Жёлтый мир, красный мир. Часть вторая

Одноклассник недоучился, бросил институт, поработал немного в Coca-Cola, потом занялся каким-то бизнесом. В итоге к 24 годам у него была здесь своя мебельная фабрика, плюс в "нашем" городе Р. – большой молокозавод (бывший до реформ государственным) и юридическая контора. У меня же, получается, ничего не было. Иногда он, с периодичностью в 2-3 года, находил меня. Может, ему было интересно сравнивать, как растет его благосостояние и остается на нуле мое, а может это только мои очерняющие его мысли. Но, в любом случае, это эпизодическое общение никому из нас большой радости не доставляло. Так, что-то вроде проверки связи.

Тем не менее, встретил он меня приветливо. Попили чай, я рассказал о посылке.

– Хм... Вот эти действительно редкие, – он ткнул в те, странной формы марки, что сразу же привлекли мое внимание. Их было довольно много.

– Это марки одного государства, которое просуществовало всего несколько десятилетий, а потом куда-то исчезло. Вот, смотри – тут написано название. (Тут я вспомнил про это маленькое государство. Да, было такое). Марки выпускались всего лет 15, поэтому ценятся весьма высоко. Я бы мог у тебя купить их хоть сейчас.

Он назвал сумму, которая показалась мне на удивление большой.

Я вернулся домой радостный, с деньгами и твердой решимостью не работать больше экспедитором. Сели, поговорили с женой.

– Занялся бы ты наукой. Получишь степень, уже человеком будешь, – посоветовала мне жена и отправила меня в научный институт. Историю я терпеть не мог, поэтому остановился на археологии или этнографии. Впрочем, археологи могли знать меня с не лучшей стороны. Во время археологической практики мы с приятелем регулярно напивались с местными деревенскими девушками, отлынивали от работы, в общем, были в экспедиции самыми настоящими инфант терриблями. Оставалась этнография. В детстве я с удовольствием читал книги про разные народы, в университете этот предмет тоже изучал, даже писал по нему курсовые.

В общем, я начал ходить в Институт Этнографии, беседовать с учеными, искать себе научного руководителя. И, как ни странно, получил в итоге направление в очную аспирантуру.

– По нашей программе ты должен год прожить среди народа, который изучаешь, проникнуться их жизнью, стать для них своим, – сказал мне после успешной сдачи экзаменов шеф. – Денег у института сейчас, сам понимаешь... Так что придется жить на самообеспечении. Выберем тебе какой-нибудь из северных народов. Найдешь там работу, куда-нибудь в школу устроишься. А сейчас... тебе повезло – в одном экспедиционном отряде освободилось место. Через две недели поедешь вместе с А., нашим крупным специалистом, на Север. Поедете вдвоем.

И я стал готовиться к поездке на Север, в заболоченные низовья крупной сибирской реки. Представления об этих местах были у меня самые смутные. В качестве предметов культа местные жители использовали древнее иранское серебро, а пришли они на свои болота из пыльных аральских степей, вытесненные оттуда каким-то более удачливым народом. Были они в целом добродушные, но себе на уме. Трудно зажигались, но долго не гасли. При этом горели потаенно, как торф на болотах, который столетиями может тлеть где-то в глубине.

Больше всего меня пугали тамошние комары, к которым, как мне говорили, привыкнуть невозможно. Я читал книги про живущие там народы, пытался запомнить кой-какие слова из их речи, а потом плюнул – на месте разберусь. Начинался влажный душный июль, оставалось еще несколько дней до отъезда. Обычно у меня задолго до поездки возникает чемоданное настроение, я как бы выключаюсь из этой жизни, частично переношусь в пункт назначения уже заранее. А тут – ничего подобного не произошло.

До отъезда оставалось всего несколько дней, и тут произошел исключительный по своей абсурдности случай. Случай, который я только по прошествии долгого времени смог правильно оценить и понять.

Помню, что жена в этот день не хотела пускать меня на пляж, особенно – с пивом. Меня даже удивило ее беспокойство (сто раз я ходил на пляж с пивом), и сам я чувствовал какую-то странную пустоту внутри, тревогу и даже вину не понятно за что. Но пошел.

Мы с другом пили дешевое разливное пиво из пластиковой канистры, купались, разговаривали за жизнь. Было очень здорово, и вот вечером, когда собирались уже уходить и оделись, мой друг показал fuck проезжавшему мимо большому черному джипу. Зачем? Он так и не смог внятно объяснить этого. Четверо парней с внешностью "ленинских" бандитов средней руки вышли и, не приняв наших извинений, начали нас крепко бить. Так я оказался в реанимации с разрывами почек. Потом, когда непосредственная угроза жизни миновала, меня перевели в урологию.

О, это уныние больницы! Первые два дня я совсем не мог вставать – было слишком больно, сознание гасло. Да и врачи вставать мне категорически запретили. Жутко хотелось курить. В конце концов, несмотря на запрет, я встал и добрел до лестницы, где и покурил позаимствованную у какого-то затертого мужичка гадкую сигарету без фильтра. После этого начались такие боли, что на пару дней я забыл о курении, да и вообще обо всем на свете, кроме боли. В эти дни мне казалось, что теперь-то я точно умираю. Но не умер, оклемался.

С одной стороны, меня мучило одиночество, с другой – мне не хотелось никого видеть. Визиты жены и друзей казались мне лишь неискренним исполнением обязанностей. Знакомиться с товарищами по несчастью, двумя пожилыми соседями по палате, мочившимися при помощи катетеров, мне тоже совсем не хотелось. Их непрерывный обмен жалобами – у кого что болит – достал меня в первый же день, когда ко мне в полном объеме вернулось сознание.

В основном я занимался тем, что лежал и думал, иногда слушал плеер, что-то почитывал. Я понял, что экспедиция на Север накрылась. Улучшение наступало слишком медленно, в нужный срок уложиться явно не получалось. Вставал до сих пор с трудом. При резких движениях начинались боли, почти с прежней силой. Я попросил жену принести мне дедовские бумаги и занялся их чтением. Оказалось, что первые две тетради были не дневниками, а, скорее, мемуарами. Дед писал их по памяти, через несколько лет после описываемых событий. Собственно дневники начинались позже и были, как мне показалось, переполнены бытовыми деталями и не очень интересны. Я начал читать "мемуарную" часть.

"В 1950 г. я закончил университет и был приглашен работать в органы. Меня должны были отправить работать на какую-то из недавно вошедших в состав нашего государства территорий. До последнего гадал: куда именно буду я направлен? Это мог быть и Восток, и Запад... В конце концов я попал в К. Если честно, до самого момента назначения я и не знал, что в конце войны эта горная Республика присоединилась к нам на правах автономии. Теперь в Республике активно шел процесс государственного переустройства. Меня же, как историка, в составе группы специалистов направляли в молодую автономию, для изучения сохранившихся вредных феодальных пережитков и определения методов научной ненасильственной борьбы с ними. Кроме этого, мы должны были выявлять связь этих пережитков с настроениями национализма и с деятельностью иностранных разведслужб.

До войны в регионе активно действовала японская агентура. После полного разгрома Японии активность "самураев" сошла на нет, не до этого им стало после Хиросимы. Однако необходимо было сохранять бдительность, не дать врагам нашей Родины свить себе гнездо в этой труднодоступной горной местности.

Задачи показались мне интересными. Осенью 1950 года мы с В. преодолели многочасовой путь по грунтовой горной дороге и прибыли в столицу автономии. Моста через Великую Реку тогда еще не было, и мы переправились через могучий поток чистейшей воды на тихоходном пароме.

Уже пока мы ехали по бесконечному серпантину все выше и выше, поднимаясь к никогда не тающим снегам, я подумал: "Очень подходит для центра Азии находиться в таком вот заброшенном месте. И как это здорово, что наша советская власть пришла даже сюда, к этим диким и отсталым кочевникам!". И вот, когда мы наконец пересекли Великую Реку, реальная заброшенность, уединенность этого города и какая-то его ненатуральность поразили меня до глубины души. В. сразу же сказала: долго мы здесь не проживем. Почему, удивился я. Это злое место, для посторонних злое, разве ты не чувствуешь, как оно отвергает все чужое, все лишнее, ответила она, а я промолчал.

Фактически, в городе было две улицы в нашем понимании. Когда мы ехали по главной, я обратил внимание на то, что практически все здания (в основном – одноэтажные, изредка попадались двухэтажки) – недавней постройки. Еще я понял, что на всем протяжении улицы наша машина была единственной. Стоявшие у обочины грязные детишки провожали машину долгими взглядами, махали руками, смеялись, что-то кричали...

Как бы там ни было, мы начали свою жизнь в маленьком 10-тысячном городке. В столице... Снабжение было неплохим, большие грузовики каждый день прибывали из-за гор, наполненные продуктами и необходимыми для новых граждан СССР вещами. Весь городок представлял собой сплошную стройку – строили здания под учреждения, жилье для приглашенных специалистов и молодой местной интеллигенции.

Многие из местных прилично говорили по-нашему, с одной семьей мы сразу сдружились. Молодой писатель и драматург, чье имя переводилось как Золотой Луч, жил на той же улице, что мы, в новых домах сразу за рынком. Его творческих дарований оценить я не мог, так как писал он на своем родном языке. Человек же он был в целом приятный, по крайней мере, – в трезвом виде. Жену его звали Серьга, а двух сыновей – Стрелок и Фабрика. У них тогда в моде были "иностранные" индустриальные имена. В свидетельстве о рождении сына так и написано было "Фабрика". Впрочем, дома его звали совсем другим, домашним именем. У них вообще к имени отношение очень трепетное. Есть имя официальное, имя домашнее, имя для друзей и знакомых, что-то вроде нашей клички. Мне тоже придумали такое имя, в переводе – Длинный Парень, или просто – Длинный. Для них я действительно был высок.

Мы прожили в К. уже несколько месяцев, но ощущение искусственности города не покидало меня. Мне казалось, что все это скопление домов только притворяется обычным городом. Временами чудилось, что ночью дома могут взять и разбрестись по степи, запрятаться по окрестным горам, броситься в Великую Реку и уплыть на север... Казалось, что жители столицы только притворяются горожанами. Глядя на местных чиновников, специалистов и просто обывателей, я думал: стоит им дать команду "стоп, хватит притворяться", и они с облегчением вздохнут, сбросят европейские костюмы, наденут прежнюю свою одежду и откочуют кто куда, каждый в свое родное местечко, к своим верблюдам, баранам, якам, северным оленям. Не нужен был им этот город. В конце концов, полвека назад городов здесь не было, даже местные власти довольствовались юртами, и ничего, худо-бедно и жить и управлять получалось.

За эти месяцы я много ездил по стране (именно так, страной, эту территорию и хочется называть). Я ездил в недавно созданные поселки с типовыми домами, пересекал заснеженные перевалы, на лошадях возил в глухие места ящики для голосования во время выборов, посещал томительные заседания районных органов власти, на которых бесконечно кого-то награждали и чествовали – доярок, чабанов, охотников, чиновников, приезжих и местных специалистов, уборщиц и всех остальных. Дарились грамоты, перьевые ручки, чернильницы, полотенца, наборы посуды, нравоучительные книги, памятные значки и медали.

Сколько ни старался – никак не мог обнаружить какого-то ярко выраженного национализма. Интеллигенция, казалось, искренне верила в прогресс, простые люди молча принимали новшества. Иногда только можно было поймать на улице взгляд... Ну, такой взгляд, который как бы говорил что-то, но что именно? Не могу сказать, что в таких взглядах явственно читалась ненависть. Скорее – упрек и ожидание: когда же ты исчезнешь отсюда?

Заправлял страной еще довольно молодой человек, очень жесткий и решительный. Еще в 1930-е гг. он уничтожил всех противников нового курса, разрушил прежнюю систему образования и управления, поверг в прах ориентированную на Тибет старую интеллигенцию и из бедняцкой молодежи создал интеллигенцию новую. Тогда этот человек вызывал у меня симпатию – настоящий вождь своего народа, бескомпромиссный, преданный своему делу! Такой же была и его жена, Черная Девушка. Рассказывают, что когда за антиправительственную деятельность нужно было расстрелять монахов Верхнего Храма, солдаты Народной армии отказались делать это. Для них выстрелить в монаха было смерти подобно. С детства им прививали почтение к таким людям. Почти в каждой семье кто-то был связан так или иначе с церковью – или был ламой, или несколько лет прослужил в монастыре послушником.

Из столицы на автомобиле, воспринимавшемся тогда как адское чудовище, примчалась Черная с револьвером, и лично прострелила голову каждому из монахов, затем солдаты раздели трупы и подвесили за ноги на деревьях вокруг храма... Да, времена тогда были жестокие, борьба шла ни на жизнь, а на смерть! Хотя не знаю, возможно, этот рассказ – лишь попытка живших в той местности людей снять с себя ответственность за уничтожение монахов и храма – это, мол, не мы, это власти, это люди, приехавшие из столицы.

Постепенно во все этом – и в борьбе с религией, и в молчаливой покорности народа чужеземному прогрессу я начал видеть какое-то притворство. Никаких доказательств (кроме тех самых редких взглядов). Так, ощущения на уровне паранойи. Потом у нас с Золотым Лучом произошел тот разговор...

Сначала сынишка Луча, Фабрика, заболел. Воспаление легких в тяжелой форме. Приезжие врачи делали все, что могли, но родители обратились к ним слишком поздно. Было ясно, что ребенок умрет. Его поместили в отдельную палату. Луч просто сходил с ума. Я зашел к ним вечером, чтобы как-то утешить, но его дома не было. Не было во дворе и его коня. Серьга лаконично сказала "чоруй барды" (он уехал) и ушла на кухню готовить чай. Мне почему-то неловко стало оставаться у них, но по обычаю чай обязательно нужно было выпить, и я с ощущением какой-то вины остался в их комнате. Маленький Стрелок вяло возился на полу с игрушками. Игра заключалась в том, что деревянная машина сбивала деревянного же верблюда. Я присел на корточки рядом. Заняться чем-нибудь с ребенком – лучший способ избавиться от неловкости в гостях...

Вскоре Серьга принесла чай и мы в молчании начали его пить. Тут послышался стук копыт и пьяный голос хозяина. Золотой Луч вошел, резко распахнув двери. Увидев меня, он замер, потом схватил резко за рукав и потянул за дверь. "Слушай, друг, я к тебе сейчас зайду, ты возьми Серьгу, идите к тебе" – зашептал он с усилившимся от опьянения акцентом. – "Потом она там будет, с твоей, а ты ко мне приходи через час". В подъезде двухэтажки молча стоял маленький старик в подбитом овчиной зимнем халате. Я ничего не понял, но просьбу друга исполнил. Когда я пришел к нему, он был один. Стрелок спал в кроватке. Луч был совсем пьяный. Молча он налил мне полстакана водки, я молча выпил. Мы закурили. Прошло несколько минут, а потом он заговорил. "Сейчас у меня был шаман" – сказал Золотой Луч и почему-то оглянулся на форточку".

Борис МЫШЛЯВЦЕВ

Продолжение следует…

Часть первая