Картина

Петр Карсавин работал реставратором в художественном музее. Сказать, что он был художником, нельзя – образования не имел, хотя рисованием баловался с детства. Школьный учитель Василий Андреевич часто ставил Карсавина в пример другим ученикам: смотрите, как Петя рисует, как точно схватывает контур, прописывает оттенки изображаемого предмета, как чувствует композицию, как мастерски владеет карандашом. И выводил из всего сказанного – тебе, Карсавин, непременно надо поступать в школу искусств, учиться на живописца, нельзя зарывать свой талант в землю. Даешь обещание? Петя кивал головой, и учитель успокаивался. Однако никуда Карсавин не поступил, а пошел после школы работать на завод, деньги зарабатывать. Жили они с матерью скудно, и думать об искусстве было некогда.

Но шли годы, и тяга к красоте, однажды постучавшаяся в сердце, разыгралась с новой силой. Поднакопив денег и купив красок, кистей и бумаги, Карсавин спускался в тенистый сад на речном берегу и писал по вечерам с натуры акварельные этюды, тридцать на сорок сантиметров, которые складывал в картонную папку. Так продолжалось некоторое время, пока папку не увидела его мать, Варвара Алексеевна. «Почему ты скрываешь от меня свое дарование? – спросила она. – Рисуй, раз душа просит, может, художником станешь, а с деньгами мы как-нибудь разберемся». И обняла сына, роняя уставшую слезу. Петр стоял посреди комнаты и, опустив руки, не знал, что ему делать. Но с того времени жизнь его пошла легче. Недопустимо, чтобы человек жил против сердца.

Пролетело вихрем время, отошла Варвара Алексеевна в иной мир, оставила Петра одного. Поплакал Петр, похоронил мать и пошел искать работу по душе. Проходя как-то мимо городской доски объявлений, прочитал, что в художественный музей требуются реставраторы, и решил испытать судьбу. Пожилая женщина в очках строго посмотрела на Карсавина и пояснила, что на работу принимаются только дипломированные специалисты, сняв очки, добавила: «А где ваш диплом, мужчина?» Вместо диплома Карсавин показал пачку акварельных листов, женщина недовольно нахмурилась, потом вдруг ахнула, позвала директора, директор позвал заместителя, сотрудников, и новоявленный худсовет сошелся во мнении, что такого самородка терять нельзя, берем Карсавина с испытательным сроком.

Так попал Карсавин в реставраторы. Работа была незнакомая, требовалось немалого терпения и осторожности в обращении с полотном, чтобы отчистить его от грязи и поздних ненужных наслоений, но Петр, увлеченный новым занятием, освоился быстро. Уже менее чем через полгода Карсавина приняли на должность младшего научного сотрудника – реставратора.

Однажды, разбирая в запаснике картины, Карсавин обнаружил свернутый в трубку холст: лежал он не на стеллаже, как все остальные экспонаты, и не в тубусе, а валялся в одиночестве на пыльном полу. Развернув холст, Петр вздрогнул, – это была картина Поленова «Московский дворик». Как, откуда известная картина могла попасть в провинциальный музей, если копии Поленов не писал, а оригинал хранится в Москве, в Третьяковской галерее? Со школьной поры Петя Карсавин помнил дворик, залитый солнцем, играющих на траве детей, лошадь, запряженную в телегу, вскинутый в небо церковный шатер и бегущие по небу облака. «Куда они бегут, зачем, что же там, за краем картины?» – эти вопросы мучили маленького Петю и не давали покоя. И вот эта картина опять явилась перед теперь уже полысевшим Карсавиным. В том, что это действительно работа Поленова, сомнений не было, учитель Василий Андреевич, рассказывая школьникам о картине, отмечал с гордостью в правом нижнем углу авторскую подпись – сам Поленов отметился! Такая же подпись была и на найденном холсте. Завернув холст в газету, Карсавин не стал его никому показывать, а решил отнести домой и там рассмотреть поподробнее и без спешки.

Укрепив холст на самодельном подрамнике, Карсавин пошел на кухню ужинать. Возвратившись в комнату, он почувствовал непонятный страх и остолбенел от увиденного – на холсте, годами пылившемся в запаснике, вдруг задвигались дети, заржала лошадь, вскидывая голову, баба с коромыслом пошла к колодцу и облака побежали весело и вприпрыжку, исчезая за краем картины. Все это сопровождалось мелодичным церковным звоном. Карсавин сел в испуге на старый диван. Картина росла, приближалась, захватывая комнатное пространство и неотвратимо наползая на Карсавина, звуки слышались все явственнее, отчетливее, вот и лошадь совсем близко, и дети о чем-то шепчутся, играя, и облака побежали по давно небеленому потолку…

* * *

– Петро, а Петро? Заснул, что ли? Чаво молчишь?

Карсавин открыл глаза. Перед ним стоял высоченный парень в посконной рубахе и скалил зубы.

– Проснулся, – парень загоготал, – значит, живой. Вставай, хозяин зовет.

– Какой хозяин? – Карсавин встал, потягиваясь и отряхивая с одежды приставшую солому.

– Эк тебя разморило, – посочувствовал парень. – Говорил, не лежи на солнцепеке, память отшибет. Солнце нынче славное, пекет, – паренек задрал голову. – Эх, кабы не работа, рванули бы мы с тобой сейчас на Пресненские пруды. В такую жару там полнейшая благодать.

Карсавин огляделся – двор, залитый солнцем, играющие на траве дети, лошадь с телегой, церковный шатер и бегущие по небу облака. Где-то он уже все это видел… Но где?

– Ну что, пошли, что ли? – не отставал паренек. – Парфен Никитич ждать не любит, враз прогонит.

– Куда пошли? – спросил Карсавин.

– Куда, куда, – передразнил паренек, – совсем очумел, что ли? Говорю, хозяин зовет. Гляди, кнута у него дождешься.

– Ну скоро вы там? – разрезал полдневную тишину мужской голос. – Работнички, черт бы вас побрал. Пошевеливайтесь! Игнатий! Петро!

Паренек, которого звали Игнатием, побежал, выказывая услужливость перед хозяином, Карсавин пошел за ним. Что происходит, крутилось неотрывно в его мозгу, как он сюда попал?

– Такая вот задача, ребятки, – повел беседу Парфен Никитич, – банька подгнила, надо бы нижний венец сменить. Намедни я с одним мужичком столковался, Федот с Масловки, он на Арбате тесом торгует, так вы у него четыре тесины по десять копеек и купите. Скажете – от Парфена, по договоренности. И не прогадайте – по десять. В случае если он больше затребует, ничего не берите и ворочайтесь назад, я с Федотом сам разберусь. Ну, все поняли, ребятушки?

– Да поняли, как не понять, – отвечал Игнатий.

– Тогда вот вам шестьдесят копеек.

– А на сбитень? – спросил лукаво Игнатий, складывая монеты в карман.

– Какой еще сбитень? – возмутился Парфен. – Чай, не маленькие, чтобы сладким баловаться. Вот когда с тесом приедете, тогда и посмотрим. Стрелку, смотрите, не загоните, она лошадь с норовом. Ну, с Богом!

– Не беспокойтесь, доставим все в лучшем виде, как велено, – Игнатий сел на облучок и хлестнул Стрелку. – Но, милая!

Лошадь шевельнула хвостом, даже не повернув головы. Видимо, и ее распекло. Игнат, разозлившись, хлестнул другой раз, третий, пошла, но, зараза, и Стрелка сорвалась с места, понесла, так что Карсавин едва успел запрыгнуть в телегу.

– Дорогу, дорогу! – весело кричал Игнатий. – Зашибу!

– Вот окаянные, – проводил их улыбкой Парфен Никитич, – ну что с них возьмешь – молодо-зелено!

…Вылетев со двора в переулок и дальше на широкую улицу, где было полно таких же подвод и телег, а также важно разъезжали рессорные коляски и богатые экипажи с господами, Стрелка отпрянула назад, едва не сбив зазевавшегося бродягу, но, получив от Игнатки очередной удар хлыста, пошла спокойным ходом, чеканя подковами брусчатку.

– Ну чо, на Пресненские, купаться? – спросил Игнатий, не поворачивая головы.

– Как хочешь, – отмахнулся Карсавин, лежа в телеге.

Ему действительно было все равно. Раз уж он попал сюда неизвестно каким способом, то уж досмотрит, чем все это закончится. И лучше не вмешиваться.

– Нет, сейчас не время, – рассудил по-взрослому Игнатий. – То есть, конечно, время, только Парфен заругает. Сперва тесины купим, а там видно будет. А, Петро? Чаво молчишь?

– Да все равно мне. Делай что хочешь.

Солнце пекло нестерпимо и беспощадно, забираясь все выше и выше, на самый верх небосвода, откуда бросало на город свои раскаленные лучи. От нагретых домов и брусчатки шел волнами жар, хотелось все бросить и убежать, спрятаться в тень, под зонт, в кусты, хоть куда, лишь бы не чувствовать этот тяжелый всепрожигающий жар. Но куда спрячешься от назойливых солнечных лучей, лежа в открытой телеге?

– Пойду воды принесу. Пить хочешь? – спросил Карсавин.

– Кто ж не хочет? – ответил Игнатий. – У тебя что, копейка в кармане затерялась? Нынче без денег и воды не допросишься.

– Пойду, – сказал Карсавин и спрыгнул с телеги. – Здесь жди. Я скоро.

Карсавин шел по улице пыльного, разморенного жарой города, навстречу ему попадались спешащие по делам прохожие, мужчины и женщины, одетые как-то странно, не по-современному: женщины в длинных, до пят, платьях и шляпках, мужчины – в цилиндрах и с тростями в руках. Что за чертовщина! Он что, действительно попал в прошлый век? Но как это возможно? Вдруг точно взор знакомый мелькнул в толпе. Карсавин обернулся – на него, загадочно улыбаясь, смотрела молодая хорошенькая барышня. Карсавин улыбнулся в ответ, барышня помахала рукой, словно зовя, и поспешно скрылась в проулке. Карсавин пошел за ней. Проулок был темный и грязный, серые обшарпанные стены нависали с двух сторон, сдавливая и без того узкий проход, так что дышать было совершенно нечем. Наконец проулок закончился, и Карсавин вышел на открытое пространство. Перед ним расстилался красивый пруд, окаймленный чугунной решеткой и небольшой дубовой рощицей.

– Сюда, сюда, – шепнула миловидная барышня, скрываясь в роще.

Карсавин пошел за ней, не отдавая себе отчета, что он делает, словно неведомая сила влекла его. В тени молодых дубков было свежо и прохладно, Карсавин остановился, отдыхая от изнуряющей жары, и в это мгновение барышня набросилась на него с любовными ласками, покрывая лицо и руки градом нескончаемых поцелуев.

– Дорогой, любимый, родной, как долго я тебя ждала!

Карсавину стало не по себе от внезапного нападения, тем более что прежде он не состоял в подобных отношениях с женщинами.

– Простите, но вы принимаете меня за другого, вы ошиблись, – смущенно пробормотал Карсавин и, не выдержав напора любовной страсти, лишился чувств.

* * *

Очнулся Карсавин в своей комнате на диване посреди ночи. Под потолком горел свет, за окном висела ночь. Он взглянул на картину; холст молчал, как и подобало куску неживой материи. Что за чертовщина, подумал Карсавин, выключил свет и лег спать.

Весь следующий день Карсавин провел в смятении и беспокойстве, ему не терпелось поскорее прийти домой и увидеть картину, так ли она тиха и безмятежна, как была посреди ночи, или же опять ожила. Но, вернувшись, застал картину молчащей и недвижимой, поужинал и лег спать. Ночью ему снился сон, будто к нему в комнату входит та самая миловидная барышня, садится у изголовья и нежно целует. Поцелуи, поначалу робкие и стыдливые, понемногу переходят в объятия, объятия становятся все сильнее, крепче, наконец барышня начинает душить Карсавина, не помня себя от страсти. Карсавин задыхается, кричит, просыпается от страха, никого в комнате нет, смотрит на картину – холст молчит. Карсавин снова проваливается в сон, долгий и тягучий, но через два часа опять просыпается, его будит странный шелестящий шум. Карсавин вскакивает, сбрасывает на пол байковое одеяло и видит, что картина ожила. Он спешно одевается и, захватив бутылку минеральной воды, ныряет в картину.

* * *

– Чаво так долго? Воду принес? – спросил Игнатий.

– Принес. Держи, – Карсавин протянул Игнату бутылку минералки и прыгнул в телегу. – Ну и жара у тебя, как в бане. Трогай, а то сопреем.

– Погодь, – засомневался Игнатий, рассматривая незнакомую бутыль. – Странная какая-то. Ты где ее взял? У нас таких не делают.

– Да пей ты, не отравишься, – сказал, зевая, Карсавин. – Где взял… В магазине купил!

– В каком еще мукасине?

– Ну, в лавке…

– Не буду я твою воду пить, – заупрямился Игнатий, возвращая бутыль. – Пей сначала ты.

– Смотри, Фома неверующий, – Карсавин открутил винтовую пробку и сделал большой затяжной глоток. – Хорошо. Будешь?

– Экий ты ругливый, – обиделся Игнатий. – Ну, давай, отопью. Все одно жажда не проходит.

…Жара не спадала. Стрелка шла медленно и лениво, засыпая на ходу и не обращая внимания на удары хлыста, которыми одаривал ее Игнатий.

– Игнат, а далеко ли отсюда пруды? – спросил Карсавин, потягиваясь в телеге.

– Да с верст пять будет, – откликнулся Игнатий.

– Красиво там, прохладно, – Карсавин закрыл глаза, возвращаясь к эпизоду в дубовой рощице и представляя, как его обнимает миловидная барышня.

– Постой, – Игнатий в недоумении натянул вожжи, удерживая Стрелку. – А как ты там оказался?

– Не знаю. Шел, шел, и вдруг вижу – пруд, – ответил Карсавин. – Заблудился, должно быть. Но мне понравилось.

– Да я не про это, – отмахнулся Игнатий. – Пешим ходом до прудов будет с полчаса, и то если быстро. Значит, туда-сюда – час. Как ты успел? Да не, брешешь. Скажи, брешешь?

– Да ничего я не брешу, чистая правда, – перекрестился Карсавин. – Был я сегодня на прудах, точно был.

Боже, что он делает? Рука, как не своя, сама очертила в воздухе крест и опустилась на грудь. И вообще все происходящее вокруг Карсавина было полно неожиданностей, словно кто-то вел его за собой, не спрашивая на то желания. И снова Карсавин оказался возле пруда, снова та же дубовая рощица, вечер, прохлада, пары, взявшись за руки, гуляют по набережной степенно и размеренно, подле них дети в нарядных чепчиках, – ну просто идиллическая картинка… А где же барышня? Он бегает вдоль пруда, смотрит на воду, по сторонам, врывается в рощу, мечется в поисках промеж деревьев и, закружившись окончательно, падает от изнеможения…

* * *

И снова очнулся Карсавин в своей комнате. Ночь по-прежнему висела за окном, под потолком все так же горел свет. Карсавин взглянул на картину; холст молчал, как и все молчало в комнате. Карсавин пошел на кухню, поставил чай и вернулся в комнату. Холст – ни звука. Всю ночь Карсавин просидел на диване, вглядываясь в картину, пытаясь найти в ней хоть какие-нибудь признаки жизни, но тщетно. Холст, казалось, замолчал навсегда. Лишь к утру, подкошенный усталостью, Карсавин заснул.

После этой ночи Карсавина словно подменили. Прежде спокойный и рассудительный, он стал суетлив и нервозен, путал даты и имена и даже не выполнил в срок порученное задание. Это незамедлительно дошло до директора музея, директор вызвал к себе Карсавина и предложил взять недельный отпуск, отдохнуть и прийти в себя. Карсавин не стал отказываться. Вот только отдыха у него не получилось. Два дня просидел Карсавин без сна и пищи возле картины в надежде, что холст оживет, на третьи сутки свалился в беспамятстве. Проснулся он от прикосновения, открыл глаза и видит – стоит возле него молодая девушка в шляпке и длиннополом платье и улыбается.

– Здравствуйте, – говорит, – я – Надя Слепнева.

– Здравствуйте, – отвечает Карсавин, а сам думает, откуда девушка появилась в его комнате?

– Можно присесть? – спрашивает девушка.

– Пожалуйста, – Карсавин вскакивает с дивана и подает девушке стул.

– Премного благодарна, – отвечает девушка и присаживается.

– Может, кофе? – спрашивает Карсавин и прикидывает: надо бы в ванную сходить, в порядок себя привести, а то что о нем девушка подумает.

– Не знаю, право, в общем-то я сыта, завтракала, – смущенно отвечает Надя, – но если вы настаиваете…

– Отлично, – с радостью говорит Карсавин и бежит на кухню.

Зажигает газ, ставит на плиту сковородку, разбивает в нее три яйца, кидает туда же сыр, колбасу, все, что нашел в холодильнике, ставит на плиту чайник и бежит в ванную. Наскоро чистит зубы, моет лицо и, обтираясь полотенцем, опять бежит на кухню. Наконец, закончив приготовления, с важным видом идет в комнату, неся на подносе блюдо с яичницей, хлеб, молоко в пакете, сахарницу и кофе.

– Вот, пожалуйста, – говорит и смотрит на девушку.

Как же она похожа на миловидную барышню из картины!

– А откуда у вас этот вид? – спрашивает Надя и показывает на картину.

– Откуда? – переспрашивает Карсавин и недоуменно смотрит на девушку. – В запаснике взял.

– В каком запаснике?

– Музейном. А почему вас это интересует? – спрашивает Карсавин.

– Это мой двор, я в нем живу, – отвечает Надя. – Это вот Стрелка…

– Кто-кто? – спрашивает Карсавин и чувствует, как сердце бьется часто и возбужденно.

– Ну, лошадь так мы зовем, – продолжает объяснять Надя. – Это соседские ребятишки, это я иду с коромыслом, Парфен Никитич попросил. А можно я еще кофию себе налью? Очень он душист у вас. Вы позволите?

Точно, это она. Других решений быть не может. Что делать, что делать? А что делать, искал, мучился, а когда она сама пришла, уж и испугался сразу? От судьбы не убежишь.

– Конечно-конечно, – соглашается Карсавин. – Для вас и принесено. Давайте я поухаживаю за вами.

– Как вам будет угодно, – отвечает Надя и смотрит внимательно на Карсавина. – А вы один живете?

Началось. Так я тебе и скажу. Вспомни сон, Карсавин, вспомни сон!

– С мамой, – отвечает Карсавин, наливает в чашечку кофе, кладет два кусочка сахару. – Вам с молоком?

– Да, если можно, – отвечает Надя. – А где мама?

Карсавин наливает в чашечку молоко и говорит первое, что пришло на ум.

– За покупками пошла.

– Заботливая она у вас, – отвечает Надя. – А скажите, Петр, это ваши комнаты или вы снимаете?

– Откуда вы знаете, как меня зовут? – и кусок яичницы застрял в горле Карсавина.

– А мы встречались, – отвечает Надя. – Разве не помните? Пруд, дубовая роща…

– Как вы меня нашли? – бледнея, говорит Карсавин и встает. – Вы же из другого времени, из прошлого. И потом, я же не говорил вам, как меня зовут! Как вы узнали?

– Мне показалось, что я вам нужна, – отвечает Надя. – Я и пришла. Пойдемте со мной, а то маменька заругается.

– Куда пойдем? – со страхом говорит Карсавин. – Никуда я не пойду.

– Чего вы испужались? – смеется Надя. – Разве я страшная? И не привидение я, а настоящая. Хотите потрогать? – и протягивает Карсавину свою маленькую ручку.

Карсавин берет Надю за руку, рука мягкая и теплая, волнующая. Что он делает?

– Вот вы и попались, – говорит Надя, – какой же вы, однако, доверчивый.

Карсавин чувствует, как рука барышни вонзается в его руку так, что силы нет терпеть, он пытается вырвать руку, но у него ничего не получается. Что он наделал! Боже, все пропало!

– Держитесь крепче, – говорит Надя и взлетает высоко вверх, Карсавин за ней.

– Пусти меня, пусти, – кричит Карсавин.

И слышит в ответ:

– Куда же я тебя пущу, мы теперь с тобой одной веревочкой связаны – ты и я!

Феерическая барышня нырнула в картину, увлекая за собой Карсавина. После того как комната опустела, исчез и холст, растаял в утренней дымке, словно его и не было вовсе.