Аждаха. Часть седьмая

Разумеется, ничего подобного нельзя сказать об опере Салавата Низамутдинова «В ночь лунного затмения», премьера которой состоялась тринадцатого апреля в страстную субботу как раз после лунного затмения, после кометы, открытой японским астрономом с неприличной фамилией, что тоже симптом, и в високосном, вы помните, году в Государственном театре оперы и балета. В зале играла нервическая музыка, сидели люди с тонкими, одухотворенными лицами, наконец открылся занавес, и на сцене обнаружились ближневосточная палестинская ночь, арабское полукружие неба-минарета и мальчик на помосте. Неужели Христос? Показалось в первую минуту. Музыка была адекватна происходящему на сцене, по прошествии ночи, быть может, ее и трудно будет вспомнить, но хотелось бы ее услышать по радио вперемешку с песнями неизменного Загира Исмагилова в восемь часов утра по башкирскому радио. Не в музыке дело, не в музыке. Она не раздражала. Замечательно дирижировал Валерий Платонов, обнаруживший к тому же и незаурядный актерский талант, с которым он держал в напряжении зал и водворял в нем в нужное время спокойствие. Тысячи поздравлений художнику-постановщику К. Чарыеву, изобразившему великолепную сцену из обыкновенной вертушки, канатов и помоста.

Хор был просто великолепен и делал все, что было нужно с воодушевлением просто редким. Замечательно выступили певцы, обо всех можно сказать доброе слово. Но. Я все подбираюсь вот к чему, я не знаю, как это сказать. Быть может, так. Нам показали в опере сборище лицемеров. Глава рода Танкабике только и вспоминает о своей любовной связи неизвестно с кем, случившейся тридцать лет назад, вместо того чтобы верно начальствовать. Ее сын Акъегет носится со своей возлюбленной Зубаржат и нарушает обычаи рода, вместо того чтобы подумать, как он станет править родом после своей матери, после гибели своего старшего брата. Дервиш, святой человек, более тридцати лет отдавший поиску истины, служению Богу, вдруг хочет получить старшую невестку Танкабики. Народ, только что с уважением относившийся к своим властям, вдруг их изгоняет, мгновенно преобразившись в зверя, в толпу, как сказано в либретто.

Акъегет, похожий на молодого Руди Нуриева, восклицает – всех законов мне милее Зубаржат. То есть я правильно понял, что секс и прочие прихоти, по мысли авторов, выше, чем законопослушание? И правда ли, в те времена народ башкирский был так невежественен, что считал, что мор и голод происходят оттого, что кто-то занимается прелюбодеянием, для меня это ново. И каков срок давности для преступления Танкабики? Можно ли это назвать смертным грехом? Таким, чтобы народ от нее отвернулся и молодчики-омоновцы, подстриженные в скобку в небашкирских жилетках творили над ней расправу? И что это за аксакалы такие, что норовят они поступить наперекор желаниям молодого поколения и глумливо смеются над ним? Я не видел более антигосударственной оперы. Она вся пронизана отрицанием мирной законопослушной жизни и возвеличиванием прихоти героев.

А результат известен, здесь либреттисты не пошли против правды жизни – власть самоубийственно раскаялась в большей частью несуществующих грехах, законы порушены, народ превратился в толпу, которой не нужно государство, а нужна крыша, кругом убийства, рэкет, проституция, падение производства и нищета. Да, и развал Советского Союза. В этом опера имеет значение для всей страны и можно ее петь на русском языке. Так можно ли считать овацию в конце спектакля за общее мнение публики, неужели правовой беспредел и потакание собственным прихотям еще не надоели народу, и правда так хочется избавиться от «рабства в нас самих», какое я до сей поры считал любовию к родному государству?

Глоссарий

карт – старик

аждаха – змей, дракон

байрам – праздник

усерген – племя башкир

батыр – богатырь

узун-кулак – длинное ухо, степные новости

авлия – святой

Игра на понижение дня

Стало холодно. Автобус завернул на Ибраево и остановился. Пассажиры полезли в него, совали мелочь шоферу, рассаживались. Пошла гористая местность, дикие камни смотрели на дорогу, почему-то не сваливаясь вниз.

Открылись поворот, и мост над рекой, и памятник поэту Сергею Чекмареву. На перекате стояла телега, в ней лежал человек, свесив руку за борт. Это казалось инсценировкой гибели поэта, когда бы не тени на берегу. Зрителей при смерти не было.

Дорога шла ровно, слегка покачиваясь. Чего-то неожиданного ждать не приходилось. Эти места за двадцать лет отсутствия не изменились. Память напрягает свои ходы, пытаясь по аналогии выстроить будущее, но его нет, она ошибается, это не Ибраево. Серегулово. Извилистые улицы, камни, дома, местные жители, скрывающиеся в домах, бледный свет рассеянного неба. Стадо коров, вступающее в село. Беззвучные собаки, проходящие сбоку. Голубые копья кукурузы в полях за селом. Горы, покрытые мхом и лишайником, слизистой оболочкой падает на них свет.

Лучше бы поехать к жене, в Салават. Но это не сразу. Вызволить ее труднее, чем жить. Поговорим с отцом, он знает. Его четыре жены проклинают его по всем концам этой земли. Он оставил их так внезапно, что они ничего не поняли и продолжают думать о нем.

Автобус причалил к афише клуба. Не здесь. Младенческая память такова, что реагирует не на детали. Путешествию еще не конец. Еще пару минут до подлинной остановки. Кажется, почта или магазинчик. Надо спросить по-русски, тогда они не почувствуют, что я свой, не станут тянуться к свежей крови, выспрашивать, к кому и зачем. Они не имеют на меня права, но если я не буду защищен, всякое может случиться.

Детали, детали. Вот эта улица, вот этот дом. Вот отец, он бежит с топором в руке, баньку строил, выбросил, обнимает. Что сказать ему? Что он не изменился? А это правда, он уже не меняется.

Здравствуй, сестра. Как ты здесь? Да, конечно, разве можно противиться здесь?

Отец готовит ужин, дело к вечеру, но еще светло, можно сходить на Сурень, подняться на гору над селом.

Речка перегорожена, узкая струя течет из большого озерка, по краям лежат плоские камни, вода как лед, как темный свинец лилового цвета, какого и не бывает на свете.

Далеко курятся дымы, тонкие струи чертят вензеля, в погасающем небе ни огонька, ни вздоха. Скука.

Отец говорит. Свет лампы падает ему на лицо, и видны глаза – живые. Живые. Он больше никуда отсюда не уедет. Он поможет мне. Мрачная тьма за окном давит стекла тяжелой водой, они выгибаются как иллюминатор. Там небо, тонкий луч света, единственная радость пробуждения.

Пора в Исянгулово. Отец заводит «запорожец», включает стеклоочистители. Сестренка, привет. Не скучай. Просто времени мало. Пора уезжать.

Дорога в гору. Все идет тяжело. Мимо скользят по натертым дорогам тени, как по малым орбитам электроны. Где-то погуще, где-то пожиже. Они есть.

Так превращается жизнь, когда она уходит. Это остается от тех, кто умер. Бесплотные тени в бесплотных местах. Все случилось, как случилось, и они навеки рабы. За нами остается ад.

Остановка. Был дождь, и дорогу размыло. Прошел поток, летели камни, щепки, водоворот, пена. Вода далеко внизу, еле слышны ее вздохи. Но они слышнее по дороге, а камни, вот они, камни, так и лежат и смотрят в небо в ожидании нового дождя.

Спасибо. Я ухожу. Отец едет прочь, назад. Я приеду к нему в следующем году с женой и дочкой. Мы будем жить как люди. Мы люди. Я человек. Я жив. Я здесь. Но здесь идет игра на понижение дня.

В моих висках клокочет соленая вода. Это кровь. Я слышу ее шум и говорю свои фразы, которые медленно застывают в холодном воздухе за моею спиной.