Дом ноября. Часть седьмая

Смеясь и щуря блестящие, как бутылочные стеклышки глаза, Юлия восклицала:

– Не верю! Но ты же – историк. Рассказывай дальше!

Время пролетало незаметно.

За солнечным и теплым сентябрем последовал октябрь. Воздух очистился до первородной прозрачности. Дни ясные сменились днями пасмурными.

Юлия облачилась в черное, с белыми лапками, пальто, которое так шло ее темным локонам. Теперь целью наших прогулок сделались исключительно парки. От парка Победы, Дежневского, до парка Лесоводов, прилегающего к Уфимке. Обычно мы начинали путь от какого-то полудикого места, например от недостроенной беговой дорожки за «Акбузатом», а потом тропками шли до самой Новиковки, в сторону Чертового городища и Лысой горы.

Мы спускались по шуршащему ковру листьев. Юлию изумляли перепады высот.

– У нас нет ничего такого в Тюмени. Там местность плоская как стол. Да и елок, наверное, побольше.

И, правда, елок было мало. Больше разлапистых кленов, кустов орешника и барбариса, пламенеющих самыми разнообразными красками, от киновари и кобальта до ультрамарина.

Пейзажи с высокими вязами и извилистыми черными сучьями дубов напоминали кадры из фильма «Сонная лощина». Казалось, вот сейчас скрипнет старое дерево и из него выскочит всадник без головы.

Но никаких всадников без головы, ведьм и прочей веселой публики мы так и не встретили. Только мирных собачников, мамаш с колясками и представителей той когорты одиноких гуляк, к которой принадлежал до сих пор я.

Нашим любимым делом стало выйти к уединенной полянке, с которой открывается вид на Уфимку. Закрытая летом густыми и непроходимыми зарослями, защищенная тучами комаров, теперь она лежала перед нами как театральная декорация. Темные воды реки отливали карандашным графитом на фоне одетых в охру и кадмий берегов.

Но даже октябрьские дожди не нарушали наших планов. Я обзавелся зонтом-тростью. Затянувшееся ненастье мы переживали в уютном кафе за чашкой чая.

Юлия говорила, что не любит зеленый. Я соглашался, что зеленый цвет нагоняет тоску. И мы вместе брали чайничек с бергамотом и жасмином.

9

Продолжение истории поэта

Но как бы ни была бесконечна осень – и она заканчивается. Как будто мор на Уфу напал. В салоне сильно прибавилось венков и стало много народу. Юлия пожаловалась, что начальница разглядела у нее дизайнерский талант и теперь ей приходится ночами прикалывать искусственные розы и фальшивую хвою. Сил и времени на общение и прогулки практически не остается.

Я захандрил, а Киршовеевым овладело беспокойство и склонность к перемене мест.

Помню, мы с Пересветом традиционно наматывали круги вокруг озера. Стоял конец октября. Деревья бесстыдно обнажались. На пристани закрытой лодочной станции лежали кучки скукожившихся до скелетной ребристости сухих листьев.

– Скучно, скучно! Жизнь прожил, а счастья так и не обрел. Преподаватель-символист из времен туманной юности обманул, завлек в магический театр, но занавес не поднялся. Вероника с курсов так и не поступила на филфак, предпочла экономический в МГУ. Потом что? Флейтистка симфонического оркестра, девушка в петербургском поезде, еще одна в Питере, еще здесь на Шота Руставели… Была жена-брюнетка, но я ее потерял. Вот у тебя хоть читательница появилась, а у меня… – вдруг забормотал Киршовеев.

Я кисло улыбнулся.

– У Юлии сейчас напряженка на работе.

Пересвет понимающе закивал.

– А-а вот как? Да, друг, такова жизнь. Они появляются, потом исчезают. Нынче человечье общенье дорогая штука.

Зевнув, он кивнул на высохший рогоз у берега, щербатые пеньки мини-причалов.

– Башкирдское королевство! Как же меня достали местные черепахи торчиллы-улы! в автобус зайдешь – и так прет неправильная русская речь уроженцев Уфимского района. Пойдем, пройдемся что ли по маршрутам нашим.

Как и Пересвету мне был отлично известен проход через Дворец детского творчества и филиал Московского финансово-экономического института. Расположенное на пригорке, сразу за кольцом Детской железной дороги, это место рождало в душе меланхолические настроения. Когда-то здесь располагалось Иоанно-Предтеченское кладбище. Пирамидальный Старо-Ивановский храм, с полукруглым окном над главным входом, смотрел в сторону Гостиного Двора.

Но волны истории не раз успели омыть сей мыс губернского прошлого. Здание бывшей женской гимназии облюбовал «Уралсиб». Пристроенная к нему игла высотки пальцем нового башкира грозила Тенгри-небу. Впрочем, почин был достоин потомков. Через дорогу располагалась первая в Уфе девятиэтажка.

Зато дальше шла сонная улица Социалистическая, представлявшая разительный контраст шумным Карла Маркса и Ленина. В нее мы нырнули как в лениво текущую среди каменных джунглей речку-избавительницу. Тогда в начале Социалистической шли ремонтные работы, но так она даже была милее.

Но что такое профланировать по Социалистической-Бекетова и, не дойдя до Чернышевского, во времена оны Кузнецкой-Калмацкой, не свернуть на Гоголя? О, ты одна, в этом историческом центре Старой Уфы осталась верна дореволюционной старине, этим аксаковским особнякам с кулебяками, резьбой на воротах и запущенными садами и банями.

Как ни странно, но Гоголя хороша особенно в смурости ноября.

Мы шли с Киршовеевым по узким тротуарам, точнее говоря, по узким полоскам асфальта, на честное слово положенным прямо на землю. То и дело приходилось перешагивать через затянутые вечерним ледком лужи-колдобины, протянувшиеся, как вены под кожей, корни дряхлых тополей.

Наконец, сами не заметили, как очутились, на излете Гоголя. Тут царило прямо вавилонское смешение культур. На одной стороне дом-музей Мажита Гафури, студенческая поликлиника (ныне переставшая существовать). На другой – дом Пискунова. Еще дальше, за перекрестком, художественный музей имени Нестерова, расположившийся в модерновой усадьбе Лаптева. Напротив – здание бывшей женской частной гимназии Софьи Павловны Хитровской…

Заглянули во двор. Украшенное богатой резьбой здание деревянного детского сада[1] светилось в сумерках, как будто облитое фосфором.

– Вот мы и пришли к истокам жизни! – философически молвил я. – Что ж, откровение за откровения. Всегда ненавидел детский сад. Я потом даже в первых классах школы боялся мимо него проходить.

Пересвет вздохнул.

– А я влюбился впервые по-настоящему в детском саду!

Я задумался.

– Кстати, а ты знаешь, что в этом детском саду до революции было?

– Дореволюционный детский сад?

– Нет конечно! тогда женщины не работали, а дома сидели, целиком посвящая себя семье и любимому мужчине. Здесь жил купец Пискунов.

– Забавная фамилия.

– После революции, разумеется, попросили его освободить помещение. Ну и он, прежде чем исчезнуть со страниц летописи молодой советской республики, прокричал, что и мертвым сюда вернется. Прошло много лет. Даже фашизм успели победить. И вот как-то в шестидесятые, сверху, из чердака, рухнуло с грохотом. Подбежали, а там – гроб раскрытый. А в нем – купец Пискунов, собственной персоной. Лежит себе старичок: руки крестом на груди сложены, лицо кругленькое, свежее, как пасхальное яичко. За столько времени не истлел, будто только что заснул!

Киршовеев покачал головой.

– Да мне это уже рассказывали…

– Кто?! – ревниво возмутился я.

– Мой дядя. Он сторожем здесь работал. Только никакого гроба не было. Просто с крыши, во время ремонта, кусочек железной оградки упал. Ну а потом пошел-поехал слух. Оградка – значит непременно могильная. Так и рождаются мифы.

* * *

Под конец наших скитаний-блужданий мы нагуливали аппетит. Я предпочитал подождать до ужина. Но Пересвет заявлял, что в его возрасте нельзя пренебрегать регулярным питанием и тащил в какую-нибудь придорожную харчевню. Надо сказать, я никогда не жалел, что соглашался. У Киршовеева был нюх на приличные заведения.

Чаще всего мы делали выбор в пользу восточной кухни. И это было неудивительно в Уфе. Пересвет любил взять шурпы с мозговой костью или жаркое с картофелем и янтарно-оранжевыми кусками моркови. Я предпочитал тарелку щец.

Мой друг ел не спеша, основательно. Хмыкнув для солидности, долго выбирал кусок. Примерившись, отрезал, насаживал на вилку.

Впрочем, однажды случилась настоящая мистическая история в русском духе. Облюбованная нами чайхана оказалась закрытой, и мы были вынуждены зайти в обычнейшую столовку для водителей троллейбусов. Полутьма, запах протертых хлоркой клеенок встретили нас. Подойдя к раздаточному столу мы как будто перенеслись в прошлое на лет двадцать назад. Могутная тетка в белом колпаке и сложенными на груди нехилыми руками уставилась на нас.

– Первое будете?

– А что у вас на первое?

Тетка ткнула на стену.

– Читайте, в меню все написано.

Пересвет прищурил дальнозоркие глаза.

– Ничего не вижу. Гороховый что ли дайте.

– Гороховый закончился. Есть только лапша.

Решив не идти на конфликт, мы взяли лапши. Второе, естественно, оказалось гречкой с хеком в кляре. Я сразу отказался от экспериментов над желудком. Пересвет решил рискнуть. Привычно потянулся к ведерку с надписью «вилки» и вытянул… ложку.

– А вилки где?

– На поминки забрали, – не моргнув глазом ответила тетка.

* * *

Подкрепившись, мы догуливали. Тут открывались два маршрута на выбор. Или в Старую Уфу, или в сторону Горсовета и Олимпик-парка.

В случае если выбор падал на север, то мы обязательно посещали пятачок перед подземным переходом на остановке «Спортивная».

Если Уфа была географическим центром России и мира, то «Спортивная» – центром Уфы.

Здесь сходились основные транспортные узлы столицы Башкирии. Перекресток проспекта Октября и 50-летия СССР был равноудален от Черниковки, Сипайлово, Зеленой Рощи, Центра и Затона.

В Средние века, в том числе у нас, на Руси, процветали торговые площади. И даже мосты и те были облеплены лавчонками. Кажется, в качестве туристической достопримечательности один такой сохранился то ли во Флоренции, то ли в Праге. Но только в постсоветской России торговля умудрилась оккупировать остановки общественного транспорта и подземные переходы. То есть, в буквальном смысле, занять андеграунд.

На пятачке перед переходом, между киосками фаст-фуда и экспресс-кредита, с говорящими названиями «Сосискино» и «Деньга», концентрировались бабки с носками, разносолами и москательными принадлежностями. Обывательско-утилитарный выбор сильно разнообразили книжники – вольные уфимские букинисты, торговавшие с сооруженных из картонок прилавков.

В самом переходе, в его доремонтной полутьме, с облупившимся кафелем, бренчали один и тот же аккорд длинноволосые окрестные алкоголики, косящие под последних бардов. Словно чуя поживу барсом между ними ходил зеленоглазый и рыжебородый тип по кличке Гобсег. Под его видавшей дождь, снег и ветер курткой висели целые гирлянды фанфуриков.

Но мы, разумеется, шли не к вольготно расположившимся бомжам, а к книжнику Игорю Айзеку, свежеиспеченному пенсионеру. Оснащенный вставной челюстью с золотыми коронками и одетый в купленные за полтинник у местных алкоголиков джинсы «Мальвина», он слыл самым крутым специалистом в области добычи, хранения и продажи раритетных книжных серий: ЖЗЛ, «Библиотека поэта». Разумеется, уступая требованию времени, Игорь торговал и чем попало: значками, монетами, клеенками, откидными тематическими календарями и даже дамскими романами!

При виде разложенных потрепанных книжонок Киршовеев приходил в неподдельный восторг.

– Почем нынче Пушкин Александр Сергеевич?

Айзек ронял голову на грудь.

– Плохо идет. И Лермонтова не продашь. Разве что школьники возьмут по программе.

– Ну а «Три мушкетера»? «Представьте Дон Кишота в семнадцать лет!» Помню, придешь с прогулки в ноябрьский снег и ветер, руки трешь в предвкушении: ну, что там, как Париж шпаги и мантии? Ноги – в таз с горячей водой, тело – в дедовский клетчатый плед, и за томик в зеленом матерчатом переплете из серии «Мировая классика». А там такие сцены, для тебя, совкового щегла: Д’ Артаньян, служанка Кэт и Миледи. И, самое главное, какая при этом постановка проблем! Женился на красавице, а она оказалась клейменной б… Наука на всю жизнь. Но главное – мужская дружба. Вот Атоса взять, рассуждает с другом о своей жене, притом, что спали с ней оба.

Игорь Айзек, помявшись, предупреждал:

– Ничего если я пообедаю?

Пересвет рассеянно кивал.

– Да-да, а я пока тут пошурую.

Айзек доставал из матерчатой сумки «прощай Советский Союз» полиэтиленовый пакет с заплесневевшими пончиками и пластиковую бутылку чая цвета ослиной мочи.

Пересвет, бросив взгляд на трапезу уличного букиниста, буркал:

– Как говаривал Александр Сергеич, «желудок просвещенного человека имеет лучшие качества доброго сердца: чувствительность и благодарность».

Игорь, блестя округлыми иудейскими глазами под толстыми стеклами очков, разводил руками.

– Что поделаешь, рыба ищет где глубже, житель Черниковки где подешевле. Я недавно десять банок борща купил по двадцать рублей!

Айзек политкорректно замолкал.

Киршовеев, наконец, делал свой выбор:

– Гёйне томик ничего, симпатичный. По сколько?

– Полтинник.

– Акститесь, батенька! Другу поэту…

Далее следовал получасовой торг, в результате которого Пересвету удавалось сбить цену до приемлемых тридцати рублей.

[1] Это явный анахронизм. В описываемое время в здании располагалась лавка мусульманской литературы. Даже ходила байка, что правоверные почитатели пророка, въехав в комнаты, украшенные маскаронами, то ли соскоблили их, то ли закрыли панелями. Проверить последнее никак невозможно.

Александр ИЛИКАЕВ

Продолжение следует...

Часть шестая

Часть пятая