Мое ТМУ. Часть двадцать четвертая

– Корабль к бою и походу изготовить!

А вскоре и вторая, касающаяся непосредственно нас:

– По местам стоять, со швартовых и якоря сниматься!

Мы отдали швартовы и благополучно отошли от стенки. Шли мы не одни, на буксире потащили такой же тральщик, он был без винта. Таллинская бухта была покрыта льдом. Толщина его была небольшая, но ведь тральщик не ледокол, поэтому с тем бедолагой на буксире пробиться через сплошной лёд у нас не получилось. Пришлось отдавать буксир, идти вперёд на несколько кабельтовых, колоть лёд, возвращаться обратно, заводить буксир и двигаться в караване по образовавшемуся каналу. Потом, уткнувшись в сплошной лёд, снова отдавать буксир, идти пробивать новый канал, возвращаться, заводить буксир и так далее.

Все это было бы ничего, но поскольку, как я уже говорил, мы были расписаны на юте, вся морока с заведением и отдачей буксира выпала на нас. Заводили и отдавали буксир мы раз по пять за переход только туда, а занял всего он у нас около восьми часов, при том, что по чистой воде в одиночку мы добежали бы минут за 30 – 40.

Я на переходе отличился дважды. При первой же заводке буксира я чуть не остался без ног. Буксирный конец, а это стальной трос толщиной миллиметров 35 – 40, присоединялся к тральной лебёдке, она была метрах в пяти – семи от среза кормы.

Сделав своё дело, мы стали смотреть, как все это будет выглядеть дальше. Ребята отошли вперёд (к баку – носу корабля), за лебёдку, а я остался стоять между лебёдкой и кормой. Тут появился лейтенант Дубинюк. Увидев, где я стою, он матом заорал, чтобы я немедленно, мягко говоря, убирался оттуда за лебёдку, что я очень быстро и сделал.

И вовремя. Поскольку мы стояли с тем тральцом не на одной прямой, а под углом друг к другу, то, когда выбралась слабина буксира, мы резко дёрнули тот корабль, буксирный трос, сорвав ограничитель, с огромной силой ударил по фальшборту. Если бы я стоял на прежнем месте, он бы перешиб мне ноги, как соломинки.

– Видишь, – только и сказал мне Дубинюк.

Я видел, и даже не обиделся на него за мат. Потом, правда, я отплатил ему чёрной неблагодарностью, как это и бывает обычно с добрыми делами, но это уже по его же глупости. Корабли пошли по пробитому нашим тральщиком во льду каналу. А мы собрались в кубрике погреться. Прошло минут тридцать, раздались короткие сигналы ревуна и голос, показавшийся нам очень противным, прокричал по трансляции:

– Ютовым – на ют! Ютовым – на ют!

Прибежали на ют. Оказывается, мы оперлись во льды, надо отдавать буксир и пробивать канал дальше. Минут двадцать отдавали буксир, снова ушли в кубрик.

Через полчаса снова:

– Ютовым – на ют! Ютовым – на ют! – теперь уже заводить буксир.

И так в течение восьми часов. Под конец мы заходили в кубрик, бухались в чем были на рундуки и лежали, не двигаясь.

Наконец пришли в Купеческую гавань, в Морской порт, угольный склад был там. Уже стемнело, в Таллине зимой темнеет рано. Командир БЧ-5 пошёл на берег оформлять бумаги, а нам Дубинюк сказал:

– Ребята, можете пойти, часа три поспать, погрузка угля раньше не начнётся.

Все с энтузиазмом отнеслись к его совету, а мы с Вовкой Малофеевым решили сбегать домой. И мама, и Вовкины родители жили недалеко от Купеческой гавани.

Дубенюк разрешил нам отлучиться на пару часов, но сказал, что если попадёмся, выкручиваться самим.

Мы побежали, в чем были. А были мы в старых замызганных телогрейках и ватных брюках, вместо шапок со звёздочками натянули на головы какие-то береты, чтобы не светиться, если нарвёмся на патруль. Хорошо, что в Морском порту на проходной стояли вохровцы, а не матросы. Те бы нас никуда не выпустили. А тут два дедка долго не могли понять, кто мы такие и откуда взялись, и почему у них нет копии судовой роли нашего корабля. Мы показывали им курсантские билеты, объясняли, что проходим стажировку на тральщике, который пришёл бункероваться. Наконец они махнули рукой – идите.

Дома мой визит поздно вечером и в таком виде всех удивил. Они знали, что в течение месяца стажировки увольнений у нас не предвиделось, и ожидали увидеть меня только через пару недель. Мама нашла, что вид у меня не только голодный, но и усталый и поджарила по этому поводу яичницу аж из пяти яиц, которую я, рассказывая о нашей военно-морской жизни на корабле, машинально съел.

Через два часа мы с Вовкой снова встретились у проходной порта, вохровцы нас помнили, пропустили без разговоров.

Обратно в Минную гавань мы возвращались в одиночестве, второй тральщик оставили в Купеческой гавани. Поэтому ютовых на ют вызвали только для швартовки корабля кормой к стенке в Минной гавани.

Тут я и отличился второй раз.

Мы стояли на юте, готовясь к швартовке. Появился Дубинюк, он, стоя на корме, должен был по громкоговорящей связи сообщать на мостик расстояние до стенки, чтобы командир, регулируя работу машины, мог аккуратно пришвартоваться. Кстати, на бетонной стенке причала были закреплены бревна (привальный брус), чтобы в случае неаккуратной швартовки в некоторой степени смягчить удар.

Сам прибор связи с мостиком был метрах в десяти от среза кормы. Встать у прибора Дубенюк приказал мне. А я, из-за смерти бабушки, первые три дня, когда ребят знакомили с устройством корабля и его систем, отсутствовал и как пользоваться прибором, не знал. Все это я очень вежливо и спокойно попытался объяснить Дубинюку. А корабль в это время на повышенной скорости приближался к стенке. Дубинюк запаниковал и, не слушая моих объяснений, заорал:

– Встать на связь!

– Я не умею ей пользоваться!

– Приказываю, встать на связь! – и глаза у него стали как у бешеного таракана.

Что делать, вижу: объяснять бесполезно, встал на связь.

С мостика кричат:

– Дистанция?

Я передаю запрос Дубинюку, он кричит:

– Тридцать метров!

Позже я узнал: для того, чтобы меня услышали на мостике, я должен был нажать рычажок, тогда бы включился микрофон прибора, но я-то этого не знал.

Поэтому, не нажимая рычажка, сообщаю прибору:

– Тридцать метров!

С мостика снова:

– Дистанция?

– Двадцать метров!

Я опять, не нажимая рычажка:

– Двадцать метров!

Последним был уже не запрос, а матерный вопль с лёгким сербским акцентом:

– Дубинюк, дистанция?!

И в этот момент мы долбанулись в стенку. Удар был мощный, все-таки масса тральщика более шестьсот тонн. Мы еле устояли на ногах.

От брёвен только щепки во все стороны брызнули. Разбитой оказалась и толстенная чугунная плита на срезе кормы, по которой во время траления скользит тральный трос. На Дубинюка было жалко смотреть.

Прибежали командир с боцманом. Маткович сразу накинулся на Дубинюка:

– Почему не докладывал дистанцию?

– Я докладывал, он не дублировал – указал Дубинюк на меня.

Маткович повернулся ко мне:

– Почему не дублировали?

– Я не умею пользоваться прибором, товарищ командир.

– Почему не доложили лейтенанту?

– Я докладывал, но он не слушал.

– Лейтенант, через пять минут зайдёшь ко мне в каюту.

В это время боцман успел осмотреть повреждения:

– Ничего, товарищ командир, бревна я достану, заменим. Чугунину попробуем заварить.

– Пошли, лейтенант, – сказал командир.

Не знаю, что он объяснил Дубинюку о нем самом, но оставшиеся две недели стажировки лейтенант проходил мимо меня, демонстративно глядя в другую сторону. А я не очень-то и переживал из-за этого, тем более что мы подчинялись ему только как швартовая команда, а нам больше никаких переходов уже не светило.

Матросы вечером в кубрике только посмеялись.