На реке Медведице

Если хочешь понять душу леса,

найди лесной ручей и отправляйся берегом его вверх или вниз.

Михаил Пришвин, «Незабудки»

Впервые попав сюда поздней осенью несколько лет тому назад, я порадовался здешнему лесному разнообразию и хорошей рыбалке.

Расцвеченные октябрем пейзажи были привычно милы и очень напоминали скромные и волшебные картины превосходного русского художника Николая Михайловича Ромадина: уютные мелкие перелески, перемежающиеся маленькими лугами и извилистыми старицами; прихотливый ручей, кочковатая, в кротовых норах и холмиках травяная пойма, близкая опушка разбойничьего леса, такого грозного на фоне тускло-золотистого умиротворения, – «Река Царевна» Ромадина.

Высокий берег Медведицы наглухо забран вековыми соснами. По другой стороне – покосы, стога, скирды, лиственное мелколесье, отрада и надежда охотников. Черемуха, вся в гроздьях аспидных ягод.

Был тишайший пасмурный день, похожий на затянувшийся вечер.

Ровный долгий сумрак, сыпучая убаюкивающая морось, желанное одиночество по дорогам. Так смирно вокруг, что произнести слово среди покоя осеннего пространства казалось невозможным: звук человеческого голоса нарушит гармонию тишины. Даже ощущение времени было смутным, словно вечно тут было осеннее предвечерье, и ты – в нем, как часть и создатель его. Не охватить памятью, как многие художники пытались живописью разгадать неотразимые и неизъяснимые поэтические тайны родных пейзажей, и вот я тоже пытаюсь.

Смирилась природа перед близкой зимой. Притихшая, доживает свои дни покорно, в смирении.

Зачастую и подолгу сеет с низкого неба сизая морось, застит пространство, и мир становится меньше и уютнее.

Серое, тягучее время, непрохожее, непроезжее.

И дивно хорошо в такую погоду посидеть у засыревшего окошка с любимой книгой и мурлыкающей киской на коленях; или так, без дел и дум, послушать дождик, чего он там ворожит.

Но случается и в эту пору солнечный светлый день, словно улыбнется сквозь милую меланхолию дремотная природа, – потеплеет ненадолго. Но озябшая земля не берет в себя влагу, и она насыщает, студит недвижный воздух, разносит неуют и сиротливость по обмякшим пашням, потемневшим лощинам и пустынным долгим дорогам.

В солнечное утро с заиндевевшего крыльца можно увидеть сверкающее серебро изморози, ровным белым велюром покрывшей за ночь ломкие побеги озимых, – искрится, тая на солнце, затейный ковер, недолга его краса. А вдали горят, не сгорая, малиновым жаром поредевшие купы осин, светлит тропинки клен.

Ясность в воздухе необыкновенная. Неоглядна с высокого берега, синь-туман лесных далей.

«…Есть в русской природе усталая нежность, безмолвная боль затаенной печали, безвыходность горя, безгласность, безбрежность, холодная высь, уходящие дали… приди на рассвете на склон косогора – над зябкой рекою дымится прохлада, темнеет громада застывшего бора, и сердцу так грустно, и сердце не радо… как будто душа о желанном просила, но сделали ей незаслуженно больно, и сердце простило, но сердце застыло, и плачет, и плачет, и плачет невольно…»

Печаль моя светла, когда стою на высоком солнечном откосе и не чувствую себя ни творцом, ни созидателем, и уж никак не властелином или преобразователем, прости господи, но только счастливым свидетелем осенних дел природы, и не хочется брать у нее ничего, кроме впечатлений.

Нет раздольной да неуемной летней пышности в застывающей округе, – иной красой полна поздняя осень: задумчивей, скорбной, и это сейчас близко сердцу. Верно, это в природе человеческой; ближе нам печали, многого лишаемся на своем пути, все чаще и чаще расстаемся – с людьми, иллюзиями, молодыми мечтами и поздними надеждами. И, может быть, потому с легкой грустью воспринимается нами осень, время и бремя итогов, сожалений о несвершенном, время новых планов или унылой успокоенности, у кого как. А несвершенного всегда больше, и чаще всего осенью растревоженный человек решает, что следующий год его жизни будет годом неустанного и подвижнического труда, обязательно праведного и нужного людям.

Какая живая душа не испытывала осенью пугающей силы мысли взыскующей: как много прожито, как мало сделано…

Я иду тихим лесом по гладко выстланной сосновыми иглами тропе и самонадеянно тешусь мыслью о взаимопроникновении моего и леса состояний. И хочется подольше удержать в себе пришедшее равновесие, ведь это такой редкий гость в наше смутное, суетное и слишком рационалистическое время.

И не надо спешить ни мыслью, ни взглядом, надо по-пришвински присесть на мшистый, мягкий и сыроватый пень и смотреть-любоваться, как падают в черную воду лесного озерка невесомые листья, слушать колыбельную сыпучего дождика и думать неясно, забываясь, о чем-то простом и близком, – и мелькнет детское: вот я сам на мгновение стал дождиком или птицей… А согнутый лодочкой листок с задорно вздетым черенком представился корабликом с неизвестной жизнью.

Сырая тропа через мелколесье опушки спускается по кочковатому логу к реке.

Ни журчания, ни всплеска.

Невидная, непроглядно позаросшая кугой, кувшинками, тростником, а по берегам ивняком и частой ольхой, река Медведица мелка, маловодна. Но я люблю ее за уютную скромность, за неповторимые картины излучин, за трудолюбие, возраст – и просто за то, что она есть.

За долгие века своего существования река выточила по крутому изгибу в высоких известняках, ее окруживших, небольшой плес, но сама отступила – где-то в верховьях на ее берегах вырубил нерадетельный человек лес для своей близкой нужды – ушла ключевая да родниковая влага в недра земли, – оголодала река, исхудала; плес обмелел, а потом и вовсе высох, порос травой дурной, редким кустарником и превратился в прибрежный лужок, обрамленный лесистыми кручами, затихающей речкой и – по другой стороне – отвесной стеной обрыва с редкой березовой рощей по высокому краю. И даже в самую лютую непогодь костер, здесь разведенный, не метался от беспорядочного ветра, а спокойно и ровно прогорал до жарких углей. Всегда в этом месте сохранялось затишье. Только поверху шумел свободой вечный отец-лес да капли дождя мирно и мерно стучали по крыше шалашика, что я соорудил недалеко от воркующей воды реки Медведицы.

Пружинистый пол из плотного пахучего лапника, толстые стенки из слежавшихся веток хорошо держат тепло. По углам напихал пучки каких попало трав, сена, сухого клевера – представляете, какой аромат был в моей берложке, лежбище, в моей лесной скрытне. В консервной банке огарок свечи с налипшими вокруг фитиля тремя комарами – откуда они тут, бедные, осенью-то.

Я лежу на старом плаще, посматриваю на костерок, трепетные стебли голенастого тростника в речных струях, туманное небо. И вспоминаю с горечью в душе другую реку – сильную, некогда полноводную, но уже не существующую, – большой хищный город повернул ее с середины течения в свой канал и употребляет теперь для утоления бездонной своей химической жажды, а запустевшее русло превращается в угрюмый уродливый овраг, с каждым годом все более голый, ветвящийся, как гидра, угрожающий полям, покосам.

Река детства, река милой малой родины, для многих она сохранится только в памяти, и не сможет уже на склоне лет своих совершить человек паломничество к ней, не сможет освежить сердце благотворной памятью и живым образом. Монстр близкой выгоды и мерзкая химера сиюминутной пользы сжирают сердце человеческое, иссушают душу.

Как назвать, описать, обозначить то чувство, что пусть ненадолго, но неотвратимо наполняет нас при виде цветущей сирени, лесного игривого безымянного ручейка, кустика поникшей, вянущей осоки у края воды… С чем сравнить приходящее в тебя, когда на травяной окраине города засмотришься вдруг на такую сирую, ничем не приметную ромашку с обношенным в сентябре венчиком или улыбнешься простой веселой нарядности одуванчиков, так открыто и простодушно, так призывно и празднично цветущих по обочинам дорог… Неизъяснимо оно, не найти этому чувству слов; никакая мгновенная отрада не осветит так, не возвысит – как чистое созерцание открытым сердцем. Ведь в любой картине, во всяком пейзаже, штрихе природы заключен образ человека, образ его судьбы, радости и печали; образ его телесности и даже предназначения. «По сути дела, куст похож на все: на тень шатра, на грозный взрыв, на ризу, на дельты рек, на луч, на колесо – но только ось его придется книзу; с ладонью сходен, сходен с плотью всей, при беглом взгляде ленты рек мелькают; с народом сходен – весь его рассей, но он со свистом вновь свой ряд смыкает…»

Найти меру нашего долга перед природой? Наверное, уже нет.

Только одним можно ответить ей – покаянием и поклонением, ибо бескорыстие и щедрость ее не знают границ и не имеют сравнения в человеческом мире. Природа великое делает даром, требуя от человека разве что только бережливости. А за жестокость и нерадение она платит и собственной гибелью, и наказанием нам, непонимающим.

И как бы ни были велики наши знания, что бы ни думалось о собственном величии и совершенстве, природа, вечно нас окружающая, всегда останется непостижимо мудрой, ведь сами-то мы – только крохотная частица ее.

Давно кто-то сказал в гордыне: человек – венец творения. Потом ироничный мудрец добавил: терновый! И хочется думать, что это пока не приговор, но предупреждение.

…На Медведице вечереет. Становится зябко.

Я спускаюсь к воде, наполняю котелок и пристраиваю его среди лениво горящего костра. Снутри к стенке прилип бурый лист; пусть останется, может, чай будет иметь какой-то новый, необыкновенный аромат.

Ни звука, ни движения в округе. Пухлое, набрякшее дождевыми облаками туманное небо чернеет низкими тучами. Только маленькие беспризорные облачка истлевают розовым в невесть как пробившихся закатных лучах. Тускнеет с каждой минутой багровая полоса неба над кромкой леса. Уже еле различимы на другом берегу тонкие березы, что лепятся по каменистой осыпи.

Блаженный покой. Долгое ночное забытье в ольховом шалашике…

Весеннее половодье смоет мое сооружение без следа.

Но летом я построю новый шалаш. На этом же месте.