Дом ноября. Часть третья

Не без гордости Пересвет потребовал у гардеробщицы свою румынскую куртку «табани».

– Ого, молодой человек, да вы, вижу, предпочитаете латинян? – усмехнулся преподаватель.

Киршовеев стрельнул цитатой из Рембо.

И вот они уже вместе шли по Коммунистической. Оказалось, что преподаватель живет в девятиэтажке на «Хрустале» и тоже как Пересвет испытывает тягу к пешим прогулкам.

– Вы, юноша, выбирайте какой путь: прямой или мистический? – спросил преподаватель, когда они дошли до перекрестка.

Пересвет вздохнул:

– Главное – мимо парткома, а еще лучше прочь от него.

* * *

В тот вечер Киршовеев прослушал свою первую лекцию. Никогда после ему больше не доводилось открывать для себя ничего подобного! Мужчина в строгом английском пальто и юноша-блондин с восторженными золотисто-серыми глазами проникали в таинственную тьму ноября. Они равнодушно проходили мимо закрытых магазинов, суровых ментов в шинелях и кожаных портупеях. Над осевшим снегом, в редких просветах уличных фонарей, серебрился белесый пар.

Маршрут наших героев отличался прихотливостью. Кто бы взглянул со стороны, сказали бы – ходят зигзагами. Но они всего лишь шли по Гоголя, мимо Филармонии, в форме оконных проемов которой угадывалась синагога. Тогда большинство внутриквартальных территорий перегораживали заборы, но преподаватель и абитуриент, не тушуясь, не беспокоясь за свои пальто, смело проходили через освоенные местными обитателями лазы. Так они разрезали целый лес дореволюционных гостиниц, мечетей и усадеб, имевших вид потемневших от сырости, снега, обветшалых кирпичных строений, до самой Ленина.

Преподаватель то и дело останавливался возле какой-нибудь глухой стенки, например, у кинотеатра «Салават» (сейчас там ночной клуб Z-бар) и говорил:

– Видите?

– Вижу. А что?

– В году 1908 здесь располагался первый постоянный электротеатр в Уфе – «Фурор». Вход в него с обеих сторон украшали вычурные фигуры в стиле модерн, изображающие покровительниц искусств – муз. Ныне они утрачены. Однако, сейчас речь не о музах. Вы читали «Степного волка» Гессе?

Киршовеев вспыхивал.

– Название какое, русское!

Преподаватель довольно морщился. Как кот на мартовском солнце.

– Мм-да. Немец не скрывает своего презрения советником Гете и восхищения Достоевским. Они ведь все, начиная со Стивенсона, были ошарашены. Всю сознательную жизнь западная литература писала о том, как найти убийцу. А тут убийца известен, улик против него никаких, единственный свидетель почил в бозе. Что дальше?

Пересвет, вспоминая, как целых три месяца ходил под впечатлением от желтого Санкт-Петербурга, проституток на Мойке, проповедей Евангелия, расширял глаза:

– А знаете, я хочу вам признаться. После этой книги я решил, что стану настоящим писателем.

Преподаватель опять ничего не отвечал. Только закуривал из пачки «Честерфильда». Киршовеев из вежливости не спрашивал, хотя ноздри абитуриента трепетали. Ну, ездит человек на научные конференции по русистике в Берлин или, скорее всего, имеет друзей из «выездных».

Иногда их заносило на боковые улицы. Например, в начало Социалистической. Преподаватель показывал рукой на деревянный особняк, в котором Пересвету чудилось что-то прибалтийское, европейское[1]:

– Бывшая «Вспоможенка». Ныне – учительская библиотека. Здесь, в рамках своего уральского турне (Уфа, Пермь, Екатеринбург, Миасс, Челябинск), по утверждению старожилов, в ноябре 1916 года выступал Константин Бальмонт с лекцией «Поэзия как волшебство» и читал стихи из своего нового славяно-языческого цикла «Ясень». Был очарован переливами восточных имен (Сеаидо Сюнчелей). По этому поводу гимназистом мужской гимназии Борисом Четвериковым была издана рецензия. Ее опубликовали в ученическом журнале «Осколки».

Однако поэт уже был подкован во всем, что касалось символистов.

– А разве это не произошло годом раньше в Доме офицеров? То есть, тогда в здании Нового клуба в доме Паршиных?

– Я больше верю старожилам. Впрочем, какая разница? Главное, Бальмонт был здесь. Серебряный век, пусть со страшным запозданием, на последнем выдохе, дошел сюда. Помните, что писал Четвериков, автор «Синей говядины»?

И Киршовеев видел, как наяву восторженного юношу, влюбленного в символизм и русскую поэзию. А вот и сам кумир. Рыжеватый пятидесятилетний мужчина с острым подбородком, схожий с невзрачным администратором театра. Пылкий, падкий до всего экзотического, но трогательно обидчивый. Да, много ли изменилось с тех пор? Сонная провинциальная публика, отставшая в умственном отношении от столиц на четверть века, пустые места в первых рядах.

И все же – поэзия как волшебство. «Удивительное, счастливое, лучезарное волшебство».

Пока дым вился кольцами в призрачно подсвеченном желтушечным уличным фонарем свете, преподаватель, отбирая тлеющую сигарету от губ и тыкая в ничем не примечательную кирпичную кладку, сказал:

– Что вы скажете насчет этой надписи?

Киршовеев боковым зрением нашел расположившийся слева стенд «Сегодня в Орде». И выдал:

– Театр Образцова, гастроли Пугачевой, лекция в обществе «Знание» о происках американского империализма и страданиях народов Африки от режима апартеида!

– Во-первых, учитесь читать сбитые буквы. За видимым городом простирается невидимый. «Сегодня в ГорОде». Как видите, ваша Орда растворилась. Во-вторых, я просил вас прочитать буквы на кладке.

– Но на ней ничего нет!

Преподаватель артистическим движением сбил с кончика сигареты нагоревшую капитель пепла.

– Разве? А я читаю: «Магический театр для немногих. Спешите, начало представления ровно в 19.00 10 ноября сего года. Обращаться во французский класс второй женской гимназии».

– Ну так ведь у нас сейчас нет никаких гимназий, тем более – женских, – искренне удивился Киршовеев.

Преподаватель покачал головой.

– Десятого меня уже не будет. Я почасовик. Но, уверяю, вы не разочаруетесь. Приходите. Когда-то, в будущем, вам будет суждено избавить дом с привидениями от проклятия и составить счастье прекрасной барышни. Возможно, ценой собственной бессмертной души или гибели бренного тела. Правда, при одном условии. Если вы не струхнете, как струхнул Хома Брут. Но это пока чисто декадентские предположения. Скажем, фантазии. Не берите в голову. Только помните, что наша угловая аудитория когда-то была французским классом второй женской гимназии. А теперь, позвольте, я вам расскажу немного о...

* * *

Преподаватель не соврал. Вместо него подготовку стала вести вечно простуженная тетка в очках, отчасти похожих на два аквариума. Серебряный век закончился. Пошла советская литература. Булгаков, Платонов и даже Грин были так деликатно обкусаны, что Киршовеев махнул рукой. Тем более что ему удалось достать томик Бунина.

И вот теперь он не видел ничего, кроме профиля соседки. Вероника появилась ровно в 19.00 десятого числа ноября месяца, как и было обещано. Это было самое фееричное представление в жизни начинающего поэта. Откуда-то взялись строки.

Но Пересвет даже не думал о том, чтобы записать их. Он наслаждался тем, что древние греки называли идеей, или «зримым образом вещи». Веронику правильнее было назвать ожившей античной статуей. Как будто богиня Диана сошла со своего пьедестала и явилась в страну вечно пьяных скифов.

Киршовеев, не слыша филологичку, наблюдал за упавшим на плечо хлястиком белоснежного фартука. Вероника забывала поправлять его, старательно записывая в тетрадь.

Поймав взгляд Пересвета, Вероника краснела, так что ее белая кожа покрывалась розовой краской. Золотые корни волос ослепляли молодого человека, а от легкого трепета ресниц над большими карими глазами возникало ощущение полета.

Так продолжалось до тех пор, пока однажды Вероника не уронила ручку. Пластмассовое граненное бревнышко покатилось прямо к подножью киршовеевского стола. Пересвет, в рыцарском угаре, нагнулся за ней и вдруг увидел, как девушка смотрит на него, сверху вниз.

Это продолжалось меньше мгновенья, но Киршовееву достаточно было увидеть задравшуюся складку темно-коричневого платьица, чтобы перенестись в другое время.

Французский класс, залитый солнцем. Чопорная и строгая madame новых европейских языков спрашивает урок. Отроковицы сидят смирно, словно голубки (белые фартуки как крылья), водя пальцами по учебникам. Все, кроме одной, презирающей косички и белые банты. Там, на даче, пока родители в отъезде, случился поцелуй через платок на диване. А потом запретное, взрослое: млечность приподнятых корсетом грудей, с алыми торчащими сосками, ажурные кремовые чулки в панталонах с разрезом в шагу…

Но уже звенит колокольчик. И madame выводит учениц в одинаковых длинных темно-коричневых платьях на школьный двор, под липы. Оркестр играет национальный гимн «Боже Царя храни!»

Если бы madame знала, что при звуках музыки Львова творилось в голове одной из ее гимназисток!

* * *

А потом случилась – жизнь.

Об этих страницах Киршовеев повествовал с неизменной теплотой.

Учеба в университете слабо запомнилась ему или, во всяком случае, не очень-то много о ней он мне рассказывал.

На экватор отец пробил сыну путевку на черноморский санаторий. Там поэт познакомился со своей будущей женой из Ахтубинска – отчаянной казачкой и математиком по образованию. Сперва он съездил к ней в пустынную Астраханскую область, потом она к нему, в Уфу. Завязался роман. Пересвет любил подчеркивать две детали:

«Меня покорила незагорелость оснований ее грудей, таких, как у козочки, под вырезом платья. И томик питерского поэта на ночном столике в номере. Учась в университете, я уже много написал. Правда, все в стол. В планах были романы, повести.

Дальше – понеслось. Молодые переехали в столицу Башкирии. Здесь поселились в «Волне». Будто изваянная из мрамора пятиэтажка, супротив монумента Дружбы, парила над Белой рекою. Утрами Пересвету чудился перезвон Смоленского собора. Золотисто-голубая дымка втекала в форточку кухни, и Чесноковская гора делалась на расстоянии вытянутой руки. А в шаговой доступности, за бетонной перегородкой, как младенец, на свежей простыне видела сны молодая жена…

………………………………………………………………………………

Последовало пятнадцатилетие отчаянной, лихорадочной работы, когда моим героем, за немногим исключением, было написано решительно все, что впоследствии он предлагал к публикации.

[1] Отличное описание «Вспоможенки», варварски снесенной в 2003 году при строительстве «элитного» жилья, сделал историк П. Егоров: «Архитектурный декор фасадов здания-памятника выполнен в стиле готизированного модерна. Окна со сложной витражной расстекловкой, сдвоенные, строенные. Тимпан треугольного нависающего фронтона забран крестовинами. Поверх обшивки фасада нанесена имитация готического фахверка. Декор дополнен ажурной орнаментальной резьбой. Необычно большой для начала XX века зрительный зал являлся двухсветным и единственным для Уфы того времени. Над крыльцом бокового входа сохранился резной деревянный навес с ажурными свисающими деталями. Внутренняя лестница с деревянными балясинами».

Александр ИЛИКАЕВ

Продолжение следует…

Часть вторая

Часть первая