Действительный залог. Часть семнадцатая

О себе я писал, правда, стихи, но их удалось собрать в некое подобие книги только к сорока годам. Был вымуштрован советской пропагандой (воспитание с последующим запугиванием) и считал социальное выше словесности, носившей полупрезрительное наименование изящной. Поэтому, вступив в зрелость, ринулся в экологическое движение, в робкое диссидентство, в «партстроительство». Тем более, что понимал свою стилистическую далекость как от официально поощряемой литературы, так и от советского неформального мейнстрима, как от нарративных рифмованных поучений, так и от эмоциональных маргинальных, но ярких самораскрытий. Я вообще принципиально считал себя не первостепенно значимым в поэзии, поскольку рядом (с юношества) был Иван Жданов, и я не стремился выпустить книжку раньше него.

Так что ничего странного нет, что в ощутимом объеме, дающем близкое к реальности представление об авторе, я появился перед читателем в довольно позднем возрасте. До этого у меня вышли 400 строк в кассете тоненьких книжечек под одной обложкой с другим членом нашего литобъединения – со Светланой Хвостенко, а в 90-м тоже под одной обложкой, но уже на всех «молодых поэтов», вышел полномерный мой сборник «Точильный круг», там у меня 54 страницы стихов, данных в подбор, то есть – не на отдельной странице каждое, и портрет.

Так вот, в «Точильном круге» этого стихотворения нет, оно есть в первой публикации, в «Аистиной кисти». Но с другим финалом. Следующие 33 года не публиковалось, даже в Интернете, я считал его слишком дидактическим, рассудочным. Но здесь, где мне надо объяснить свое тогдашнее отношение к массам, к тому, что иногда приходилось их звать в неопределенное будущее, принимать решение за них, это стихотворение поможет. С той последней строфой, которая не публиковалась:

* * *

Я воду брал рукой

и пил, теряя пыл.

Был растворён волной

и, возмутясь, мутил.

Я брал от водных сил

не думая, любя.

Веслом по каплям бил,

как погонял себя.

На больше, чем могу,

чем надо, чем хочу,

я не уменьшил гул

ни морю, ни ручью.

Сквозь блеск я видел дно,

сквозь отраженье – суть.

И понял я: с водой

самим собою будь.

Я верил не в удел –

в круговращенье вод...

Таким бы я хотел

быть и с тобой, народ.

80-е

В Москве мы основывали «Русский курьер», хотя мне и не нравилось это «националистическое» название, но Саша Глезер, автор идеи независимой от начальства газеты и ее главный редактор, настоял, а уже потом я понял, что имеется в виду просто грамотное имманентное название жителя нашей страны, а не национальность. А в Уфе бурлили митинги – и я летал туда-сюда чуть ли не еженедельно. И вот помню: прилетаю, мне уже в аэропорту говорят, что митинг идет у стен обкома партии на берегу Белой. Подъезжаю – тысяч десять есть, на первый взгляд.

И тут меня в толпе замечает кто-то из партийных товарищей и говорит: надо бы народ от греха подальше отвести, здание режимное, могут быть провокации... Спрашиваю, а где Гусев, зампредсовмина СССР, встречи с которым требует народ? Тихо отвечают: нет его здесь, он в горсовете проводит совещание. Поднимаюсь на ступеньки, беру мегафон и сообщаю, что главного Гусева в «Белом доме» нет, он в горсовете. И предлагаю всем желающим идти туда. Компромисс? На поводу у властей? А посмотрим, кто от этого выиграет. Такой «пинг-понг»...

Сразу же обрадовалась выходу из тупика милиция, пустили две машины с мигалками впереди – и мы пошли к горсовету, километров десять, не меньше, а то и больше. Оглянулся – за первым рядом идут тысяч пять, сколько видно, а не видно хвоста. А впереди милиция останавливает движение, даже троллейбусы – лишь бы мы прошли. Колонну эту не по разнарядке строили, никто массам руки не выкручивал, просто когда и так жрать нечего, да еще травят воздух и воду, открыто и нагло, завозмущаешься! Тогда ведь понятие «экология», заметим в скобках, массами понималось не так, как сейчас читаются связанные с ним слова на этикетках особой полки в супермаркетах. Тогда и магазинов таких не было, а в тех, что были – полки пустовали...

Дошли – и достучались до Гусева! Это был не просто чиновник, а один из инициаторов «переустройства природы», делавших карьеру на освоении недоубитого. Владимир Кузьмич Гусев, еще будучи первым секретарем Саратовского обкома КПСС, активно развивал мелиорацию и способствовал порче Волги химическими стоками, за что был повышен в Москву. В 1986 году был председателем госкомиссии по ликвидации последствий взрыва на Чернобыльской АЭС (то есть – врал публике и «заметал мусор» под начальственный ковер), а в 90-м – курировал в Совмине всю химико-лесную отрасль. Потом, кстати, из ЦК КПСС трудоустроился в ЛДПР, так что ястребиный профиль не сменил... Так вот, официально он, а не партийные власти, должен был определить: закрывать или нет ту установку на уфимском «Химпроме», которая и дала течь в городской водопровод. И заодно решить, что делать с другими грязными производствами в городах Башкирии.

В результате: пара месяцев митингов и демонстраций – и установку закрыли, несмотря на велеречивые обещания ее улучшить. А потом и Иштугановское водохранилище остановили, и Атомную закрыли, и завод поликарбонатов сменил проект... Но до этого был гребень волны народного возмущения: она обрела организационные формы. Придумали создать Объединенный комитет общественных организаций, сокращенно ОКОО (правда, смешно?), туда, кроме обществ охраны природы и памятников, БАИДа и прочих новоделов вошли комсомол и профсоюзы, всего 42 организации! И заседали мы в Доме профсоюзов под председательством их официального республиканского лидера Юрия Маслобоева. А себе я выбрал должность пресс-секретаря, что ли. И пока 42 представителя обсуждали, можно ли объявить всеобщую забастовку до тех пор, пока не будут приняты наши требования, я публично рассуждал об этом. Наконец, через несколько дней, кажется, решились (не исключаю теперь, что и Поделякин поспособствовал...).

И я радостно стал звонить на телевидение, требуя предоставить мне прямой эфир в информационной «Панораме». Ведь есть решение, принятое всеми общественными организациями и касающееся всего населения! Сначала говорят: подождите, мы перезвоним. Не перезванивают, звоню сам. Отвечает редактор: мы не можем, прямой эфир разрешает лишь обком партии. Я зверею и импровизирую: вот сейчас я скажу об этом «зеленой дружине» студентов Башгосуниверситета – и они разнесут вашу голубятню к едрене фене! Ну приходи, говорят, у тебя пять минут. Хватит? А как же!

Конечно, я блефовал, да и дружина-то была смирная, но уж больно разозлился. Взял у Марата редакционную машину, время поджимало – до выпуска информационной программы оставалось полчаса. Вхожу в здание, хорошо мне знакомое с 16 лет, когда я был автором и ведущим юношеских программ, а там даже на входе – никого! Режимное, между прочим, предприятие... Захожу в кабинет главного редактора, пиджак висит на стуле, а редактора нет. Никто не хочет быть причастным к вопиющим нарушениям партийно-советской дисциплины! Открываю знакомую дверь в главную студию, ворочая штурвал, и там никого. Стоит обычный шаткий столик на цыплячьих ногах, на столике – микрофон. Даже у наставленных на столик камер нет операторов, лишь над режиссерским пультом, в комнате со стеклянной стеной, мелькают чьи-то тени.

Продолжение следует...

Часть шестнадцатая

Часть пятнадцатая