Босые ножки, Она обещала прощаться красиво и другие рассказы

Четыре рассказа

Босые ножки

У неё никогда в жизни не было безответной любви – вдруг поняла Надя Лапина, когда её очередной раз перебили. Неизвестно почему после полуночи вопрос «А расскажи про свою несбывшуюся любовь» стал лейтмотивом девичьей вечеринки. И она послушно вслед за искренними излияниями подруг начала рассказывать:

– А вот когда мы жили с Васькой, он меня душил.

– Нет, не то, – перебили ее.

– А вот еще Ден, гад такой, всегда хотел, чтобы я…

– Лапа, ты чё, не понимаешь, не про то, как тебя ревновали и тиранили, а про то, что тебя вообще в упор не видели. Ну, вот был ли человек, чтоб ты прям к нему всеми мыслями, и прям пытаешься привлечь внимание, а ему всё равно на тебя, и это ничем не изменить, что ни делай.

Тут она, Надя Лапина, девушка средней комплекции и неяркой внешности, если ненакрашена, перебрала по эпизодикам свои отношения или попытки отношений за всю двадцатисемилетнюю жизнь. И поняла, что не было в её жизни парней, которым было на неё всё равно. Нет, в природе таких парней был миллион, и даже больше. Но ни её чувств, ни даже любопытства они не вызывали. Она подробно начала разбирать этот аспект вслух, и вдруг Мурка-Мурёночек, супермодная девчуля с губами-варениками, перебила:

– Стоп, я поняла, твой интерес зажигается не на внешность парня, ни на его положение! А на то, что парень на тебя смотрит, подходит, что-то для тебя персонально делает, выделяет тебя как-то.

И Нэлька, русалка с вечно-распущенными длиннющими волосами:

– Теперь понятно, почему ни одного критерия выделить нельзя. У Мурыськи все красавчики, у меня все барагозы бешеные. А у тебя черт те что – то чемпион Европы, то прыщавый слесарь с тракторного завода, то сосед-полуидиот, то вообще седой разведенец.

– Разведенец был красивый, хоть и седой, – мечтательно вздохнула Мурка.

– Угу, аж четыре раза красивый, столько раз женился и разводился, – ехидно поддакнула Нэличка.

– Одна из жен у него была модель, а первая вообще балерина, – сказала Лапина. – И наша завотделением в него была влюблена. Он вообще мужик очень хороший, я тоже даже было хотела замуж за него. Он меня горячим бульоном отпаивал, у меня горло болело. Мы на дежурстве вместе были. Еще мороз ударил, минус семнадцать, а я в капронках. Он меня даже домой после дежурства отвез. И всегда потом отвозить начал и подкармливать, как-то все время вместе в дежурства начали попадать, ну и завязалось. Хотя сначала я вообще не претендовала на него, там как раз бои шли между второй и третьей женой.

– Ага, а он к тебе свалил.

– А потом от меня, причем еще с претензиями – не любишь, мол, меня, не допрашиваешь, не пытаешь, рубашки молча гладишь, утюгами не кидаешь. Но я как-то любовь по-другому понимаю.

– Как по-другому то? – полюбопытствовала Нэлька, отбрасывая назад свои длинные пряди волос.

Надя собралась с мыслями про любовь:

– Как в детстве. Когда кто-то нравится, ты бежишь и говоришь: «На тебе мою машинку, конфетку, а давай играть».

– Что-то по тебе незаметно, чтоб ты людям конфеты или машинки раздавала, – усмехнулась Мурка, сама себе плеснув в бокал немного вина.

– Я, может, и нет поначалу, но мне – да. В детстве, когда мне было пять лет, мы ходили в гости к знакомым, они жили далеко, на самом краю поселка. Там было поле с метеоплощадкой. Поле было опахано кругом, и поэтому по краю его были холмики из красного песка, на них росла земляника и мать-и-мачеха. У этих знакомых был сын Алька, совсем дикий мальчишка. Дом стоял далеко на отшибе, и он мало общался с другими детьми. И тут меня привели, сказали, вот тебе – девочка. Играй с ней. И вообще, не мешайте нам, как всё готово будет, мы вас за стол позовем. И мы остались с ним в этом бескрайнем просторе травы. Он повернулся и убежал, я стала куколок из травы и цветов делать. И вдруг он подходит с кулечком из лопуха, а в нем земляника и мне его отдает. И отбегает. А я же девочка вежливая, землянику съела, в лопух куклу нарядила и к нему подошла. Спасибо, говорю. А он говорит – там, на холмах, этой земляники! Хочешь, покажу? И мы ушли. Взрослые нас еле дозвались. Родители тогда наши хорошо дружили. Вместе в лес ездили за ягодами, грибами. А как-то на катере поплыли в верховья на пасеку. Отца тогда семь пчел укусило, он мёд помогал качать. А мы с Алькой в катере спрятались от пчел. Там в каюте двухэтажные откидные лежанки были. Мы играли. Потом как в школу пошли, в разные классы попали. И родители почему-то общаться перестали. В классе пятом все девчонки писали анкеты, вопрос был: кто тебе больше всех нравится? Среди мальчиков, среди девочек, из нашего класса, из другого. Ну, я и написала его. А он ко мне после подходит и говорит: – Ты дура, Лапина, уо полное.

– Сам ты уо, – говорю. Обзывалка тогда такая была «уо» – умственно отсталый или отсталая, значит. Про него всякое потом рассказывали, что в лесу один в шалаше живет месяцами. В седьмом классе Альку в октябре месяце еле-еле его мать в школу приволокла. Родители у него развелись. И тут он мне стал дорогу заступать, как ни иду по коридору, то подножку подставит, то сам так резко встанет на пути, что я носом прям в него утыкаюсь с размаху. Я всё время помню эти его выходки весь тот год. Потом танцы были в восьмом классе, все в клуб ходили, а меня не пускали, и вот на ноябрьские родители уехали к родне. И я с продвинутыми одноклассницами пошла на эти долгожданные танцы, ради этого ведь дома осталась. Кудри навила с сахарной водой, глаза накрасила, подводка была просто бронебойная, еще напудрилась, всё с веснушками боролась. Алька на входе стоял, почему-то во взрослом, не по размеру мужском пиджаке и галстуке. Увидел меня, присвистнул и говорит: «Ты, чё, в амбар с мукой упала!» У меня аж слёзы, психанула и убежала. Он догнал и пошел рядом, потом говорит: «Рот открой, глаза закрой». Я поерепенилась, а потом любопытно стало. Глаза закрыла, стою, жду, а он мне конфетку кругленькую, маленькую в рот кладёт. Так и кормил меня всю дорогу. А потом вдруг вместо конфеты поцеловал. Сказал: «Конфеты кончились, будешь со мной ходить?» И мы стали с ним ходить, у нас в посёлке это тогда так называлось. Ну, на горку, по вечерам ходили у клуба кататься. В кино два раза ходили. Мама моя через какое-то время, месяца через два узнала, и один вечер мне говорит: «Ну что ж, Алька парень хороший, хозяйственный, один всё сено на зиму заготовил. Не балованный, баловать его, вишь, некому. Отец ушел, а мать болеет. Только нелюдимый. А к тебе он с детства прикипел. На катере помнишь, за медом в верха плавали. Вы тогда от пчел попрятались, я тихонечко заглянула в каюту, а ты на верхней полке сидишь и ногами болтаешь. А он твои босые ножки целует. В пять лет – и такое чувство. Я аж обмерла вся, и обратно поднялась ещё тише, чтоб не спугнуть».

В девичьей компании повисла тишина, такая звенящая. После того, как Лапина остановилась на самом трепетном месте, казалось неловким что-либо дополнять. Мурка быстро разлила по бокалам вино: «Ну, за босые лапки нашей Лапки!».

И как-то все выпили, отвлеклись, побалагурили на тему, что больше никому из них ноги не целовали. И Нэлька всё-таки не утерпела, спросила:

– А что дальше-то было?

– Ох, лучше бы мать ничего про нас не рассказывала. Меня так тогда в жар бросило. И я просто на него ни смотреть, ни говорить с ним не могла. Всё время стыдно было – помнит он или нет. Вот задичилась вся уже я, и кругами от него бегать начала. Он ко мне и подружек подсылал узнать, что случилось, и в школе после уроков отлавливал. А я ему – уйди, дурак! И потом ушла из школы в медучилище, чтоб уехать в город. Классика жанра, «Дикая собака Динго».

– А он красивый был? – задала вопрос Мурыся.

– Не знаю. Наверное. У него взгляд был особенный, я всегда чувствовала, когда он на меня смотрит: у меня спина горит, оборачиваюсь и в его глаза проваливаюсь. В общем, для меня до сих пор существуют только те мужчины, которые видят только меня. Остальные просто люди. Даже при таких раскладах несчастливой любви тоже хватает.

– Ты сама сложная. Поэтому. Но эдак все равно лучше, чем безответная. Я как в кого втюрюсь, так чем больше он ноль внимания, тем больше я за ним бегаю. Случайные встречи подготавливаю, поводы придумываю. Не жизнь, а сплошная стратегия. И даже если вымучаешь эти отношения, то всё равно чувствуешь себя сомнительно, всегда не уверена, нужна именно я или нет этому мужику, – вздохнула Мурочка-Мурыся, и понуро обняла свои коленки, поджав их к подбородку.

– А он как живет? – спросила русалочка Нэлли, прерывая чужие нюни.

– Хорошо. Женился, двое детей, дом построил.

– Сама не видела его больше ни разу? Понятно. Хотя одну вещь он тебе подарил навсегда – безошибочную женскую интуицию, – подытожила тему категоричная русалка.

– А давайте завтра проверим. Меня тут пацаны на шашлыки звали, намекали, мол, с подружками приходи. Ты и нам расклад покажешь, – предложила Мурочка и стала собираться. И уже у дверей, бросив взгляд на бесчисленные туфельки, промолвила:

– А лапки у тебя до сих пор детский размер.

Нэлька её комплимент перебила жестким тоном:

– Давай быстрей, такси уже пришло, хорош повышать Надюхину самооценку. Она и без нас в этой жизни определит для кого она магнит.

Она обещала прощаться красиво

Она обещала прощаться красиво. Ещё тогда. Тогда, когда он (первая любовь) бросал её, поскуливая оправдания и торопливо уметываясь в свою каморку. В каморку, заставленную аквариумами, стеллажами с мини-тепличками и стерео-видеосистемами. Каморку, из которой она случайно его вынула, просто бросив в сеть объявление – напишите как одиночество красиво.

Он это смог – написать как одиночество красиво, ибо единственное, в чём сутулый толстый мальчик с бифокальными стеклами жутких очков знал толк, было одиночество. Там было про дождь за окном и шелестящий джаз, про рыбок, молча тыкающихся в стекло, про то, как хочется кричать, а молчишь. Потому что прибежит мама и начнет поить какао из старой кружки с отколотым краем и лепетать, что бледненький зайчик, а не сдать ли на гемоглобин. Она спросила – какой джаз, кого именно он слушает? Обменялась с ним репликой про тройник Дюка Эллингтона на виниле, который у неё есть, послала ему «нечто слишком хорошее, чтобы быть названным» в исполнении Алис Бабс. За три месяца переписка стала огромной.

Пока они не столкнулись с его дворовой компанией, с которой он лишний раз старался не пересекаться. Он совсем забыл, насколько его внутренняя реальность не совпадает с внешней. Она же была волшебная девочка, потому что смогла попасть в его внутреннюю реальность, где он, как любой задрот, воображал себя звездой и всемогущим повелителем вселенной. Как ей это удалось? Да, она просто через три секунды очного знакомства сняла с него очки и сказала: «Ой, какие у тебя ресницы шикарные – густые, длинные и закручиваются, мне бы такие». Она попала в омут его глаз и слов. Её даже не парило его неспортивное телосложение. И поэтому его не парило тоже, он просто забыл, как он выглядит. Ведь была осень, потом зима, всякие объемные одёжки. И вечные-бесконечные шатания по городу. Или хождения к нему на работу, он устроился садовником в оранжерею, там тоже на нём был рабочий бесформенный комбез. Да и зарплата была, хоть и маленькая, но больше не приходилось слушать матушкины завывания про вертихвосток, обирающих младенцев.

Вообще, она была против того, чтобы шиковать, и очень придирчиво разглядывала цены в меню, когда им по выходным удавалось вместе куда-нибудь вырваться. Скромно брали чай, а шоколадку она предусмотрительно носила с собой. В общем, все было мило и пресно. И уже хотелось чего-то изменить, он пригласил ее домой, воспользовавшись случаем. Бог знает почему, матушку унесло куда-то к подругам. Всё, что в японском аниме называют словом «это», произошло как-то слишком скромно, тихо и обыденно, беззвучно в темноте и под одеялом, не открывая глаз. А хотелось ему, вероятно, латиноамериканских страстей или неземного чуда. Какое-то было дикое разочарование. А тут еще дворовая компания навстречу – напомнила ему о его несовершенстве. «Оба-на, а наш-то тюфяк с какой красоткой. Да, ты не по себе, смотри, березку-то заломал». К ней немедля начали клеиться, он, внешне беззлобно огрызнувшись, вскипел. Проводил её до остановки. Больше на связь не выходил. А через три дня написал: «Ты слишком хорошая и красивая для меня, давай расстанемся». Было начало весны. Она курила, бродила по лужам, купила черную помаду, отрезала волосы, потом покрасила волосы в фиолетовый цвет. Однажды на спор выпила почти литр коньяка в полузнакомой компании, отравилась, блевала в ванной. Поклялась не пить никогда. Свалила от знакомых и случайных людей подальше, за город.

А природа расцветала и расцветала. И одним прекрасным днем захотела собрать букет и увлеклась, в результате срезала все нарциссы на даче. Целое ведро получилось. Автобуса долго не было, и она поймала такси. И неожиданно для себя назвала его адрес. Дома у него была только мама, которая почему-то ей обрадовалась, засуетилась, решила напоить чаем и для этого сбегать за вкусненьким: «Я мигом, а вы ждите, он сейчас придет». Вероятно, маме про разрыв он ничего не сказал. Она прошла по пустой квартире, постояла в его комнате, был пыльный вечер, всё казалось каким-то выцветшим – обои, книги, плакаты, его детское фото в рамке, старенький плед на диване. Танцевали пылинки в косых лучах заходящего солнца и рыбки в аквариуме разевали немые рты. Вернулась к прохладной прихожей, к ведру с цветами у порога. Сама еще не понимая, прошла в комнату и разбросала цветы везде – на столе, на полу, на постели. Нарциссы для нарцисса. Захлопнула дверь и ушла. Она научилась создавать воспоминания, делать великою любую любовь – маленькую, глупенькую, неслучившуюся, свою и чужую. Обязательным условием в этой магической формуле было – прощаться красиво. Она себе это пообещала тогда, уходя из своего первого романа по тропинке из белых и желтых цветов с говорящим именем.

От рассвета до рассвета над морем

Когда начались рассветы? В детстве и отрочестве она любила долго спать. Когда будили затемно, полуспящую одевали и волокли в садик, где уж полюбить рассвет. Или школа – в уральских широтах световой день зимой короткий – и рассвет ты видишь уже в окно класса на втором уроке. В студенчестве самый обычный случай вообще проспать на первую пару.

В рабочую пору главное не опоздать на работу. Это сумасшедшая гонка с будильником, рисование макияжа и заталкивание себя в переполненный общественный транспорт.

Любовь к рассвету осозналась в Феодосии, в отпуске на море. Раннее утро полное тишины, встать раньше хозяйки мини-пансионата и очень её удивить этим, и объяснить это несколькочасовой разницей с родным городом. Заварить себе кофе в чашке и смотреть, как медленно меняется небо, как оно сереет, светлеет и выцветает, а потом наливается розовым с края. Или годом раньше запущенная турбаза в Нижне-Имеретинской бухте, которая была у самого моря. Взять чашку с горячим чаем и полотенце, пойти на близкий влажный бесприютный пляж, где море теряется в утреннем тумане, сесть на камень и пить маленькими глоточками кипяточек, глядя, как туман отрывается постепенно от воды и возникает полоса, белая плотная полоса над темной водой, и она поднимается всё быстрее и быстрее, становясь выше и выше. И, ап, по воде скользят блики. Она уже не темная и становится какой-то частично прозрачной. Из-за горизонта бьёт свет. Но вот выскакивает и солнце – ощущение, что рывком включают музыку на полную мощность с тихого невнятного бормотания, будто поворачивая регулятор, сначала медленнее и вот довернули до предела. И вода становится абсолютно прозрачной до различения разноцветных камней на дне.

Солнечный свет как регулятор четкости. Ставишь чашку, сбрасываешь рубашку и наступаешь в воду. Останавливаешься, ибо прохладно, уговариваешь организм, медленно идешь, заходишь по пояс. И резким рывком приседаешь. Дальше уже от температуры воды и прибоя зависит. Иногда вылетаешь обратно, стуча зубами. Иногда тебя опрокидывает и выбрасывает волной. О, если волна большая, можно и в воду не зайти, она сама обрушится на тебя сверху, чуть лишь подойди к береговой кромке. И даже если все спокойно, ранним утром недолго пробудешь в воде, у Черного моря в сентябре не такая карибская температура. После растираешься полотенцем, отжимаешь купальник, и наполненная душой и светом, идешь в щелястую дачку, продолжать на веранде завтрак.

И вот, думая про наполненную душу – наполненную тем, что жизнь – это прекрасно, – вспомнила, что рассветы пришли, когда душа была пуста. То были душные рассветы огромного мегаполиса, пыльное лето на изломе страстного брака. Когда было непонятно. Убьют ли тебя завтра или может уже сегодня. Когда ты уже не знаешь – с человеком ты встретишь день или с чудовищем. Просто ты пережила еще ночь и чудовище спит. Единственные секунды, которые ты можешь побыть наедине с собой – это очень раннее утро. Остальное время без вариантов – чудовище, имя которому ревность, тотальная ревность заглядывает тебе через плечо, когда ты читаешь, устраивает истерики с допросом, когда ты пишешь «Я искала дверь в лето, а открыла дверь в зиму». Чудовище разбило в доме все хрупкие вещи, типа телефона, и даже прочные стулья сломало об стену с криками «Я же умру за тебя, а ты сволочь, я чувствую – уйти хочешь, богатого мужика искать». Чудовище разбило морду твоему шефу, и тебя уволили с работы с формулировкой «разберитесь со своим мужем». После этого тебя уволили ещё из трех мест с такой же фразой, правда, мордобития в эти разы ты умудрилась не допустить. Твои мини-юбки улетели в окно. А ведь когда то он восхищался твоими «божественными ногами». Жуткое недоумение, отчего бы мужчинам сразу не ухаживать за невзрачными девушками, завернутыми в десять слоев дерюги. Нет, они упорно и настырно полгода будут доставать ярчайшую красотку, ловить бабочку, только чтобы оборвать ей крылья… То время можно вспомнить лишь от третьего лица, иначе провалиться снова в эту боль.

Это были пустые, изнуряющие рассветы со стаканом холодной воды и ломтиком черного хлеба. Она просто еще его любила, его губы и плечи, его вьющиеся волосы, его подбородок с ямочкой, брови вразлет. Его глаза, которые уже потеряли свой цвет, наяву для нее в них светилось лишь бешенство, только память подсовывала, что они синие-синие. Можно было постоять и посмотреть на него спящего, не опасаясь взрыва и странных обвинений. Даже во сне он выглядел упрямым и обиженным. Она искала пути в его душу, и не находила, а может и души у него уже не было, а у нее-то была. И однажды размышляя, что делать с их семейной жизнью дальше, она прочла совет: если вы в раздумьях насчет жизненного пути – каждое утро на восход солнца читайте молитву Богородице над стаканом чистой воды и кусочком хлеба. В конце молитвы попросите помочь выбрать правильное решение и воду выпейте, хлеб съешьте. Время соблюдать обязательно. Так и образовался ее рассветный досуг.

Иногда за весь день только слова ранней молитвы были единственными слетевшими с ее уст. Даже когда он кричал: «Отвечай мне». Она стала призраком в своем доме, мастерски научилась ускользать от взгляда, например, сесть на кровати, ногами под одеялом, а на колени вертикально большую подушку и исчезнуть от его взора. Он искал ее в ванной, на кухне, на балконе и не понимал, куда она делась. Или, поскольку жарко было, сесть на полу у окна под закрытыми шторами у стены. Читала она в то лето «В поисках утраченного времени» и понимала, что уже утратила свою жизнь. Ах, да, уходя из дому, муж запирал её на замок, который изнутри не открыть. Домашний арест длился два месяца. Квартира была на пятом этаже. Атмосфера раскалялась, ненадолго съездили на дачу. Там ей не разрешали разговаривать даже с пожилой соседкой: «Небось, жалуешься ей».

Вернувшись в город, она захотела съездить к подруге, ибо та никак не могла ей позвонить и, наверное, уже волновалась. Маме она звонила раз в неделю строго под контролем мужа: «Не дай бог лишку скажешь». Её не выпустили из дома, сказав «Спрятаться хочешь, везде найду, у любых друзей. И друзей твоих поубиваю, если тебя прятать будут». Причем дал волю не только языку, но и рукам. Почему привычное сокрушение последних останков латанных-перелатанных стульев переросло в захват ее белой шейки, никто объяснить бы не смог. Просто она потеряла сознание. Было очень больно. Когда очнулась, мужа нигде не было, и дверь нараспашку. Встала, подошла к зеркалу, багровые следы пальцев в синяки уже начали наливаться. Одела на голову шифоновый шарфик, концы обернула вокруг шеи, взяла из комода паспорт и деньги на билет. Вышла в распахнутую дверь.

Денег хватило только на самый дешевый поезд, а он ходил не каждый день. Вернулась домой, молчаливая и осторожная, вечером не разговаривали, спали в разных комнатах. Утром долго смотрела на него, прислонившись к дверному косяку спальни, словно впитывая в себя его образ издалека. Ушла принимать душ, посмотрела на черную шею в зеркало ванной и не стала ее прятать. Когда вышла оттуда, он уже встал и молча отводил от нее глаза. Позавтракали яичницей, и муж сам взялся впервые вымыть посуду. Развел с непривычки шапку пены в раковине и сообщил: «Я всё делать могу». Ей хотелось добавить: «И убивать тоже». Но осторожно сказала: «Съезжу к маме на пару недель». Он произнес: «Ты ведь не вернешься». Она фальшиво пробормотала, усыпляя бдительность зверя: «Ну что ты говоришь?» Собралась на поезд, почти ничего не взяла, продолжала успокаивать его подозрительность.

Когда сошла через сутки с поезда, начались дожди и лили без перерыва двадцать дней. Каждой утро она вставала по привычке рано и смотрела в стену из ливня и своих слёз. А потом они закончились… Он писал, звонил, а потом тоже закончился где-то через год.

Впереди ее ждали другие, совсем иные рассветы, потому что она на них решилась. Море и Небо – это лучший любовник, который случается у сгоревшей души.

Рябиновый самогон

Той осенью было много рябины. Везде.

Но прошла целая жизнь, прежде чем она туда попала. А сначала была юность с её страстями и бурями. Была осень и девочка Аня, которой не хотелось идти домой, забрела к знакомому по художественной школе. Клоун был бы вообще очень красивым парнем, наверное, если бы не чрезмерная мимическая подвижность лица, за которую ему и дали прозвище. Он девочке Ане хоть и обрадовался, но не упустил случая пофиглярствовать, ибо публика в наличии имелась: «О-о-о, Нюрка-коза пришла, пельменей принесла». Ну, да как-то неудобно было в гости идти с пустыми руками, вот и взяла картонную коробочку еле слепленных пельмешек, которые при варке непременно разваливались. Публикой были двое парней, коих Клоун не задумавшись представил как Лося и Тюфяка. Тюфяк, плотный блондин с мышиным немытым хвостиком, обиделся. А Лосю как повелителю тайги, лесов и взглядов было пофиг, он был двухметровым брюнетом с лицом Григория Мелехова, да и фамилия у него на самом деле была Лосев. Клоун сообщил между делом, наливая воду в кастрюлю и ставя её на газ: «Лося ты должна знать, он тоже в нашу художку ходил когда-то. Он сейчас у нас на худграфе натурщиком подрабатывает, я заманил. А Тюфяк, парень с моего бывшего двора, до шестого класса вместе учились. А это Нюра, она слишком много думает, но самая мелкая из всех холодных блондинок, которых я знаю». За последние слова чуть не получил тапком в лоб, но увернулся.

Тюфяк, несмотря на неказистую внешность, много жеманничал, разговаривал через губу. Вел себя как звезда, опустившаяся до быдла. Объяснение эти манеры получили, когда он взял в руки гитару – он играл битлов и Элвиса, он пел по-английски. И стянул всё внимание к себе. Он уже привык быть в центре внимания и восхищения, смещений фокуса не терпел. Тем временем пельмени были готовы, и тут Лось поднялся и будничным движением поставил на стол трехлитровую банку с прозрачной оранжевой жидкостью. «Это что за компот?» поинтересовались все. «Разливай, узнаешь» – усмехнулся ни слова не проронивший до этого Лось. Это был рябиновый самогон.

Дальше вечеринка начала набирать обороты: появились соседки Гуля и Айгуля, откуда-то забрел Сашка-десантник с пятого этажа. Отобрал гитару и завел свои песни. Потом был магнитофон, записи Клоуна соседок не устроили, большинство переместилось к ним, инспектировать их фонотеку, к тому же еды у них было в доме больше...

Тут в воспоминаниях был провал. И неожиданно Нюра обнаружила себя целующейся с Лосем на балконе. Много-много обнимашек, и вдруг вернулся от соседок злой Клоун. И мрачно подвинул их на диване, сказав, что могут валить, у него не дом свиданий. Она лежала между двумя злыми парнями и смотрела, как тени от веток шевелятся на потолке. Наконец, не выдержала и спросила: «А чего вы не спите и нервные такие?» «Потому что нормальные мужики рядом с красивыми девушками так просто не засыпают» – сказал Лось с улыбкой. «Потому что одни маленькие дурочки настолько маленькие, что ни хрена ещё ни о чем не знают, а ещё туда же – бухать с мужиками» – прошипел Клоун. Нюре-Ане стало смешно и легко, она заснула, несмотря на кусачий свитер и тесные джинсы. Все спали не раздеваясь. Сексуальная революция тогда в этой стране еще не наступила.

Прошло девять лет, за эти годы Клоун раза четыре предлагал Нюрке замуж, потому что у них всё было. Даже раза два они пытались съехаться и начать жить вместе. Это было бесполезное занятие, на третий же день они ругались навеки. Через полгода мирились. Потом вуз был закончен, и у Клоуна началась жизнь богемного художника. Именно такая, как её представляют обыватели, бесконечные попойки и немыслимое количество женщин. Популярность можно было списать на то, что по телевизору прошел бразильский сериал, где главный герой-красавец был похож на Клоуна как Клон, кстати, именно так сериал и назывался. А первое на то, что здоровье у Клона было просто железобетонным, наверное, еще кое-что было железобетонным тоже. Иначе наличие восьми любовниц Нюра никак не могла объяснить.

Ревности у неё к Клону не было, так же, как и физического влечения, хотя как человека она его очень любила. Очередные попытки совместного проживания довели её до этой истины, а эта истина «как человека люблю, а как мужика нет» довела его до слез. Мужские слезы переносить вообще тяжело, тем более от сильного человека. На всякое физическое сближение после этого было наложено негласное табу. Она по-прежнему забегала к нему с чисто дружеской заботой и продуктами. И нередко сталкивалась с его бабами, всегда разными, но одинаково безалаберными – ни посуду помыть, ни пуговицу пришить. Она даже умудрилась, какой-то его пассии из серии вечно блаженных пришить недостающую пуговицу на юбку.

Очередная летняя дружеская посиделка, совмещенная с генеральной уборкой, протекала как обычно. Нюра мыла посуду, Клон показывал какие-то почеркушки, объявляя их эскизами будущих гениальных картин и попутно травя байки из своей личной жизни и жизни знакомых.

«А Лось с Памира недавно вернулся, он же мастер спорта теперь, категорийные маршруты водит» – упомянул он, впервые забывшись за девять лет. Она бросила миску в раковину и каким-то сжатым голосом сказала: «Падла, ты зачем мне тогда его ни адрес, ни телефон не дал».

«Он сам должен был тебя искать».

«Да помню я твои инструкции по правильному поведению девушек».

«Мудак я был малолетний, думал, что у нас с тобой столько общего. Ну как тебя было отдать этому йогу. Ему же все равно. Не удивлюсь, если он на гвоздях спит».

«Собственник ты».

«Теперь уже нет. И идеалов уже нет. Я не тот. И ты не та. О, я буду теперь тебя называть Нета».

Ей новой очень подошло это имя – Нета: из мяконькой быстрой белочки, девушки с полотен Кукуэля, она превратилась в наголо стриженное существо из звездолета. У художников бывают, знаете ли, парадоксальные трансформации не только творческие, но и личные.

Пришла зима, и девушка из звездолета облачилась в цельный комбинезон, горнолыжный правда. Под ним она носила микрошорты с колготками из микрофибры и микромайки, и в дополнение к имиджу неожиданно длинные серьги – бисерные ниточки до самых ключиц. Голову продолжала брить, изобрела свитер со шнуровкой во всю спину. Было тоскливо, после очередного разрыва забрела в гости к Клону, он открыл дверь совершенно зашуганный и, увидев её, развеселился, сообщил, что боялся прихода Вальки, потому что у него сидела Лилька. Эту самую красотку Лильку Нета хорошо знала, за пару лет из интернатской девочки в рваных колготках, пившей любой алкоголь, как воду, Лилечка постепенно превращалась в женщину, понимающую себе цену в буквальном смысле. И только Клон, человек случайно спасший её от побоев очередного пьяного хахаля, оставался для неё бесценным божеством. «Знаешь, он не матерится, вообще. Знаешь, он меня ни разу, ни разочки не побил. Я сама, когда пьяная, на него кидаюсь. А он ни разочки. Вот скрутит меня, замотает в одеяло, свяжет, и уйдет. Я такая плохая. Я если выпью, то всё. А он жалеет, а я ему жизнь порчу». Под «жизнь порчу» имелась в виду история, когда Лилька забрала все деньги и исчезла на два месяца. Это был гонорар Клона за очень большую работу, кажется, он хотел купить машину. Жить её он в дом больше не пустил, но изредка она продолжала его навещать, и видимо иногда получала и доступ к телу. Случай с кражей большой суммы открыл для Лильки прелесть денег более сильную, чем алкоголь. Богатые мужчины стали интересовать её не меньше, чем прежние собутыльники, и это положительно сказывалось на её внешнем виде и лексиконе. Лилька сидела в золотом платье с разрезом по самое «не могу», на спинке стула висела персиковая шубка из королевского кролика, стриженного под норку. На столе стоял коньяк и какие-то салатики в коробочках из супермаркета. Нета по традиции принесла пельмени. Лилька придирчиво разглядывала спортивные микрошортики: «Копеечное барахло, а ведешь себя как королева. Хочешь с богатым мужиком познакомлю, он на всякий нестандарт западает». Нета сдержанно с полуулыбкой покачала головой.

«Чистая, да! Любят тебя все, да! Клон, вон по тебе всю жизнь сох и сохнет!» – взвизгнула на выдохе золотая куколка. Предмет обожания заглянул на кухню и самым суровым тоном произнёс: «Ещё слово, вылетишь отсюда навсегда». Лилька обиженно засопела, завозилась вилкой в салате. Нета и Клон переглянулись с тем усталым и бережным теплом людей, у которых всё было, и ничего уже не будет, но они по-прежнему дорожат своим общим, неясным для других, кодом.

Раздался звонок. «Валька?» – спросила одними губами Нета.

«Сюрприз. Пойди, открой» – предложил Клон.

Узкий длинный коридорчик, дробный стук тапок, старая дерматиновая дверь, отодвинута защелка, открывается на себя. И на пороге стоит фигура. И вот тут секундный провал, потому что Нета висит на этой каланче, как мартышка на пальме, обхватив парня обеими ногами за талию, а руками за шею. И дальше своей позиции лемура она не изменит и слова не скажет. Так и будет молча сидеть у растерянного Лося на коленях, пока они будут пить лилькин коньяк. Лось объяснит ситуацию: «Вот позвонил, говорит, приходи, да приходи, тебя сюрприз ждет. А какой – не говорит».

Дальше они уйдут в снежную метель, пройдут два квартала, Лось всё будет говорить-говорить. И скажет: «Айда ко мне. Только это. Мы ж взрослые люди. Сама понимаешь. Без претензий потом только».

«Понимаю. Без претензий». И пошли до его улицы. И тогда-то она увидела эти рябиновые кущи. Рябина под снегом была как на новогодних открытках.

«Помнишь, ты тогда рябиновый самогон принес».

«Помню, я тогда его первый раз в жизни гнал, похвастаться захотелось. Набрал два таза рябины. А что дальше делать, не знаю. Ну, у бабушки спросил, а она говорит, если самогон только, как в деревне они делали. И сделал. Всё получилось».

«Кстати, и в этом году гнал. Могу предложить».

Поднялись в квартиру, сняли верхнюю одежду и замерли от неловкости.

Нета подошла вплотную и уткнулась лбом в его широкую грудную клетку. Он растерянно погладил её голову с коротенькой белой щетинкой. И, откашлявшись, спросил: «А ты чего побрилась, болела, что ли?».

«Чем?» – отозвалась недоуменно она.

«Ну, раком… что ли?» – очень осторожно просипел деликатный супермен.

«Ох!... Имидж это. Здорова я. Абсолютно здорова. И абсолютно взрослая» – одновременно с расстегиванием пуговиц его рубашки ответила Нета.

«А сколько тебе лет?» – продолжал недоверчивый супермен.

«Двадцать девять, как и тебе. А тогда было двадцать, как и тебе. Ты февральский, я июньская… Что тебе этот гадёныш тогда сказал?».

«Что девочке четырнадцать, и я сяду, если ещё раз к ней подойду».

За окном падал снег, на деревьях было полно несобранной рябины, по потолку метались причудливые тени. А утром, когда проснулись, она мечтательно сказала: «Я этого гада всё-таки убью».

«Мы поступим хуже, мы его на свадьбу не позовём».

«Нет уж, позовём, пусть мучается».

Галарина