Проба пера. Диана Вильданова

Как заработать счастье?

– Глупее вещи и не придумаешь! – Говорит Лиса, и я ей киваю. Да, глупее, в общем-то, и некуда. Но бонусом к глупости идет еще и шансик заработать баблишко, и новенький холодильник.

Конечно, родители соглашаются.

Что до сестры, она глубоко против, верещит, что это только испортит и так нашу шаткую семейку. Мама спорит с ней. А папа предпочтительно смылся.

Мне ничего не остается, как мутузить холодильник глазами. Он песочный или персиковый – может на днях спрошу у Мити – он же у нас художник; и очень-очень большой. Я не уверена, найдем ли мы столько продуктов. Может только на праздники, свадьбы там…

Но насколько я знаю, Митя слишком щепетилен, чтобы с кем-то встречаться, он мстительно и бдительно чтит свое одиночество, а Лиса – это Лиса – феминистка с ног до головы. Что до меня? Я убежденная монахиня, в ближайшем будущем, не то, что парня не заведу, даже отвечать им не буду.

Я хлопаю Холли-холодильник по пузатому боку и с сожалением говорю ему, что нет, тебе стоять голодным и одиноким еще лет тридцать.

Свое мнение я уверенно прячу за стопкой вводных слов и междометий. В итоге вся семейка плюет на меня с высокой колокольни и идет заниматься своими делами. Я не то чтобы не хочу сказать, выдвинуть своего спящего оратора вперед, но вообще-то хочу. Но оратор щелкает набекрень очки и машет на меня рукой. Ему совершенно не понравилась речь, и честно я с ним соглашаюсь. Мямлящая и неловкая, я только засмею и своего будущего блоггера. Мне идея не нравится совершенно, я всеми ногами и руками за Лису. Но еще больше я хочу деньжат. Поэтому K-pop фанатка в моей голове рвет на себе майку и жадно-жадно кричит под бит корейских реперов, и я затыкаю свой рот. Я жадно хочу накопить денег на билет, но мои навыки настолько бесталанны, что я не могу найти себе подработку. Я не рисую как Митя – помню он даже занимался тату-хной, и не веду блоггерский сайт пропагандистских прав за человечество, животных и радужный флаг. Поэтому я молчу и хлопаю пузатого Холли.

Может я смогу стать по-настоящему счастливой? Переживать мне не о чем, разочаровываться тоже. А так кто его знает. А?

Помню, как сухонький не юноша – не мужчина – самый гадкий возраст из всех – уговаривал маму пройти соц.опрос.

Итак.

Что вы можете купить на свое счастье?

Чем счастливее ты, тем больше деньжат перелетают на карту, даже зарплату дают с вычетом того с какой happy-улыбкой ты провел день. Мама спросила: « А как ваши ученые засекут наше безмерное счастье?». Он что-то кричал о нейронных пластырях, тесно связанных с гормонами и сердцем, и мама послала его на три советских буквы.

«Опять лохотрон» – покачала она головой, а я молча с ней согласилась. Не знаю, как, но великий и любопытный нос папы пронюхал про этот самый лохотрон, перепроверил, как настоящая овчарка и устроил экшен-совет.

Итого у нас: ворчливая Лиса одна штука, придуривающийся папа в одном экземпляре, занятая мама одна штука, алчный Митя в одном экземпляре. И я. А еще смайлики на груди, словно мы попали в отзеркаленную версию "Доктор Кто". О! Еще Холли в подарочной мишуре. На нем что-то похожее на диаграммы и градусники, видно передают сигнал. Вот я среднячок, Лиса - ниже нуля, а Митя вообще в отключке.

– Странно! – пропеваю я. – Это очень и очень странно!

И все-же заглядываю внутрь. Сиротливо ожидает своей участи зеленое яблоко.

– Ну что же – говорю я ему. – Я буду такой заразой, что даже съем тебя!

* * *

Это было забавно, потому что мне сны никогда не снились. В смысле, обычные сны с единорогами, феями и лепреконами. Мне никогда не снилась и темнота. Во сне я всегда видела одни воспоминания. Это было более чем забавно, как будто включаешь старую, советскую пленку с дедушкиного чемодана. Сегодня как раз мне транслировали далекое детство и наш с Лисой модельный салон. Помню, как папа сказал мне:

– Ты накручиваешь.

Лиса долго глядела на меня из-под детски накрашенных ресниц и осторожно сказала кукле: " Она накручивает!". Не уверена, что мы обе знали значение этих слов. Но папа сказал, значит, папа прав. Я помню, как представила огромную сахарную вату в чане, сахар сыпался, трескался и превращался в белую кляксу. Вот о чем я подумала и забыла. Тогда меня больше заботил вопрос, а буду ли я такой же красивой, если покрашу губы зеленым фломастером? Впрочем, прошло много лет, почти десять. В зеленый я теперь крашу исключительно ногти, а сахарную вату просто не люблю. Ну, еще я узнала, что такое накручивать. С сахарной ватой это конечно не связано, но душу перекручивает в такой же тряске.

Четвертый день счастья изматывал. Потому что когда я всей своей массой, если таковая есть, включила ноутбук, компьютеры с процессами я на дух не переносила, и набрала хэштег "Счастье" – мне вышли либо слишком глупые глупости, либо слишком тупые, что в общем-то одно и тоже. А перечитывать Пушкина и Тургенева мне особенно не хотелось. Ночи я проводила с огромный виртуальной лопатой. Проще говоря, занималась самокопанием. Я не могла не накручивать. Как оказалось, из всей семейки я была самой несчастной.

Мой внутренний бунтовщик ходил с огромным плакатом и вопрошал: "А почему не я? Чем я хуже других? Я! Я должна быть самой счастливой, а никто другой!". Ведь папа ворчал на работу, мама почти не спала, Лиска часто рыдала о своих зверенышей в цирках или о мусоре в океане, а Митя вообще срывался. Он долго курил в пролете между третьим и четвертым этажом, даже, бывает, выпивал пару баночек пива, если рисунок не готов. Почему же я, ни о чем не парясь, за эти четыре дня зарабатываю чуть больше полтинника?

– Надеялась, что окажешься самой счастливой? – говорит старший братик, и я в ярости слишком сильно мешаю яичный желток. Он хмыкает, но и не думает уходить. Я мстительно говорю ему, что яиц больше нет, впрочем, как и молока. Делаю себе заметку, что нужно сказать позже Холли спасибо.

Митя ничего не говорит, но долго смотрит на то, как я кидаю овощи в полусырой омлет.

– Знаешь, в чем твоя проблема? – проговаривает, наконец, он и делает бутерброд с сыром.

– Ты. – Просто отвечаю ему.

– Ты не зависима, не больна и даже не влюблена. Мама с папой ищут счастье друг в друге. Пускай бытовуха давит на пятки, но каждый день они проводят вечер вместе. Не замечала? Что до нас с Лиской? – ухмыляется он. – Она радуется каждой победе за права бедных кроликов и нарциссов. Ты этого не понимаешь, потому что никогда не видишь. Она так сильно верит в свое рыцарское дело и так много отдает сил... Ей все в радость. Такое счастье окупится. Ты не найдешь его в википедии или сомнительных сайтов.

– А ты?

– Я люблю рисовать, чтобы ты не думала, и не видела. Бывают плохие дни, а бывают хорошие. Рисунок не всегда выходит, как был задуман.

Он затыкает свой рот бутербродом, а я в смятении хмурю лоб. Хочу возразить, но слова в голове растекаются и улепетывают. Никто из моего подсознания не хочет ему возражать. Это раздражает и бесит только сильнее. Я цепляюсь за ниточку в голове и, наконец, упрямо вздергиваю нос. Но он только смеется, догадывается о потаенных страхах и невозмутимо продолжает.

– А что ты делаешь со своей музыкой? Н-И-Ч-Е-Г-О! Пялишься на них, не голосуешь, не пишешь, не рисуешь. Каюсь, они мне в общем-то не нравятся, но слова говорят правильные. «Не сдавайся, иди вперед, не смотря на нас, а двигайся!» Какая же ты фанатка, если даже кумиров своих не слушаешь?

Чаша терпения лопается, а вместе с ним и раскрывается роза обиды. Она отцветает, и лепестки прикасаясь с гортанью комкаются и не дают вздохнуть. Шипы колют что-то в животе, больно вспарывают меня.

Я сбегаю, скорее злая, чем несчастная, а вдогонку слышу проклятья. На сковороде подгорает омлет.

* * *

Ветер сегодня рвет волосы со скоростью ста километров в секунду. Уши щиплет от холода, хотя вроде как лето. Август еще та скотина. Он умело подгоняет фон под шорты, а спецэффекты под шубы. И такая вакханалия каждый день. Мне неприятно, и гадкое лето только делает хуже, комкает настроение всмятку. Какое там счастье! Мне ясно дали понять – я неудачница, ни на что не способная.

Супер.

Домой вернуться я не спешу. Даже думать не хочу, как войду туда, еще более растрепанная и надутая. Не скажу, что от обиды хочется плакать, но каждая зеница в оке раздражает пуще прежнего. Держу себя за мысль, что это не мир вставляет палки в колеса, это ты натыкаешься на каждый сучок, просто до поры до времени стараешься этого не замечать.

Когда я вижу живую скамейку, не перекрашенную в тысячный раз и даже с настоящими гвоздями, день клонился ко сну. А настроение застыло на стадии: не троньте меня, я злая, дикая и психованная. Одним словом истеричка.

Жужжат трудяги-пчелы. Их немного, но они до сих пор есть. Я оглядываюсь и вижу за собой огромную клумбу чего-то. Чего-то не проросло, предпочло засесть в земляной тюрьме, зато с удовольствием расслоились ромашки. Никогда я особенно их не ценила. Скорее даже не замечала. Они мелкие, глупые, стоят пару хлопков ресницами, но в них есть своя прелесть.

– Смотри, цветок! – звонко щебечет ребенок. Передо мной чья-то белокурая головка.

Прекрасно.

Ребенок один.

– Как тебя зовут? – говорю я.

– О! Тетя! Голова! Голова! - Я с наслаждением, присущее всем мазохистам глотаю отчаяние. Он продолжает визжать, я совершенно, не обученная детским переводчиков, наклоняюсь к малышке. Мальчик цепляет мои волосы, и я готовая возмутиться, в оцепенении молчу на полу-фразе. Ребенок, насколько может, аккуратно оттопыривает ухо и впихивает бутон нелепой ромашки.

– Ого! Красота! – Он говорит с такой искренностью и верой, что все обиды сметает. Внутри так сладко оживает, так сладко! Я думаю, что если эта теплота и уют не счастья, значит, я действительно не знаю, что это такое.

– Я не сказала ему спасибо. – Говорю девушке. Ромашковое чадо унеслось, схлопотав пару подзатыльников, наверное, от сестры.

– Хорошо. Я передам. – Отвечает она и завороженно смотрит на небо. Глаза слезные, а улыбка такая большая, что я просто не могу не улыбнуться в ответ.

– Закаты это круто.

Закаты? Не знаю, ведь это всего лишь солнце, ближайшая к нам звезда.

Но, наверное, все дело в облаках, а может в ощущениях маленького лучика солнца-ромашки. Потому что это действительно захватывает дух. Они яркие, очень яркие, ни капли не похожи на вату или перо. Облака массивные и тяжелые тянутся к солнцу, мнутся, перегонят друг друга, лишь бы быстро, только бы не отстать. Солнце – это красный, бардовый шар уже не слепит, размазывает свою краску по небосводу. Все тянутся вереницей к солнцу, словно забывают сказать « прощай», и ластятся – ластятся! Это больше природы и окружения. Это волшебный, зачарованный куб, в который я по ошибке попала.

Я оглядываюсь на девушку – странно мне щекочут глаза слезы - а она говорит с ними, с природой, закатом и солнцем, а главное с ветром на их безымянном языке. Наверное, глупости, ведь что еще можно сказать ветру. А она соглашается с ним. Девушка подмигивает мне и уходит, не забирает свое волшебство, а отдает мне.

Вдогонку я шепчу ей, пускай она не слышит, но ветер же донесет, короткую фразу:

– Закаты это круто.

На самом деле после двенадцати, но может быть раньше, кто сейчас смотрит на время, чары развеиваются, а ощущения сглаживаются до немого восторга и теплоты. Проходя мимо суетливых прохожих, я знаю, что скажу Мите. Набирая домофон, я шепотом проговариваю слова. Я даже улыбаюсь ему и зову пить чай. Я хочу сказать ему, что не существует только одно счастье. То о чем говорил он - искусственное, созданное потом, трудом, слезами и может быть кровью. Оно хватает нас, тянет в свои объятия, пока не засыпает. Такое счастье недалекое, человеческое и немного сложное. Я хочу сказать ему, что есть счастье совершенно другое. Оно горячее, пламенное, оно не обнимает, а открывает глаза. Такое счастье немного дикое и лесное, разрешает тебе войти в него, разрешает тебе с ним говорить. А бывает, ты и вовсе становишься частью этого счастья. Его не заработаешь, а только находишь.

Я хочу рассказать ему, как порой бывает невероятен мир, но молчу. Счетчик «Счастья» зашкаливает, и Митя неуверенно извиняется, да только я машу на него рукой.

В комнате, на память храню ромашку в тетрадке, а на заглавии пишу единственную фразу:

"Она любила солнце так сильно, что солнце не могло не полюбить в ответ…"