул его по шапке, которая слетела на снег как от хорошего подзатыльника.

Багров подобрал шапку, и они как ни в чем ни бывало пошли вверх по Коммунистической, напевая изо всех сил: «Не спи, не спи, художник! Не предавай сосну!»

3

Оглядываясь по сторонам, Багров думал о том, что же такого случилось с ним, отчего его ничто не волнует так, как это было раньше. Впрочем, он поймал себя на мысли, что раньше он никогда ни о чем подобном не думал, словно в голове его, как в стойле, жило какое-то чудовище, которое занимало все мысли. Но вот чудовище покинуло конуру, и он стоит в недоумении, глядя на пустоту более нежилого помещения. Отчего так случилось – было непонятно.

Наконец, устав с непривычки думать, он прислушался к тому, что говорили его приятели. Но они говорили все о том же смысле жизни, как-то незаметно снова свернув на эту животрепещущую тему, и это его возмутило. Как они могут болтать о какой-то фигне, когда ему так...

Тут он задумался. Нет, в общем-то, ему не больно, но как-то странно, непривычно, неудобно, неуютно. Багров продолжил бы этот ряд, если бы возмущение его не схлынуло также внезапно, как и пришло, и холодный механизм разума выдал ему возражение, некий контраргумент происходящему. Если его друзья обсуждают что-то, значит, они страдают, а кто может сказать, чья боль сильнее? Так бывает страшно редко и вряд ли это тот самый случай.

– А с чего ты взял, что они страдают? – задался вопросом Багров, как это часто бывает, просто из чувства противоречия – ему захотелось сделать вид, что он сопротивляется.

И в этот момент разум указал ему на то простое и очевидное обстоятельство, что друзья его – такие же люди, как и он сам. Багров остолбенел. Эта мысль не приходила ему в голову, быть может, никогда.

Никогда, никогда он не думал о себе, что он просто человек, что ему тридцать два года, что роста он выше среднего. Ну, то есть он это знал вообще-то, но эти цифры и факты ему надобились разве что в поликлинике, для ответа на вопрос, обычно небрежно задаваемый, о том, сколько ему полных лет, а больше-то и нигде. Да какой дурак думает о себе постоянно? О том, что он шатен, что лицо у него широкое, что он очкарик, что, фланируя по улице, он выглядит нелепо, потому что разговаривает сам с собой, при этом губы странно шевелятся, отчего девицы и пожилые пенсионерки шарахаются от него.

– Боже мой! – подумал Багров, вдруг обнаружив что-то, важное для себя. – Боже мой! Так его друзья тоже люди и им тоже бывает больно! Так и все на свете люди и им тоже бывает больно. И он сам тоже человек. Журналист из карликового журнала. А он-то думал, что он…

И тут мысли его потекли в направлении страшного отчаяния, потому что пропасть между тем, что он думал о себе и кем он был на самом деле, оказалась настолько грандиозна, что если бы не безразличие, охватившее его вот уже минут сорок, он не смог бы выбраться из этой переделки живым или, что одно и тоже, с нормальной психикой.

Успокоило его все то же действие механизма, который помещался в черепной коробке. «Поскольку все вокруг люди, и думают они примерно одинаково, и мечтают одинаково, то и они далеко не то, что думают о себе, у них в душе такая же пропасть», – решил Багров.

Эта мысль кое-как вернула ему пошатнувшееся душевное равновесие и он кинулся нагонять Юнусова и Себастьяна, которые скрылись было за поворотом на Карла Маркса возле Дома офицеров.

Они прошли возле магазинчика «Русское золото», в котором Багров никогда не бывал, ему и в голову не приходило, что золотишком можно разжиться, да просто купить его, затем обогнули контору «Башавтотранса» и свернули в узкий проход между бывшей синагогой и бывшим заводом сельхозмашин.

В синагоге теперь была местная филармония. Ее красивое здание, которое не ремонтировали, должно быть с тех самых пор, как последний еврей покинул его в семнадцатом году, бормоча что-то вроде «ничего-ничего, у нас в запасе вечность», тем не менее выглядело очень даже прилично. «Если в наши дни оно такое, – думал Багров, – то в прошлом веке это было, наверное, лучшее здание в городе». Тут ему в голову пришла история, которую ему как-то рассказал башкирский писатель Рашит Султангареев.

– Мужики, – прервал он затянувшееся молчание. – Тут у нас был такой министр печати. Он проводил свое пятидесятилетие в малом зале филармонии.

– Это где орган стоит? – спросил более продвинутый в музыкальных вопросах Себастьян.

– Ну да, да, – раздраженно закивал Багров, который терпеть не мог, когда его перебивали.

– Орган это клево, – мечтательно сказал Юнусов, никогда органа не слушавший, махнул рукой, словно заводя автомобиль, и добавил:

– У меня в машине куча всяких кассет с музыкой. Я их все время слушаю, это знаете, как развивает!

– Ну да, ты вечно слушаешь «Таганка, те ночи, полные огня»! –  захохотал Себастьян, и было непонятно, как такой гулкий смех живет в его жилистом теле.

– Ну, ладно, дайте дорассказать, – сморщил нос Багров и быстро, пока не перебили, продолжил:

– Ну вот, вечер прошел, сидят они на банкете, бухают. А министр печати и говорит министру культуры: «Чего, мол, ты мне подлянку кинул, какие-то железные трубы на сцене оставил? Мог бы и убрать, пятьдесят лет раз в жизни бывает!».

Юнусов и Себастьян грубо и с удовольствием захохотали. Разумеется, это был хороший повод для подначек, и выражения типа «будем подумать, как сделать, чтобы культур расцветал» засвистели в воздухе как стрелы Ахилла – неотвратимо и неумолимо.

– Все фигня, – отбивался Багров, кидая свои стрелы в обратку проклятым браткам- ахейцам. – Я вот был на спектакле в русском драме. Приехала делегация из Петербурга, и директор тамошнего театра с трех попыток не смог сказать «Башкортостан». Так что не надо ля-ля.

– Любопытно все же, – думал Багров, одновременно изобретая всякого рода эпитеты, которыми он осыпал своих друзей в ответ на их чепуху на постном масле. – Любопытно, что мы ругаемся фиг знает из-за чего. Какие слова, какие слова! – оценил он аргумент, вонзившийся в правое полушарие мозга. И все это только для того, чтобы побольнее уязвить, задеть своего же товарища. Отчего же человек вечно живет в системе нападение – контрнападение?

Перепалка, в которой стали звучать имена знакомых, как-то рокера Бутякова, осветителя Рапирова, поэтессы Керчиной, заняла всю дорогу до улицы Аксакова, на которую они вышли, ныряя в узкие переулки посреди деревянных домов, мимо станции скорой помощи, мимо того же минпечати, мимо трамвайной остановки, мимо ментовки с унылыми ментами, которые вяло ходили взад-вперед, должно быть, они ожидали проверки из своего министерства и потому не обращали никакого внимания на трех полупьяных субъектов, мимо, мимо, мимо, пока не нырнули в подъезд почерневшей от времени двухэтажки, постройки где-нибудь тридцатых годов, потому что архитектура ее была ужасной.

– Нет, это не синагога, – подумал Багров отчего-то, поднимаясь на второй этаж по скрипучей деревянной лестнице.

Так они пришли к Себастьяну.

Довольно вяло они разделись в тесной прихожей, толкаясь и чуть не падая на стенку, прошли в небольшую комнату с высоким потолком, по пути заглянув на кухню, где стоял огромный стол, заставленный какими-то странными техническими приспособлениями, а также обыкновенная газовая плита, облитая потоками всех цветов радуги и оттенков, не поддающихся описанию.

Бросив себя на диван, Багров облегченно вздохнул. Себастьян гремел какой-то посудой на кухне, а Юнусов с широченной улыбкой стал доставать пиво из сумки.

Когда он достал четвертую бутылку, Багров непроизвольно, словно его предок, впервые попавший в город, сделал изумленное лицо. Тем временем Юнусов продолжал одна за другой выуживать из глубины темные сосуды, и когда изумление Багрова достигло уже крайних пределов, он самым убедительным тоном сказал:

– Ты пойми, с пяти бутылок пива все только начинается!

Тут с кухни пришел Себастьян, который принес тарелки с чем-то съедобным на вид, они расселись поудобнее, раскупорили по бутылке, и время на миг остановило свой ход и затерялось в сумрачных коридорах пространства.

Продолжение следует…