Неповесть. Часть третья

Лакуна

Живём мы в каменном большом собственном доме на улице Воровского № 22, который выделили «сосланному» в Уфу деду (раньше, ещё до войны, моя семья проживала в Свердловске в Банковском переулке, но была выслана в Уфу перед войной, только маме разрешили закончить школу и она приехала позже).

Рядом с нами, забор в забор – кирпичное здание противотуберкулёзной поликлиники (тоже казённое здание XIX века), где дед работает, и во дворе перед ним растут огромные вязы, и ещё один около нашей калитки (жаль, что теперь вязы в Уфе редкость), по двору клиники гуляют больные в серых пижамах и постоянно курят (а им нельзя).

А ещё дед работает в Мединституте – там он зав. кафедрой Фтизиатрии (лечения лёгочного туберкулёза). Эту специальность он выбрал после смерти старшего брата Павла, умершего молодым от чахотки, да и бабушкина младшая сестра тоже умерла молодой от того же заболевания. Дед сочиняет книги про лечение туберкулёза и пишет много статей в научные журналы, даже есть несколько сказок для детей про соблюдение гигиены. Все его труды потерялись в водовороте переездов и большинство после его смерти (книги просто выбросили в не запирающийся сарай).

И ещё, у нас в доме полно комнат: спальни наши, кабинет деда и большая гостиная.

Есть где разгуляться.

Лакуна

В нашем полуподвале живут Сибаевы, а во флигеле позади дома живут наши бедные троюродные родственники, у них отдельный вход с улицы, но можно и из нашей кухни к ним пройти (троюродная тётя Фима, её дочь Нюся и девочка Эля, они тоже Карнауховы).

Сибаевы работают во дворе и на нашем огороде, топят печи, пилят и колют дрова, моют полы, дедушка платит им за работу. Троюродные взрослые, те тоже: где-то служат и растят дочь – Элю, которая учится в школе, мужчин в их семействе нет, и гости к ним почти не приходят, даже я к ним заходил довольно редко.

Туалет у нас на улице деревянный и запирается на ромбовидную вертушку, внутри высокая ступенька с дырой в середине, а на гвозде, нарванные на квадратики старые газеты, но я им почти не пользуюсь, разве из любопытства – у меня есть свой замечательный стульчак с крышечкой и горшком внутри.

Зимой наш дом, прямо, картинка: завален снегом, украшен свисающими с крыши сверкающими на солнце сосульками и с пушистыми дымами над всеми тремя трубами. Ух, как искрится утром на солнце снег выпавший ночью – как триллиарды бриллиантов. А по вечерам длинные оранжевые блики от окон на синих в искрах сугробах и отражения городских огней в небе, если пасмурно. Весной же соловьиное пение в лиловых тёплых сумерках и тени котов, вьющихся около нашего дома и распевающих свои серенады нашей кошке Пашке. А в полнолуние над моим домом висит большущая Луна и подмигивает мне через дым или через листья вяза.

Увы, время не пощадило это строение, хотя это было здание ещё XIX века вполне тянущее на памятник архитектуры и образец дореволюционной застройки. Вот ведь здание клиники стоит и сейчас, там арбитражный суд.

Мой первый дом уже исчез.

Лакуна

И быт наш тогда – совсем девятнадцатый век будто: отопление дровяное, никакого водопровода, в комнатах печи: круглая железная, изразцовая «Голландка» в большой комнате, на кухне русская печь с духовым шкафом. Продукты летом и зимой хранятся в подполе вместе с запасённым ещё зимой льдом. За водой ходят на колонку, которая стоит тут же за забором. Вёдра носят на коромысле, а в кухне стоит дубовая бочка с меня ростом, там воду хранят и берут по надобности. А дрова запасают осенью и хранят во дворе, в сарае-дровянике и ещё вдоль забора сложенными в поленницу. К лету их остаётся совсем немного.

А когда мы ужинаем летом во дворе на врытом прямо в землю под деревом столе, то зажигаем над ним керосиновую лампу «Молния» с фитилём и вытянутым вверх стеклянным абажуром в металлической корзинке и крюком для подвески вверху, над которой кружит мошкара, ещё от лампы загадочно и вкусно пахнет керосином. Этот керосин я однажды попробовал на вкус, но оказалось, что он противный и от него болит живот.

Во двор выносят сверкающий большой «ведёрный» самовар со съёмной коленчатой трубой с ручкой сбоку, его топят чурочками, а сверху, когда снимают колено трубы, размещают большущий китайский расписной фарфоровый заварник. А вот сапогом наш самовар никогда не растапливали.

Вкус этого чая – бесподобен, ещё бы, его же бабушка заварила.

Лакуна

На зиму все окна протыкиваются ватой, с помощью столовых ножей и потом заклеиваются полосками газетной бумаги с полей газет, где нет шрифта, для заклейки бабушка варит особенный клей похожий на кисель (он такой же невкусный как керосин) и вместе с дочерями и младшей Сибаевой заклеивают все окна в комнатах и на кухне. А между рамами кладут вату и посыпают её чем-то блестящим, похожим на слюду или нафталин.

Мне много читают, но не всему я верю на слово, вот пример: в одном рассказе про зиму было написано, что в мороз, если лизнуть металлические качели, то язык примёрзнет и не оторвать. Качелей у нас нет, но ручка двери металлическая, дожидаюсь морозного дня и лижу – оказалось правда, но тёплой водой меня не отмораживали, я дёрнул головой что было силы, и оставив на ручке треть языка, с рёвом вбежал в дом. Потом язык болел долго, и я мог есть только тёпленькое и жидкое. Только после этого случая появилась некоторое доверие написанному, потому что оказалось, что в рассказах всё это написано по правде, а вот в сказках почему-то наоборот.

Позже, ранней весной, на каждом нашем подоконнике появлялись жгуты из марли, которые опускались в подвешенные на углах подоконника полулитровые банки – собирали лишнюю влагу с окон и подоконника и каждое утро выливали накопившуюся воду, иногда, даже за ночь банки переполнялись, и приходилось затирать лужицы на полу.

Это окна плакали по узорам Деда Мороза, провожая зиму.

Во дворе, перед крыльцом, маленький огородик и просто газон, поросший «футбольной травкой» – вездесущими одуванчиками и ромашками с подорожником, с протоптанными в ней тропинками (совсем «Поленовский» дворик); там же, под большим развесистым деревом, вкопанный в землю стол для летних трапез, огорожен наш участок с улицы старой серой резной деревянной оградой с воротами и калиткой с васиздасом. Забор от времени выглядит совсем серебряным. До забора мне маленькому идти долго – двор у нас большой, к уборной и сараю протоптаны серенькие извилистые (как все в России) тропинки в траве. К калитке проведён электрозвонок, который постоянно портится, и гости вынуждены криком привлекать наше внимание, иногда они бросают камушки в окно кухни. Задняя часть двора изгороди не имеет, это просто глинистый обрывистый спуск к сильно пахнущей речушке – Сутолоке, которая потихоньку журчит себе, однако весной превращается в весьма шумный поток.

Каждую весну дед высаживает какие-то семена в огороде, и когда они на следующее утро не всходят, удивляется и сразу же сажает другие, и так раз 5-6, потом, конечно, всё это появляется, и грядка превращается в клумбу, все над дедушкой подшучивают, а он оправдывается…

Кажется, во дворе около крыльца ещё и клумба с цветами была, огороженная косо поставленными кирпичами, покрашенными извёсткой. Такая же клумба была и перед входом в клинику по соседству.

А когда весна – интересно и тепло, и множество нового.

Лакуна

У Сибаевых дочка, ей лет 13-14, она уже вполне развившаяся девушка, но во дворе и по дому ходит без нижнего белья, потому что одевается «легкомысленно».

Она весёлая: всё время что-то напевает и пританцовывает.

Однажды в конце мая, валяясь на траве у дома, я подглядел всё чудеса женской прелести и влюбился до слёз, хотя и не понимал, что именно эти слёзы вызвало.

Это зрелище снится мне и поныне. Но во сне я уже взрослый.

Первая моя эротика.

Лакуна

Ещё с нами живёт серая, дымчатая, длинношёрстая кошка – Пашка, моя ровесница. Грудка у неё чуть светлее, чем остальное, а глаза голубовато-зелёные с вертикальными зрачками, а вечером они превращаются в бездонные влажные бездны с бличком на поверхности, ещё ночью глаза у неё светятся ярко-зелёным так, что становится не по себе.

Пашка важная и главная хозяйка в доме (так она считает) ходит, всегда подняв хвост трубой и громко мурлычет, когда её погладишь, ещё из неё сыплются и трещат электрические искры, а когда мы собираемся за столом, обязательно забирается к кому-нибудь на колени (она тяжёленькая).

А у Сибаевых под домом живёт какая-то рыжая с подпалинами собачонка, кажется Жучка или Шайтанка, но в дом её не пускают, она так и остаётся на вторых ролях, ей даже потявкать или повыть не очень-то дозволяют. Пашка любит ловить мышей, но не для еды (она всегда сытая), а для порядка. Ловит она их в подполе или на улице и притаскивает в большую комнату на ковёр и там играет с ними, мучая ослабевшую от ужаса мышь, я, когда это вижу, то мышь жалею, сначала плачу, а потом нападаю сам на Пашку, но она меня не боится, шипит и царапается и вот я уже реву на весь дом и весь в крови, а она утаскивает свою добычу куда-нибудь подальше.

Очень скоро Пашка перестаёт свои охотничьи подвиги совершать в моём присутствии, понимает, что мне это видеть неприятно, удивительная ведь умница.

А с тех пор меня кошки не царапают (кроме двух случаев, описанных далее). Кошки меня уважают, и это качество перешло к моему среднему сыну, его кошки не боятся и всегда приходят к нему знакомиться и ластятся, и младший сын тоже кошколюб, да и дочь тоже.

Я уже писал, что на улице перед нашим домом стоит огромный вяз. На его ветвях часто охотится большущий, страшный, задиристый кот по кличке Фашист, он очень любит спрыгивать с дерева на головы, особенно неравнодушен к дамам в шляпках – на них он шипит и дерёт шляпки. Однажды он до слёз напугал мою двоюродную тётку Наташу, после этого случая она всегда просила кого-нибудь проводить до перекрёстка. Пашка кота этого во двор наш не пускает и с мявом гоняет постоянно, Жучка тоже на него визгливо лает. Но он на жучек ноль внимания, ну разве что зашипит и тогда она стремглав скрывается под крыльцо, а вот Пашку он уважает и уходит со двора, тряся хвостом от злости…

В верхнем левом углу двора у самого забора больницы около спуска к речке Сутолоке стоит сарай-дровяник, где лежат запасённые на зиму дрова и всякие садовые и дворовые инструменты и разный хлам.

Однажды поздней весной на другом берегу Сутолоки, после долгого проливного дождя, случился оползень и стоявший там двухэтажный барак превратился в две одноэтажных, кривостоящих развалины, всё случилось ночью, и я увидел это только утром, про жильцов этого барака при мне не говорили, и я так и не знаю, были ли жертвы.

Тот другой берег этой речушки по колено, мне маленькому, казался далёкой страшной страной. А за рекой Белой, прямо за низменной далью, теряясь в облаках жёлтой пыли, наверное, начиналась Африка, куда детям гулять не следовало (запретная территория из книжек Корнея Чуковского).

А дальше за Сутолокой на горе располагалась слобода – загадочная и таинственная опасная Старая Уфа, кстати, старая часть города – это центральный район, а Старая Уфа всего лишь слобода, возникшая позже.

Мы и живём в самом центральном районе, но скраешку.

 Продолжение следует…