И оттуда приходят письма. Часть четвертая

Из меня, родная, наихудший вышел бы отец. Прости меня, Бога ради! Я не могу, не выношу само присутствие детей. Поначалу, кажется, что я их стесняюсь и в каком-то смысле боюсь. Я не люблю сюсюкать с крохами малолетними и не могу смотреть, как это делают другие. Все оттого, что всюду мерещатся фальшь и дурная наигранность. Не знаю, о чем говорить с шестилетними, а что сказать полезное подростку? А как представлю, что я меняю подгузники, то немедленно тошнота подступает. Крики их выворачивают меня наизнанку: хочется бежать и бежать без оглядки. Слаб, безволен и сам веду себя иногда как малолетнее дите. И где же мне силенки взять для неподъемного груза. Что скрывать от всех и от себя, в первую очередь – я безответственный…

…безответственный, безответственный. Порою, я задавался вопросом, а здесь все чаще он меня «пожирает».

Вопрос, так сказать, всех вопросов – «За что ты меня любишь?».

Да, раньше бывало: в виде конфетти любовь грандиозным всплеском рассыпалась между нами. Торжество любящих душ. На прогулках за руку держались. А помнишь, сколько раз я брал тебя на руки, как только перед нами возникала большая лужа. Ты хихикала с благодарным блеском в глазах и дрыгала весело ножками. А я по луже – плевать на ботинки итальянского пошива! По барабану, что ноги промокнут. Ни капельки не волновала возможная простуда, воспаление легких. Ты для меня – все! Все: глоток воды, вселенная на бесконечном витке, чашка горячего кофе по утрам, легкий бриз у взморья, шорох травинки, благостный под босыми ногами, вкус детства карамелек «Гусиные лапки», вдох и выдох…

Но временами я все же «ломался», ломался как системный блок компьютера. И как уже говорил, во мне пробуждался дьяволенок. Я был такой сволочью, что и пристрелить мало. И как ты терпела, как любила? За гранью невозможного. Или это и есть любовь… наша любовь?

Как же все ныло, болело, зудело, стучало во мне безобразным «адом». Постель свою превратил в скопище разорванного тряпья. Из подушки валил невесомый пух. Матрас белесого цвета, и тот не выдержал моей нечеловеческой нагрузки – разошлись в некоторых местах швы. Я чуть не ныл, а может, и выл как раненый волчонок, попавший в капкан. Вообще, было иногда ощущение, будто я сидел на скамье подсудимых, склонив свою голову. А кругом люди. Кругом разные люди: с булыжником в сердце, крючконосы, с сочувствующими взглядами, с бледными, как простыня, лицами, гориллообразные, и все, как один, показывали на меня пальцем. «Вот он – виновник всех бед и несчастий! Вот он – разносчик заразы и всякой безобразной хвори!» – гудели люди, и я вторил им заодно.

Пришла нянечка. Она чуть ли не бежала, завидев меня, мученика, страдальца и своевольника в удрученном разбитом состоянии. И тут же протянула мне какую-то пилюлю небесного цвета, приговаривая:

– Прими таблетку, касатик! Измучился, гляжу, весь! Будет значительно легче. Намного легче!

Я, не задумываясь, принял лекарство и водичкой не запил. Спустя минут пять, сложно в такое поверить, боль в ее множественных проявлениях исчезла, будто ее и не было вовсе. «Неужели сильнейший анальгетик», – подумалось мне, но и эту мысль я затер другими словообразованиями и своим нахлынувшим невозмутимым спокойствием.

Пылинка, звездочка малая, кружилась далее по своей привычной самопроизвольной орбите. И что ее вело по выбранному пути?

Лист шестой

– Пошли! – нежно прошептала над моим ухом нянечка.

– Ку… ку-да? – спросил я полусонным голосом. Остатки сна, цветики-самоцветики, не совсем завяли в сознании. Зевнул я пару раз, глядя в окно на вздымающуюся утреннюю радугу. Или это сон, что во мне посиживает? Мне подумалось, что радуга была чересчур выразительно-яркой и крайне близкой – рукой дотянуться можно.

– Пошли! Собирайся! – ласково повторила она, взбивая подушку и поправляя одеяло.

Мне собираться особо нечего. Влез ногами в тапки, и путник-скороход готов в дальние путешествия.

Выйдя из своей палаты больничной, я сразу попал в длинный коридор. Тут же принялся разглядывать новое место пребывания. Надо же! Не был здесь ни разу. Или не замечал ранее другие пути и выходы? Первое, на что обратил внимание: панели на стенах выкрашены в цвет болотный, ядовитый. Чрезвычайно неприятная окраска – вызывает ощущения гнета. Будто шагаю по коридорам НКВД. Грохот открывающихся железных дверей можно услышать при желании. И топот «каменных» конвоиров. Да мало что еще!

Фантазия моя не на пустом месте разбушевалась. Тут всего предостаточно для драматической картинки. Уж кто-то расстарался. На стенах висели плакаты с инструкциями: на одном – действия при пожаре, на другом – как правильно пользоваться электроинструментом, на третьем – действия при поражении электрическим током. Как правило, инструкции с наглядными изображениями в виде веселых человечков. И все бы ничего! Но в сих плакатах было что-то не то, непривычное. Я стал внимательнее вглядываться в них. Благо, что нянечка меня не торопила. Веселые рабочие человечки были, так сказать, не совсем веселые. Один, к примеру, из-за неправильного пользования циркулярной пилой нарисован с отпиленной головой. Другой человек-человечек весь в трясучке – ток уж его сцепил своими крепкими электронами. А горе-пожарник с огнетушителем в руках изображен в обугленном виде. И «мрако-готических» рисунков показано тьма. Я бывал на предприятиях, видывал там, на стенах, плакаты с инструкциями, где для легкого усвоения материала, в том числе охраны безопасности труда, нарисованы незатейливые рисунки. Но такого черного юмора там и в помине нет. И кто здесь чернушничает так, не по-доброму? С озадаченным видом я посмотрел на нянечку – она казалась невозмутимой и немного задумчивой.

Шли дальше. Пол под ногами, мозаично-бетонный, с мраморной крошкой, отдавался гулким эхом, будто я топал тяжеленными башмаками или чеботами. На потолке обычные голые лампочки без плафонов, но полыхали они довольно ярко и даже слишком. Что характерно, окон не было вообще. Уж действительно Лубянка померещится… Или секретный объект глубоко под землей.

Попался на пути щит пожарный с багром, лопатой и кошмой, внизу – ящик красного цвета с песком. Рядом – пара огнетушителей. Казалось бы, все типично-стандартно, ан нет! Снова воля затейника прошлась лихо. Багор и не багор вовсе, а колющее древковое оружие – протазан с плоским металлическим наконечником. Шутки ради заменили? А кошма? Хе! Далеко не просто войлочной ковер из овечьей шерсти, пропитанный глиняным «молоком» для придания большей огнестойкости, но и… Золотая нить пронизывает кошму. Схожа (и даже очень) на Золотое руно.

Сразу тупая мысль режет: «Где они достали историко-мифические экспонаты? И для чего?» Вообще диковинное получается ребячество.

Долго не имело смысла кружиться вокруг пожарного щита и уже как бы не пожарного щита – двинулись дальше. Нянечка моя, как и прежде, не особо разговорчивой была, порой просто рукой указывала – мол, иди дальше. Мне артачиться незачем – я и шел, куда укажут. Катился и катился как послушный мячик.

После длинного коридора повернули налево, где шла лестница с немалыми лестничными площадками. По ней мы стали спускаться вниз. Звук от моих шагов усилился, стал намного громче. Что-то же выходит – на моих ногах теперь чугунные боты, цепи?! И шагалось – не сказать, что без затруднений. В щиколотках напряжение непривычное, и пятки побаливали – сами ноги «восставали», не желали идти туда, куда их ведут. И даже смешно от подобных ощутимых иллюзий, которые растут, как грибочки галлюциногенные, в столь престранном месте.

А перила, насколько я их разглядел, вполне солидные, кованные с актантными листьями, местами – лоза виноградная. Извиваются, опутывают друг друга как живые. На пролете лестничном и на площадке – занятный геометрический розеточный орнамент. По нему и ходить было как-то неловко из-за боязни испортить красоту или испачкать. Хотя, чем я мог испортить, испачкать? Не суть важно! Трепет был, и волнение в нагрузку. Может, оттого, что казалось, шел я по бумажной лестнице, а впрочем, вздор я говорю. Ах, да! Забыл добавить: на стене прикреплены горшочки с искусственными цветами – и все розы помпонные, конические, чашеобразные. На листьях бутылочного оттенка – коротенькие щетинки, а на стеблях – изогнутые шипы. Но что очароваться – мертво, бездыханно! Меня не могла не поразить вызывающая контрастность между коридором и лестничной «дорогой». Словно два разных по нраву дизайнера поработали над сооружением, или один, но с болезненной двуличностью.

Спуск занял по самоочевидным меркам самое большее – десять минут. Хотя с моей расшатанной психикой возможны преувеличения. Внизу с таким же чересчур ярким, интенсивным освещением зашли опять в какой-то «туннельный» коридор. И он почти ничем не отличался от предыдущего. Разве что добавился посторонний шум: вдалеке где-то капала вода.

Нянечка открыла передо мною первую попавшуюся дверь, обитую дерматином. На ней красовалась позолоченная табличка с надписью «Директор». И больше ничего!

Согласно надписи, мы попадаем в заурядный кабинет: стол широкий буквой «Т» шоколадно-коричневого цвета, шкафы офисные с толстенными папками на полках, несколько портретов – исторических деятелей. Одного узнал сразу – Жан-Жак Руссо, уж его я помню, поскольку выкрал портрет французика этого в кабинете истории в школьные свои безбашенные годы. Второй – Нельсон Мандела, южноафриканский государственный деятель с широкой улыбкой на лице. Прочие совершенно не узнаваемы, будто фотографии неважного качества. Лица расплывчатые, мутные, словно находятся глубоко на дне воды.

Это первое, что я успел увидеть, разглядеть, как только вошли в кабинет. Ибо сразу нас, хотя нет – меня, окликнул человек, сидящий за столом.

– Вы, уважаемый, ко мне? Впрочем, как всегда, не вовремя.

– Да я…

– Придется зафиксировать опоздание и внести в реестр соответствующую поправку, – гундел в нос человек-директор.

И как его я сразу не заметил такого квадратного с широкими плечами, с лицом одутловатым и носом с горбинкой, как у Барбары Стрейзанд, и напрочь отсутствующими волосами на голове. А лысина блистательная как пасхальное яичко! Костюмчик вообще вызывает крайнее изумление: с джаз-пайетками ультрамариновых оттенков и с галстуком-бантом – ну прямо выпученная жаба! Не «директорре», вовсе, а цирковой жонглер, и он вот-вот достанет свои булавы из-под стола и начнет ими жонглировать. И гоготать, как рыжий клоун… лысый клоун.

– Ваш рост. Размер ноги, талии. Сколько родинок на теле, пигментных пятен? Сколько ворсинок и волос на голове? Сколько раз вы бреетесь в неделю? И чем? Электрической бритвой, станком или опасную бритву предпочитаете? Как вы относитесь к высокой температуре? Была ли у вас мышиная лихорадка?

Он продолжал и продолжал нести формулярную ересь. Во всяком случае, я так воспринял нескончаемую череду нелепых и анекдотичных вопросов. Я и рот открыл в надежде, что он сделает паузу – словечко скажу. Но кабинетная, правильнее всего – бюрократическая, машина вовсе не думает о передышке. Определенно, читает целый каталог тестов.

– Сколько вам полных лет? Не чувствуете себя лет на десять старше? Вас не били в детстве ремнем за какую-нибудь провинность? Не враждовали ли вы с учителем истории? Курили втихаря сигаретные бычки в туалете? Как часто вы дрались с Прыщиком, простите, с Прыщиковым? Вам нравятся небесно-голубые цвета и цвет индиго? Ваши пристрастия к грейпфруту вам не вредят?

Квадратный долдонил и долдонил, не переставая. Меня «чуток перекосило» – как же это он Прыщика упомянул и другие мои тайны, оказывается, далеко не тайны. От кого? Откуда? Я перестал вслушиваться в поток дальнейших слов его, да и ни к чему – все равно ответить будет затруднительно. Да и нужны ли здесь мои ответы, если я настолько прозрачен, насколько возможно? Неужели из-за моей болезни они проштудировали все документы обо мне и больничную карточку. Школьные дневники, блокноты с заметками вытащили из кипы макулатуры, которую рука не поднималась выкинуть. Уму непостижимо!

Вдогонку раздумьям я продолжил изучать кабинет. На верху шкафа приметил глобус, прижатый в уголке. Часть полушария отсутствовала целиком и полностью, и кто же так старательно земной шар разрезал и зачем? Рядом (шутка такая, что ли?) ножовка по металлу со сломанным полотном. Аллегория по части завоевания мира и ее последствия? Мне захотелось вдруг сказать какую-нибудь скабрезную шутку, таки перло. Но на ум ничего такого похабного, саркастического не пришло. Даже не знаю, с чего возжелалось мне поразвлечься словами перед квадратным. Сам себя иной раз не узнаю. Исподволь, как обычно, дьяволенок во мне поиграл на клавишах моего разума, как на органе.

А шут со всем этим, продолжим! Глянул в один угол: кадка с кактусом, и он круглый, как арбуз, разве что его иголки ершистые отталкивают сию мысль как можно дальше. Под кактусом – полная лужа воды, перестарались с поливом, выходит. Причем вода и на пол натекла ручейком серебристым. В другом углу – вентилятор, как и полагалось ему, бесшумно работал. Лопасти белокрылые свои по кругу прокладывали путь, в спешке что-то наверстывали. Но нельзя не заметить одну противоестественность – не ощущалось ветерка, дуновения от оборудования. Не гонял вентилятор потоки воздуха, как ему положено. Стоял я рядом. Безусловно, можно предположить вращение в другую сторону – вразрез законам электротехники, но так или иначе колебания воздуха должны быть с задней стороны вентилятора. Но ничего подобного – «волнений» воздуха «нема» – со всех вероятных сторон. Размышления на немыслимую чудаковатость прервали неожиданным образом:

– Ау! Вы меня слышите? – сурово спросил человек-директор и глазища выпучил свои лемурские.

– Что? – не сразу сообразил я, когда вернулся из зрительного путешествия по кабинету.

– Что значит «что»?

– Ну, я… Конечно, слышу!

– Слышит он, – проворчал сухо директор. – Душа, а не соображает ни шиша!

– Почему же душа? – оскорбился я. Во всяком случае, задело, словно дали школьнику-неучу подзатыльник.

– А кто вы? Вы, батенька, как соизволили заметить, не больно меня слушаете. Все носитесь своими думами пустыми по кабинету. Вот скажите, любезный, что вы здесь увидели? Огнедышащего дракона или, может статься, призрак принца датского бродит меж шкафов?

Я тотчас потерялся, оторопел. Не ожидал разворота подобного. Что занятно, я не знал, как вести себя в данной ситуации: то ли пуститься в извинения, то ли показать свое громкое «я».

– И даже не старайтесь! – вдруг сочно резюмировал он.

– Вы о чем?

– Я о ваших возможных извинениях! Они здесь ни к чему!

– Простите, создается впечатление… Уж не читаете ли вы мысли? – выстрелил я как есть. Как подумал, так и бабахнул лоб в лоб.

– Зачем мне читать? Вы сами мне их и говорите, причем голос ваш подобен грому. Всякого мертвого своей нахрапистостью и своевольностью из гроба поднимете. Хайп стремитесь сорвать?! Мыслишки у вас бродят бойкие. Как там, «афтар жжет»?!

Квадратный яйцеголовый – занимательный малый! Он пускается иногда в язык прошлых веков – во времена разночинцев и нигилистов – и лопочет как неисправимый «айтишник», затуманенный Интернетом. Разумеется, он во всех отношениях кажется неприятным. Его глянцевая внешность отталкивает, а амбициозный тон раздражает. И как его таковского с глазищами огромными, как у лемура, посадили за стол управленца?

Но я продолжал с гонором лепить околесицу:

– Прикажете молчать как рыба? Так мне не трудно! И язык могу проглотить, если необходимо.

– Вот что, уважаемый! Сделайте одолжение – бросьте свои разукрасы, выверты. Вы не в том положении…

– А в каком я положении? – съерничал я, сам не зная зачем, но мужичок за столом начал меня бесить и довольно основательно.

На мой вопрос директор только почесал свою «золотую» лысину, затем тихо проговорил, как будто самому себе:

– Как же нелегко с вашим братом. Все, практически все не осознают, где они находятся…

На его мирный шепоток я собрался снова резануть нечто злобное, но он поднял руку свою правую, дав этим понять, что мне лучше соблюсти тишину. И сказал как можно безмятежнее:

– Ладно! Закончим ненужные препирательства. Вот лист бумаги с гербовой печатью. Не сочтите за труд, распишитесь! Будьте так любезны!

Дальше как в тумане. Мое смирение было для меня сюрпризом своего рода. Гипнозом ли каким пронзили или околдовали «подземные миряне», но более я… скажем современным языком, не выпендривался. Затих как мышь за стенкой. После своей подписи изящным росчерком с завитушкой я вышел с нянечкой в коридор.

Стоит ли говорить наперед, но лучше скажу. В этом бесконечном коридоре нас ожидало множество других дверей, которые мы открывали. Двери были разные: деревянные, как будто сколоченные наспех; стальные или, скажем так, бронированные, словно за аналогичными дверьми хранятся слитки золота, жемчуга, сапфиры и бриллианты; были и двери как двери – квартирные с номерами 524 и 142 (необычный, конечно, разброс цифр); была дверь, чем-то похожая на дверь холодильника «Полюс-2» из советского периода (она меня улыбнула – уж не точево ли за нею?); или вовсе дверь не дверь, а кирпичная кладка – замуровали вход, получается. В большинстве же своем двери ничем не выделялись – своего рода безликие, невыразительные и холодные, в каком-то смысле. Когда прошли небольшое расстояние, снова попались двери с хаотичной нумерацией: 845 и 179. Я уж глупым делом подумал, а не кроется ли за числами конкретный смысл, и принялся было за математику… ну, там сложение, вычитание. Но мои вычисления в уме прервала нянечка:

– Нам сюда! Но только глянем одним глазком.

Дверь из породистой древесины неохотно скрипнула. А за нею…

Продолжение следует…