Теневая сторона горы. Часть вторая

Я буду называть его полковник. (Когда к нему приходили близкие и бывшие сослуживцы, то обращались к нему: то полковник, то подполковник. А Шакша упоминалась постоянно в разговорах). Он был высокий статный весельчак. Супруга его, которая дежурила у него, была под стать ему – дородной, породистой, а также красивой и доброй дамой. В его сотовом телефоне был странный рингтон. Мелодия вроде знакомая, но я за все время не смог вспомнить. Забегая вперед скажу, что через полгода я её услышал по телевизору и вновь узнал: это была инструментальная серенада Франца Шуберта. Знал ли это полковник… Думаю, знал.

Мы с полковником быстро подружились. Часто совместно с ним травили анекдоты. Вот один из анекдотов:

– Летят утки летят утки… (это не песня хора им. Пятницкого, а драка в больничной палате…)

На кровати по правую руку лежал пожилой высокий мужчина, которого в этот день должны были выписывать. Точнее я его не могу описать. Мне он показался чем-то озабоченным и угрюмым. Позже он рассказал, что сильно поругался с медперсоналом больницы. Вникать в подробности я не стал. Зато он, как увидал у меня «Истоки», попросил почитать. Он очень долго и внимательно читал и просматривал газету. Когда я ему в еженедельнике показал свой рассказ «Ряженка… или», он его прочел, подошел ко мне, посмотрел серьезно, пожал руку, вернул мне «Истоки», улыбнулся. Потом вернулся к себе, лег и все время молчал. А я подумал: не такой он и угрюмый. После выписки на его место положили татарина, коренастого мужчину. Выглядел он моложе меня года на два-три. Затем выяснилось, что он 1946 года рождения, то есть на восемь лет старше меня. Когда я спросил, как он хорошо сохранился, он ответил – «У меня сорт такой». Как он говорил, инсульт отразился на его зрении. Он часто звонил в какой-то гараж, просил чтобы закрепленную за ним автомашину никому пока не давали – обещал скоро выписаться из больницы. Я потом слышал, как лечащий врач ему объясняла, что зрение у него может внезапно пропасть. И ему надо менять профессию. Уже когда его выписывали, он спросил у врача: «А как в огороде работать, к примеру, картошку окучивать – я её сажаю двадцать соток». Врач ответила, обращаясь к нам всем: «Теперь вы можете картошку только кушать. Ни сажать, ни окучивать, ни убирать вам нельзя, а иначе вновь попадете к нам сюда».

Следующим больным, лежащим у окна, был старожил, тоже татарин. (Национальность я определял только по их речи по телефону). Он очень часто разговаривал по телефону. Затем куда-то уходил, подолгу там пропадал. Приходил и спал. После выписки из больницы работающих больных посылали на реабилитацию в санаторий «Зеленая роща». Вот он был еще не на пенсии, работал, и последние три дня сильно ждал санатория: в телефонных разговорах в основном про это только говорил.

Размещенный наискосок от меня больной, мужчина затрапезного вида, наверно, мой ровесник, с «…до грусти изможденным лицом…» – как у платоновского Захара Павловича из «Чевенгура». Да, он напоминал лесного человека. К нему приходили по очереди дочь и зять. (Потом о себе и о больном своем тесте рассказал сам зять, еще он рассказал, что у тестя это уже второй инсульт. У него потеря памяти: он может выйти из дома и может потеряться). Очень часто к нему подходила врач-специалист по памяти и разуму и беседовала с ним. В первый раз, который прошел при мне, она спрашивала его, какое сегодня число и месяц. Он молчал. Затем, когда она спросила его, какой сегодня год, он продолжал молчать; а мне вспомнилось, что в Брежневские времена правления Советского Союза у нас на слуху всегда были: определяющие завершающие года пятилетки. Я возьми да скажи шёпотом – «решающий». (Правда, я потом пожалел). А он было начал повторять за мной и запнулся. Тут, кто был в палате, «заржали». Этот человек, выдержав паузу, с достоинством лесного платоновского Захара Павловича сказал:

– Я этим не интересуюсь.

А мне стало стыдно. Получалось так, что я посмеялся над собратом по палате, собратом по болезни. Еще мне было стыдно за мимолетное чувство стадности. Нас в палате с врачом и сиделками было семеро – он был восьмой. У меня в голове родилась новая пословица: «Семеро над одним не ржут», или, хотите, грубее: «Семеро одного не жрут». И по поводу стадности я вспомнил случай: через несколько лет после того, как мы переехали в Башкирию, летом в деревне у тети моей жены некому пасти скотину. Там все по очереди пасли домами; и, в зависимости от количества овечек и коров, нам выпадало два дня. Я вызвался пасти: взял на работе отгулы, а в помощники своих сына и дочь – благо, у них были каникулы. Сложность была переправлять на переезде через железную дорогу, но сейчас я не об этом. Главное, когда тетя утром провожала, сказала: «Мне передали те, кто пас до нас, обрати внимание на одну первотелку: у неё рана под хвостом кровоточит, не дайте её забодать другим коровам».

Как только мы переезд миновали, тут началось. Все коровы, которые так или иначе находились сзади этой первотелки, посчитали своим долгом боднуть её в эту рану. Пришлось нам, как смогли, оберегать эту первотелку. На этом примере я узнал страшную сторону стадности. Добивать! Тетя тогда сказала, что, бывает, тяжелую травму наносят. (Кстати, мои дети тогда очень хорошо потрудились и заслужили похвалу односельчан).

Еще об одних обитателях, точнее, добрых жителях нашей палаты, о наших сиделках. Сиделки были – у меня и у полковника. У него дежурили днем. А у меня круглые сутки. Полковник сам передвигался, и вначале я удивлялся, почему он считается тяжелым, потом мне пояснили, что у него был отказ легких и поэтому он перед палатой лежал в реанимации. За мной ухаживали поочередно жена, дети, сестренка жены и знакомая родственницы – профессиональная сиделка. За полковником жена, родственники и, наверное, сослуживцы. Когда меня уже перевели в палату, мне запретили вставать, и я все время лежал и иногда для разнообразия садился в своей постели. Первые дни в больнице я не хотел есть и только пил. Есть не хотел, потому что не было аппетита. Затем начал с йогуртов и бульонов.

Конечно же, неожиданно в этой жизни оказаться в роли убогого и неходячего человека – это кажется невыносимым. Так оно и есть: чувствовать себя обузой – морально тяжело. У меня сразу этого ощущения не было, а когда волнами накатывало, то я пытался уйти в свои мысленные образы, которые создавал в свою «мультипликацию». Но тем, кто ухаживал за нами, было, наверное, еще сложней, особенно близким. Кроме того, что им приходилось каждый день кормить меня и поить, а также выполнять не самые приятные санитарно-гигиенические работы, они, переживая за мою болезнь и меня, постоянно поддерживали меня, чтобы у меня было не плохое настроение. Выполняя любой мой каприз за счет своего времени и нервов – а учитывая мое тогдашнее психозное состояние, о котором я написал выше, то надо было иметь железные нервы и так сильно любить меня. Я это сейчас очень понимаю. Понимаю, что тогда причинял своим близким немало боли. Пользуясь случаем, я еще раз у своих близких прошу ПРОЩЕНИЯ!

Еще об одном штрихе хочется рассказать про нашу палату. У нас в палате отдельно в углу был туалет с умывальником. И поэтому к нам приходили почти со всего этажа. Часто скапливались очереди, и иногда, не часто, приходилось невольно становиться слушателем их разговоров, так как я лежал лицом к выходу и слух у меня хороший.

Как-то я приметил, что один высокий, стройный, интеллигентный с виду пожилой больной ходит к нам в туалет только с одной моложавой дамой. В них чувствовалась какая-то романтика. На мужа и жену они не были похожи, и я это понял по их беседе:

Женщина: «Как вы думаете. Не знаю, что-то давление у меня скачет, за какой-то час – то поднялось, то упало».

Мужчина: «Вы попросите: пусть сразу по нескольку раз померят. Может, погрешность».

Женщина: «Нет. Я мерю своим тонометром. Мне его зять купил – швейцарский. Он мне все швейцарское дарит; вот, посмотрите, часы подарил и шоколад покупает только швейцарский».

И тут всегда сопровождавший её мужчина, после небольшой паузы, сказал: «Да боже ж ты мой… У нас в Одессе все швейцарское делают на Малой Арнаутской – и часы, и шоколад».

После этих его слов женщина с таким презрением посмотрела на него. И дальше они приходили по одному. Мне понятны чувства женщины – она хотела внимания. И я вспомнил анекдот:

– Семен Маркович, в субботу в театре ваша жена так сильно кашляла. У неё вирус?

– Нет, у неё новое платье.

Двенадцать дней в этой больнице, отпущенные по общему нормативу на лечение инсульта, подходили к концу. Для работающих больных продолжать лечение и реабилитацию после 13 больницы направляли в санаторий «Зеленая роща». Далее им предлагалось продолжить лечение по месту жительства – всего им выдавался больничный лист на 120 дней. Нам, пенсионерам, предлагалось после тринадцатой больницы, после небольшой паузы, пройти реабилитацию в 10 городской больнице. У меня на минуту мелькнула мысль. Я закрывал свое предприятие, но до больницы еще не успел полностью закрыть. Я подумал, почему и мне не получить больничный лист. Я в своей жизни очень и очень мало был на больничном. Всего за всю жизнь, наверно, на пальцах одной руки можно посчитать. А платежей в соц. страх и мед. страх заплатили мы немалые. Все платежи подписывал. Но я от этой затеи отказался. Да и не советовали мне мои близкие – главное выздороветь.

Нас перед выпиской врачи, которые работали с нами, инструктировали, давали рекомендации, как дальше нам жить: диету питания, как восстановить речь, работа с горлом, ртом и губами, упражнения, физические нагрузки и какими они должны быть. И многое другое. Например: если вас кто-то окликнул сзади, лечащий врач категорически запретила поворачивать шею, а надо медленно повернуться всем телом. Нам по месту жительства рекомендовали обратиться в поликлинике к врачу-неврологу.

Мы выписывались в один день с полковником. Но его, как меня, не выписывали домой, а за ним должна была приехать машина из 21 больницы. Он должен был продолжить там лечение. И возможно, ему там должны были сделать операцию на легких. Как объяснили мне, 21 больница именно специализировалась на таких инсультах. И в тот день я окончательно ощутил, почему он считался тяжелым больным. Они стали собираться раньше нас. И когда он начал одеваться, то напомнил мне другого полковника и такие строки: «...полковник одевался так, будто выполнял какой-то торжественный ритуал….» из повести «Полковнику никто не пишет» Г. Маркеса.

Прощаясь с ним, я пожелал ему здоровья и удачи в дальнейшем лечении. Полковник пожелал мне того же. Потом он посмотрел на меня еще раз и как-то неестественно улыбнулся и застыл, на время еще раз напомнив того, другого полковника, и я вспомнил другие строки: «…полковник чувствовал, как проходят секунды…», из той же повести. Тут вошла супруга и поторопила его. Больше с ним мы не пересекались.

Меня должны были транспортировать лежачего. Для этого заказали специальную машину.

Я с грустью подумал: привезли в больницу лежачего, и таким же увозят. Но скоро грусть прошла – я ехал домой.

Даниль ГАЛИМУЛЛИН

Продолжение следует…

Часть первая