Все новости
ПРОЗА
30 Мая 2019, 13:43

И оттуда приходят письма. Часть седьмая

Алексей ЧУГУНОВ, под редакцией Ильи Казакова Повесть Продолжение Помимо «мнимых ласточек» пролетали большие поморники. Весьма грозные они на вид, этакие ястребы морские. И не зря так выглядят – уж больно они дерзки с другими птицами, отбирая у тех пищу. Даже с крупными птицами не церемонятся – махом вонзают острые когти в их крылья. Раненых, падающих в море, не оставляют в покое, пока не отберут добычу. А едят они, большие поморники, главным образом, рыбешку. Неподалеку я приметил и несколько гагарок плавающих на волне: черноватые с белыми полосками на большом клюве и на крыльях. А их, я бы назвал, своим иноязычным языком – «утконосая зебра». А что? Звучит? Конечно, звучит!

Воздух у моря особенный ионизированный и дышится как нигде. В детстве у меня были проблемы с легкими, и, благодаря частым поездкам на Черное море с родителями, недуг сошел на нет. Вдыхая крупицы воздуха морского, целебного, ощутил привкус земляники и ванили. Но я не стал задаваться вопросами, типа – как такое могло быть? Есть сладкие благоухания – и это здорово! А неестественность всего остального – супер!
Начал я свое повествование, попав на море нежданно-негаданно. И ты, Беленочек, мой камешек драгоценный, ты тоже наверно уже мало чему удивишься, когда читаешь мои письма. Я и не знал, что рядом с моей больничной палатой шебаршит море. Хотя… скорее знал. Мнимой внутренней точкой ощущал его присутствие, его величие. Или я подгоняю свою явь под другую, пытаясь рационально мыслить? Ну нет же! Было море, слышен его слабый рокот, но по наивности – незаинтересованности своей – не придавал значение. Мало ли что шумит, может, дорожные рабочие укладывают горячий асфальт, укатывая его катком. Или еще проще, – заурядный автомобильный гул в черте города. Поскольку город где-то должен простираться в отдалении от моего больничного пансионата.
К берегу я пошел не один, со мной, как верный страж, была нянечка, и все, как обычно, без объяснений: куда мы выдвигаемся и прочее. По идее, получился сюрприз сюрпризов, исходя из ее немногословности.
И как же было дивно, радостно шагать по берегу. Возгорался такой прилив счастья, словно меня одарили всеми моими исполненными желаниями по взмаху волшебной палочки, по приказу золотой рыбки, по прихоти цветика-самоцветика. Статься может, это мое первое ликование души и сердца во время пребывания в больнице.
И здоровье стало улучшаться.
Остановился. Вглядываюсь вдаль, и мне увиделся на скалистом утесе маяк. Белый, как облако, а купол его окрашен в цвет пунцовый. В море не тихое бросал свой спасительный луч, прорезая тучные облака. Порой, из-за сполохов света можно было подумать, что он искал кого-то, искал мучительно и долго. А первостепенная его задача – лишить себя одиночества. Действительно, маяки по натуре своей архитектурной, по назначению, безусловно, одиноки в этом мире. Выполняет огромную работу, а никто и спасибо не скажет. Это относится и к маяку, но и к человеку, который в нем выполняет свои профессиональные функции. Самая одинокая профессия в мире! Помнится, как капитаны различных кораблей искренне благодарили за работу, за незаметную ни кем работу на маяке, одного работника – мужчину преклонного возраста, и заодно поздравляли его с днем рождения. Трогательно было даже для меня эдакого мерзавчика.
Побрел дальше. Вдруг меня кто-то в спину легонько толкнул. Я, безусловно, от неожиданности резко развернулся в пол-оборота, почувствовав опять те самые шипы страха, трепета. Бог его знает, что за тварь человеческая на этот раз меня поджидает. Оказалось, обычная собака – вислоухая дворняга с белой звездочкой на груди. Она вся была рыжей, лохматой, с кожаным ремешком на шее. Когда мы столкнулись взглядами, она начала прыгать, кружится от необузданной радости. И повизгивать. Неужели приняла меня за своего хозяина, которого потеряла?
– Хе! Вот те на! А ты кто? – спросил я дворнягу и присел на корточки.
Собака в ответ тявкнула пару раз и лизнула мой подбородок.
– Ну ты даешь, собака! Можно подумать, что я твой хозяин или лучший друг.
Она опять гавкнула, но громче, конкретно утверждая что-то.
– Может, ты хочешь есть?
На этот раз она встала на задние лапы, и сделала кружок, как цирковая обученная собака. За прикормку ли, или так – по велению настроения?
– Как же тебя зовут, дворняжка?
Она завиляла хвостом, снова посмотрела на меня своими «уютными» сливовыми глазищами и побежала по своим собачьим делишкам. Бег ее был довольно оживленным, с припрыжками и с повизгиванием. Замирала на пару секунд, поглядывала в сторону моря, и вновь, почти захлебываясь щенячьей радостью, мчалась по берегу дальше. Нет, ей хозяин не нужен. Ей куда лучше живется и дышится без намордников, без поводков, без чужой навязанной воли.
Мне оставалось идти и идти.
Берег – мой оберег.
Как-то раннее не подчеркнул, а все опять моя забывчивость, что по другую сторону берега лоскутами зеленели холмы. Они чем-то походили на тюркские тюбетейки, к которым хотелось прикоснуться. Почему я не великан, или там Гулливер какой-нибудь, среднестатейный? Всю красоту здешнюю обнял бы, прижал к себе ручищами, вдыхая ноздрями первозданность и чистоту.
Прошли с нянечкой еще немного вдоль «вдумчивого и непоседливого» моря. Ногой я наткнулся на ракушку. Домик ее спиралевидный представительно хорош… авантаж. Покрутил в руках и по привычке, как всякий человек, приложил ракушку к уху. И что? А ведь шумит! И там – шумит, и здесь шумит! И шепчет что-то на своем языке. И только я оторвал ее от уха, как мой взгляд прицельно лег на мерцающий огонек вдали: то ли факел, то ли костер.
– Что это там? – спросил я нянечку.
– Нам, пожалуй, туда… – все, что она ответила, но рукой махнула в сторону огонька.
И действительно горел костер, как только мы приблизились. Полыхало огнище, плясали языки пламени, как юбки пестрые цыганки, а внизу чернели разбухшие полешки, местами покрытые инеем седым. Ввысь взлетали сотни мелких «мотыльков», которые потом решительно исчезали в раздольях неба. Вокруг костра сидело несколько человек, и они вели спокойную непритязательную беседу.
– Здравствуй, добрый человек! Присоединяйся к нашему огоньку, – обратился ко мне один из них с короткой бородкой.
– Не знаю, удобно ли? – замялся я, смутился, в общем. Вот ведь оказия – добрым человеком меня сроду не называли.
– Какие могут быть неудобства?! Присоединяйтесь. Садитесь. И стеснения ваши ни к чему. Переведете дух, и ноги ваши отдохнут заодно.
– Но я наверно помешаю вашему теплому разговору?
– Ничего подобного! Хотя, я, пожалуй, догадываюсь, отчего вы так сконфужены. Вас, верно, никогда не называли добрым человеком? Оттого что себя вы никогда таковым не считали.
Я покраснел как провинившийся мальчуган. Хотя, казалось бы, уже привык, что меня читают как газету. А человек с курчавой бородкой, с правильными чертами лица и с взглядом мыслителя продолжал:
– Человек изначально рождается добрым. Ростки добросердечия в нем излучаются всечасно. Чего стоит только его улыбка беззаботная, глазки-цветочки! Тельце пухленькое, малое трепыхается. Нет места и намеку зла. В сей миг он – царь и созерцатель прекрасного. В любви колыбельной течет его жизнь. Да, разумеется, со временем могут случиться надломы: одиночество, «кривое» влияние чужака, быт «злокачественный», средства информации в свете негативном, привычки дурные. Все это ведет к отрицанию отрицаний. Так рождается зло. Тигр саблезубый внутри человека и кусает его, и рвет его, побуждая к отвратным поступкам. Но я и тут скажу – добрый человек! Ибо в минуты тишины, спокойствия, в часы уединения со своей совестью, раскаяния – в нем снова и снова побеждает добро! Так что побудь с нами, добрый человек!
Я осторожно присел на ссохшийся пенек с одной цветущей веткой. Я как будто побоялся надломить рвущуюся к жизни эту маленькую «стрелку» со смарагдовыми листочками и розовыми бутонами. Пламя того костра дышало мне в лицо своим теплом.
Все находящиеся близ, а их человек семь набиралось, сидели кто и как. Один, в старых поношенных джинсах и в клетчатой рубашке, лежал на песке. Другой, как и я, – посиживал на чурбаке, сложив руки на груди. Двое с прической «полубокс» стояли поодаль других. Были и две женщины с миловидными личиками, сидевшие на небольшой скамейке (откуда она там?) с венками из ромашек на голове.
Выходила тривиальная картинка, но вполне четкая по своему смыслу. Сам костер, и искорка новорожденная его, по существу тоже носитель добра: он согревает, можно приготовить с его помощью пищу, добавить света в гущу теней. Но стоит огню разрастись до исполинских размеров, напустить длинных своих красных змей – жди беды. Огонь-гигант начнет поглощать все живое и не живое. Жечь без разбору. Уничтожать жизнь в любых его проявлениях. И разве здесь не действует рука того самого зла? Аналогия вроде как явная, но есть нестыковки. Где я должен найти проблески добра – в адском не прекращающемся пожаре? Как ни крути, Беленочек, но я запутался в нитях умосплетений. Мне далековато до философа. В минуту спокойствия, затихания огня, ни что не мешает мне сварить чашечку кофе на его тлеющихся углях. Нет, из меня Спиноза точно никакой!
А мои хозяева костра вовсю вели миролюбивый разговор:
– Весь природный мир есть лишь во мне, отображенный внутренний момент совершающейся мистерии духа, мистерии первожизни. Природный мир перестает быть чужеродной, извне давящей дух реальностью. Мистико-символическое миросозерцание не отрицает мира, а вбирает его внутрь. Память и есть таинственно раскрывающаяся внутренняя связь истории моего духа с историей мира. История мира есть лишь символика первоначальной истории моего духа… – с трепетом выговаривал человек с короткой бородкой.
– Бердяев, безусловно, с философией свободного духа своей, мне чужд и инороден. Много мистерий, символик… И все-то у него идет вдоль ординарного идеализма. И вдобавок политизирован, – глухо бубнил парень в джинсах. – Он же был приговорен к ссылке в Сибирь за антиклерикальную статью и дважды попадал в тюрьму при Советах. Ко всему – экзистенциалист, персоналист. Свобода духа, свобода творчества. Человеку иррациональному не сорвать рабских оков природы, а благодаря только творческому порыву разве возможна свобода. Но что есть свобода? Свобода угодна Богу, но она идет не от Бога! Свобода «первичная», «несотворенная» нарушает божественную иерархию бытия, а следовательно, порождает зло.
– Где-то здесь и ваша правда есть! Ровная, гладкая, как река, – вымолвил человек пожилого возраста, сидящий на чурбаке.
– А помните его статью «Гасители духа»? Отклик на нашумевшую книгу иеросхимонаха Антония Булатовича, – вставил слово другой.
Неловко было мне. И оттого, что я и выговорить что-то свое, неделимое, пожалуй, не смогу. Ты, Беленочек, окажись чудом здесь, уж точно чувствовала бы себя в «своей тарелке». И оттого, что я не являюсь таким измыслителем, как они, при этом мне жутко было приятно находиться в их обществе. Можно сказать, выхватывал горстями их питательный воздух и поедал, как изголодавшийся бродяга. Хорошо ли это? Слушать то, что не твое. Я заерзал на своем «сиденьице», начал постукивать носком ноги и бросать взгляды в небо. Облака – упитанные, жирные словно поросята, стояли на месте – не двигались. Они прониклись беседой у костра. Вон даже уши лопоухие торчат! Слушают. И где-то рядом брызгало солнце загулявшееся. Вдали раздавался привычный шум прибоя, что услаждал слух, и пена каталась то туда, то обратно. И я, находясь в некотором отдалении от моря, видел образно не просто море пенное, драчливое, а будто… нет, на малую толику мне казалось, что кто-то откупорил множество бутылок шампанского и – бах-бах! – оно давай литься, разливаться.
Хотя, что я все о море и о море – уж как приклеенный. Лучше вернусь к своим собеседникам, к своим добрым людям. Притом я многое упустил.
– …А что, если любовь, – проговорила женщина с зелеными глазами, большими, как блюдца.
– Все, что тебе нужно, это любовь! – подтвердила к сказанному вторая.
– Джон Леннон?! Умный был мужик, но негодяй еще тот. Бил обеих своих жен, бросил одного ребенка. И мнил себя, вернее выставлял себя на публике Богом! За что собственно и поплатился, – передразнил и жестко вдруг резюмировал парень в джинсах.
– В ваших словах металл, мой добрый друг! – мягко изрек человек с бородкой. – Однако хочется сказать вам, прелестные создания! Лев Толстой считал, что любовь есть единственная разумная деятельность человека. И, основываясь на Нагорной проповеди и на евангельском учении Иисуса Христа говорил, «любовь не есть какое-либо особое чувство, это – сознание единства, а любить вообще значит желать делать доброе». Любовь и доброта рука об руку ходят.
Но парень в джинсах добавил свое:
– Мы слишком идеализируем любовь!
– Разве? – оскалился мужчина, стриженный под «полубокс».
– Любовь скорее приложение к жизни, чем основная ее часть. Ее время скоротечно, как спуск с американских горок, – прилив эмоций, феерия сердца, а как только коснулись ногами твердой почвы, то все, «катания» милые закончились – начинается жизнь и борьба за жизнь! Единственный способ получать полное удовольствие от любви – это найти в жизни что-то более важное, чем любовь. Да, конечно, любовь прекрасна! Она необходима! Но одной любви недостаточно.
– Вот срезал, так срезал! Случаем не обжегся сам на любви?
– Почему сразу пораженческий далеко идущий вывод? В браке двенадцать лет, четверо детей. И свою жену люблю, лелею!
– Мне кажется, что мы в первую очередь любим самих себя! Хотя так еще говорил и Чернышевский, – остро добавил другой.
Налипла невольно тишина. Скользнуло у каждого что-то свое – родное.
Парень в джинсах поворошил в костре палкой, перекладывая обуглившиеся поленья. Огонь огрызнулся оттого, что беспокоят, и брызнул новым ворохом искр.
– Вот вы, добрый человек! – обратился ко мне человек с бородкой. – Как вы относитесь к этой вселенной? Как любовь… Нет! Лучше перефразирую. Вы, испытываете потребность в любви? Любите?
– Пожалуй, что да!
– Разумеется, да! Иначе и быть не может! И мучаетесь оттого, что любили как-то не так. Горите в оковах совести, что многое не додали, как любовник, как муж, как друг. И презираете себя сейчас за то, что вели себя, временами, как последний негодяй.
Эх, Беленочек… Прозорливые люди! Микроскопы в их зрачках! Но нет обиды, нет ничего такого, чтобы резко исказились мои «микромиры». Мне нужна их правда, их открытость. Мне необходим удар в лоб. Самоистязания, долбежка в стену могут уйти непроизвольно в перфекционизм. И, как свечка восковая, разгорюсь от собственной идеальной неидеальности. Что может быть хуже?!
Чудное дело, мне от его слов прямых, было нестерпимо хорошо, медком омылось сердце. Вроде бы как окунули в чан с дерьмом, если смотреть с угла недалекого человека. Если быть точнее – провели тонкую прозрачную линию, подчеркивающую «что – я» и «кто – я», и какой степени тяжести мои раны… Ранки. Ведь какая получается штука, родная моя, – на тот момент их уже не было. Почитай не было. Зарубцевались, что ли? Не понимал я своего «подтянутого» состояния. Эту высь в небо, и пение голоса, что внутри меня звучал тенором. Хотя, что значит «не понимал»? Не понимал логическим умозаключением, цепочкой выстраивания выводов. Однако, душа все давно приняла, и заключила в крепкие свои объятия новейшую целомудренную действительность. Как многое хотелось и многое свершилось. Хотелось праздника и праздник, пожалуйста, – случился. Уж не место ли, среда так действует? – возбуждает и усыпляет одновременно, веселит до елочек-палочек, и тотчас побуждает призадуматься о повседневном, прозаичном, и тянет липкой лентой отчего-то к вечности. Лезет глупая фразочка Остапа Бендера: «Зачем мне вечная игла для примуса? Я не собираюсь жить вечно!» Но и ее не спешу провещать про себя – застревает где-то на подходе… между совестью старой, поизношенной и совестью, что под стать младенцу – растет, развивается.
Ах, да, я зарапортовался излишне о своих «переходах-ходах», и что чувствовал. Увлекся! Меня спросили о любви, а я ведь, Беленочек, не ушел в молчанку, как можно было предположить, раз сидел у костра и вращал ушами своими «слоновьими» в разные стороны, стараясь не утерять ни единого словечка. А то и тонул в мыслишки свои простецкие, доморощенные. Вовсе нет! Сказал кое-что, хотя немного сбивчиво и путанно, но мысль свою я все же донес. У меня и язык бултыхал, буксовал от волнения (Вот загадка – откуда вынырнуло волнение у мерзавчика?), но вынес на белый свет и свое, пусть наивное, но, все же, суждение. Я говорил что-то… можно сказать и лепетал, о пустом сосуде. Но на поверку – чепуха, и вписывать о сем не хочется. Потом разошелся словом о сердце нашем, что всегда нуждается в топливе, иначе ему не жить, или попросту стать мрамором холодным суждено. Этим топливом и являлась, по моему ведению, любовь. Если на то пошло, человек с рождения любит: и мать родную, что склонилась над его колыбелью; и отца-ворчуна с недосыпа, бабушку в больших очках в роговой оправе. По кружению долгому стрелок часов он ударяется в иные страсти и где вновь ярым пятном возгорается любовь. Да и пусть, человечишка суховат в некоторых аспектах, уходит по возрасту в привычку, а то и вовсе разлюбит близкого родного человека, но остаток всегда, всегда остается.
Может, австралийского шелковистого терьера он одарит своими чувствами. А что? Тоже живая тварь и она требует ласки. Или решительно, – хомячка в стеклянной клетке. Да что там! Любовь (наверное, несуразность из меня прет?) не прочь ощутить и неодушевленные предметы. Они же тоже созданные кем-то, а, значит, и к себе требуют внимание, уход. И чуточку, по самое миниатюрное зернышко – любовь. Получается, что куда ни кинь – всюду любовь! И любовью все согрето, рождено и пропитано. Без нее невозможно и пяткой ступить, пытаясь сделать шажок невесть куда и зачем. Любовь – все, а мы без нее – ничто!
Не думал, что выкачу козырной «эйс». Безусловно, в моем потоке не водились мысли Шопенгауэра, Гегеля, Аристотеля. Больше накатывал чувством. И вот ведь чудо, – они после сказанного мною – зааплодировали с непритворными улыбками! С сияющими глазами – аплодировали!
Продолжение следует…
Читайте нас: