Депутаты прошли мимо обжившегося палаточного городка жалобщиков, начавшегося еще с союзных выборов. Теперь и не представить себе, в наши «демократические» времена, такой городок с десятками отчаявшихся и просто сумасшедших людей, старающихся привлечь внимание законодателей к своим бедам прямо напротив Спасской башни, за спиной Василия Блаженного. Блаженные!..
Потом и сам, без поддержки, мчался к Манежке, перекрывал движение машин перед гостиницей «Москва» флажком «ДемРоссии», взятым у оказавшегося рядом активиста. Когда собралась толпа, услышавшая, как и я, по «Эху Москвы» призыв к демонстрации, со ступенек гостиницы в мегафон начала свои призывы к этой «чужой» толпе Валерия Новодворская, пытаясь оседлать волну, поднявшуюся не по ее призыву. Я попросил активистов не допускать ее к колонне, спустя двадцать лет рассказал об этом Лере. Новодворская, ставшая подругой моей жены, посмеялась со мной.
В другой раз вел колонну к мавзолею, в створе Исторического музея сбоку из Александровского сада нарисовался Жириновский, начал кричать совсем уж что-то «боковое», пытаясь сбить с панталыку. По моей просьбе Жириновскому быстро навешали, он молча убежал. Спустя лет семь на презентации «Новых Известий», глядя на мирно сосуществующих у столиков Горбачева и Жириновского, подумал, что второй мне более противен. Симулякр со стеклянными глазами. Хотя демонстрировал я против первого, не только крича «Долой Горбачева!», но и внутренне готовясь закричать «На Кремль!» Глядя на бордовые крепкие стены, хорошо мне знакомые с первого курса журфака (он расположен как раз напротив), думал по-ленински: «А стена-то гнилая, ткни – и развалится!»
Метафора и в этот раз оказалась верной. Но мы не думали так уж прямо, что Союз обязательно развалится, даже тогда, когда выходили протестовать после бакинских и вильнюсских танковых репрессий режима, отбивающегося от неизбежного национализма. Не думали и в августе 91-го, три дня стоя вокруг «Белого дома» вместе с теми, кто держал украинские, грузинские, ичкерийские флажки.
ГКЧП завершил историю перестройки (констатировал смерть?) и карьеру Горбачева, а мы были готовы стоять не за Горбачева или перестройку, не за Ельцина или народных депутатов, не только против ГКЧП – но прежде всего за свое зародившееся гражданское достоинство и против крепостного права. Нас откровенно пытались обмануть, унизить: страна выбрала президента, а ЭТИ решили его сменить. Да сами сменим! Когда твердо решим. Если серьезно, дело и не в президенте, а именно в пренебрежении нами: только захотели всерьез изменить страну, только почувствовали, что нас много и мы можем многое, как ЭТИ, криво улыбаясь пьяными бессмысленными ртами, привычно раскомандовались: не ваше дело, не лезьте! Как не наше? А чье же еще!
Может, мне казалось, но в те решающие годы присутствовало желание свободы позитивной: не разбивать, а лепить, соединяться в новом единстве, вместе искать выход. По крайней мере, рядом, не отталкиваясь. И создание новых политических организаций понималось как создание новых несущих конструкций, способных удержать общество от хаоса. Отсюда вера в «Народные фронты», в объединяющую силу этих слов, а потом вера в идеологически более стройные демократические партии (от либералов и христианских демократов до консерваторов). Кроме, естественно, тех, что, как ЛДПР, создавались под присмотром КПСС-КГБ. Для коммунистов грезился переход к фундаментальной социал-демократии. Все эти партии мы поддерживали в «Русском курьере».
А вот экономические новации мне хотелось поддержать выходом на более широкую аудиторию. У нашей газеты читателей были сотни тысяч, а у «Труда» – миллионы, одно время тираж доходил до 14 – и это зафиксировала «Книга рекордов Гиннесса». В экономическом отделе «Труда» тогда опять работал мой самый близкий друг Володя Кузьмищев, который и в «Русском курьере» успевал вести эти темы. Ему я и рассказал о проекте «400 дней», о котором услышал от знакомого депутата. Он ссылался на Михаила Бочарова из экономического комитета Верховного совета РСФСР. «Давай попробуем!» – сказал Володя.
Михаил Бочаров в долгом разговоре со мной всю информацию не раскрывал, может – и не владел. Но и сказанного хватило на интервью, занявшее три колонки напрокат на второй полосе «Труда». Так 14 миллионов читателей, а за ними и весь мир, узнали о программе Григория Явлинского, потом для солидности удлинившейся до «500 дней». Впрочем, поначалу с одним именем эта программа не связывалась, в группу «ЭПИцентр», разработавшую ее, кроме председателя Явлинского входили Михаил Задорнов, Алексей Мельников, Татьяна Ярыгина и другие молодые экономисты и социологи. По крайней мере, с ними со всеми потом у меня был разговор, организованный Леной Лерман, их пресс-секретарем и нашей знакомой по журфаку.
Интервью с профильным депутатом, видимо, дало больший эффект, чем просто рассказ о программе, если бы с него началось. О ней заговорили всюду, вплоть до Горбачева, Явлинский начал делать карьеру «гуру». Однако в дальнейшем это ему, скорее всего, и повредило, когда началась поляризация активных сил между Горбачевым и Ельциным. Да и брюзжащий тон. Впрочем, он мог у него укрепиться к сегодняшнему дню от сложившейся за почти 30 лет роли резонера на подхвате.
Тогда мне казалось, что программа «ЭПИцентра» – это очень важно, что она поможет, вместе с программой другого экономиста депутата Павла Медведева, безболезненно перевести страну в рыночное состояние. Потому что без рынка, без частной собственности – какой постоянно действующий стимул к труду, к интенсивной и продуктивной жизни? Потом радостно считал проценты предприятий, перешедших в частные руки, видел это гарантией невозможности возврата тоталитарной системы.
Безболезненного перехода не получилось. Да и безвозвратного. Даже и рынок вышел какой-то не такой, как на большом мировом рынке. Дело, очевидно, не в несовершенстве программ (их было много – Хасбулатова, Гайдара, потом Чубайса), а в силе и основательности противодействия им. Может быть, потому, что программ было много и у каждой свои интересанты. Может, потому, что рынок предполагает интенсификацию, конкуренцию, а этого страна, большинство ее жителей, и сейчас не хочет.
Даже горя энтузиазмом, даже купаясь в лучах народного, как мне представлялось, единства, я ощущал тревогу за будущее, за судьбу своих детей. Но, сверяясь с глубинными ощущениями, получал подкрепление: «Выплывем!» Однако не оставляла другая тревога: а правильно ли я понимаю мир, правильно ли передаю все предчувствия и все откровения аналитики, которые меня посещают? Думаю, впрочем, что это чувство и не должно пропадать. Пока живу, пока пишу.
Я привожу здесь стихи из тех времен, выбирая не самые достойные на мой сегодняшний взгляд, а самые откровенные, потому что они позволяют, не фантазируя, показывать, о чем я тогда думал, что волновало, что подталкивало. Некоторые были напечатаны сразу, некоторые спустя много лет, некоторые – выше в этом тексте впервые. А эти были опубликованы через несколько лет после написания, мне никогда не нравились. Но опровергнуть их не решаюсь.
Несколько личных вопросов
Кто ты такой, чтоб себя обмануть,
гений упрямства, лентяй, алкоголик?
Хочешь проникнуть вглубь или в грудь,
ум понапрасну к открытью неволишь.
Как же ты мог, мелодический вор,
к мигу и веку направить отмычки?
Пой свою ноту, которую спёр,
знай свою роль, предсказаний отличник.
Что ты донёс до желанной межи?
Ждал и грозил, сохранялся, таился,
волком смотрел на умеющих жить
и улыбался безумью столицы.
Не говори, что бесстрашно открыт,
кто ты такой – от себя отказаться?
Ты предрекал – и сраженье гремит,
но в новобранцы не ждут святотатца.
Как справедливости мог присягнуть –
разве ты знаешь заветное слово?
Ты, раскрывая глубь или грудь,
видел броню его снова и снова.