Это было давно. Часть четвертая

Наконец, папа сказал, что выход только один – надо взять новую собаку. Кто-то дал ему адрес, где можно было купить щенка. Они отправились с мамой. Пожилая дама занимала одну комнату в огромной, как она сказала, бывшей своей, квартире. В этой комнате, кроме неё обитало несколько щенков различных пород. Видимо, она жила этим – брала у своих знакомых щенков и продавала их. Сейчас бы это назвали "брала на реализацию".

Мама с папой решили взять таксу. Их поразил печальный взгляд маленького пса. Казалось, он полностью разочарован в окружающих и не ждёт уже от жизни ничего хорошего. Все изменилось, как только его принесли домой. С жуткой скоростью на своих коротеньких лапах он начал носиться по всем двум комнатам, непрерывно лая. Мишка на всякий случай забрался на буфет, а бабушка поинтересовалась, бывают ли собаки буйно помешанными. Наконец он устал и прилёг у бабушкиных ног. С тех пор Тэки стал жить в нашей семье и даже разделил с ней, как я уже говорил, тяготы ссылки.

Наша новая квартира в Куйбышеве была на первом этаже, большая, трёхкомнатная. Окна кухни и одной из комнат выходили во двор, а двух других комнат – на улицу. Перед одним из окон была колонна, украшавшая дом, но совершенно закрывавшая нам обзор, так что кроме этой колонны мы из этого окна ничего не видели. Помню, что бабушка Варя сетовала на это. Но и такая квартира была для нас счастьем после почти пятилетнего скитания по частным домам и гостиницам.

Самарская улица была вымощена булыжником. Если выйти на неё из нашего дома и пойти направо, то она сначала поднималась вверх, а потом спускалась вниз к песчаному берегу реки Самарки, которая и дала прежнее, а теперь и нынешнее, название этому городу. На берегу была пристань паромной переправы. Когда паром подходил к берегу, с него съезжали телеги, которые тащили грустные, безучастные ко всему лошади. В телегах сидели бородатые мужики. Бороды у них были длинные, почти до пояса. У некоторых стариков седые бороды были зеленоватыми у подбородка. Это меня очень удивляло и почему-то вызывало какое-то отторжение. Проходя мимо них, я старался не дышать. Ехали подводы к нашему дому. На противоположной стороне Самарской улицы была то ли какая-то лавка, то ли база, на которой они что-то закупали в мешках и грузили на подводы. Часто это заведение было закрыто. Тогда лошади все с тем же безучастным видом стояли на обочине улицы прямо под палящим солнцем, а мужики садились в тени вдоль этой самой базы и ели чёрный хлеб с яблоками. И когда мы с мамой проходили мимо них, сладкий запах яблок перебивал все другие запахи улицы. Мужики обсуждали какие-то свои мужицкие проблемы и не обращали на нас никого внимания, а я с подозрением посматривал на зеленоватые бороды стариков. Но, несмотря на эти странные бороды, мне казалось, что чёрный хлеб с яблоками – очень вкусно.

Дела у папы на работе шли хорошо, он довольно скоро стал заместителем начальника отдела. Отдел насчитывал человек тридцать. У Таты хранится фотография отдела. В центре начальник – небольшого роста средних лет худощавый еврей в полувоенной форме. Тогда это было модно, видимо, брали пример со Сталина, который на всех довоенных портретах изображался в защитном френче и защитных брюках, заправленных в сапоги. Начальника звали, насколько я помню, Иосиф Давыдович Хейфец. Рядом с Хейфецем – молодой ещё папа в цивильном костюме. Папа и мама, шутя, говорили о Хейфеце: "Маленький, плюгавенький, плешивенький, паршивенький". Я это запомнил и когда он однажды пришёл к нам в гости, я, поняв, что это и есть тот самый Хейфец, стал говорить: "А, маленький, плюгавенький, плешивенький, паршивенький". Уж не знаю, как родители вышли из этого пикантного положения.

Это лето для нас было отмечено двумя событиями: из ссылки приехала бабушка Лида, с которой я сразу же подружился, и 3 августа родилась сестра Люда. За бабушкой Лидой я ходил всюду, как хвост, и даже когда она заходила в наш дачный туалет, расположенный, естественно, на улице, я, стоя рядом, кричал: "Бабушка Лида, а ты надолго? А ты по-большому или по-маленькому?" Бабушка зловещим полушёпотом просила меня замолчать. Обращался я к ней "бабушка Лида", но произносил это быстро, одним словом и у меня получалась "Шкалида". Так к ней стал обращаться временами и папа. Если встать к нашему домику спиной, лицом к оврагу, то перед тобой была дорога. Слева по ней и приходил папа после работы, а если пойти направо, то через некоторое время выйдешь на площадь, на ней был магазин. Нам с Додкой одним туда ходить не разрешалось, но если у нас заводилась какая-то мелочь, мы шли в магазин и покупали себе что-нибудь сладкое. Продавщице в этом магазине, молоденькой девушке, очень нравился Додка, и она совала ему то конфетку, то печенье. Однажды было жарко, мы пришли к ней, и Додка сказал, что он очень хочет пить. Эта дура не нашла ничего лучшего, как предложить нам: "У меня как раз есть холодненькое пивко, я вам сейчас принесу" и притащила нам по стакану прохладного пива. Мы, видимо, действительно очень хотели пить, так как выдули это пиво за один присест. Но поскольку мне было четыре года, а Додке два с половиной, нас тут же на жаре и развезло. В это время в магазин пришла бабушка Варя с трёхнедельной Людой на руках и с ужасом увидела своих малолетних внуков явно в нетрезвом состоянии. Так как у неё руки были заняты, она скомандовала: "Возьмитесь за руки и марш домой". За руки мы взялись, но так, что я оказался лицом к ней, а Додка спиной, и, соответственно, пошли мы по кругу. Она сказала: "Наоборот". Мы оба развернулись наоборот, и хождение по кругу повторилось, но уже в обратную сторону. Народ вокруг умирал. А у бабушки обе руки заняты, она только командует: "Неправильно, наоборот", и мы едва успеваем переворачиваться. Наконец кто-то поставил нас правильно и мы, под конвоем бабушки, потрясённой падением нравов подрастающего поколения и убеждённой, что "прежде" такое было совершенно невозможно, отправились домой отсыпаться.

Вообще, сравнение с "прежде" бабушка очень любила, и "настоящее" всегда проигрывало этому не совсем понятному нам тогда "прежде". Так что первый раз я был пьяным в четыре года. Хотя мама недавно мне напомнила, как меня крестили ещё в Уфе в 1937 году и, похоже, что первый раз я поднабрался именно тогда. Было мне тогда девять месяцев. Папа, в духе нового времени, к обряду крещения относился отрицательно, поэтому мама с бабушкой Лидой решили крестить меня, когда он уедет в очередную командировку, связанную всё с той же электрификацией сел Башкирии. Пригласили священника, пришёл дряхлый старичок с трясущимися руками. Крестными стали бабушка Лида и тоже ссыльный из Ленинграда, Михаил Михайлович Михайлов. Вероятно, это был человек, близкий нашей семье, но я ничего о нем больше не знаю. Хотел быть моим крестным отцом дядя Леля, но священник объяснил, что близкие родственники, в частности сын и мать, не могут быть крестными родителями. Родная мать при крещении тоже не должна присутствовать, поэтому маму выдворили из комнаты. Мама рассказывала, что стоит она, переживает, вдруг слышит какой-то шум за дверью и потом крики бабушки Лиды: "Оля, Оля!" Оказалось, священник, причащая меня, поднёс мне вино не в ложечке, а дал отхлебнуть прямо из чаши. Я отхлебнул, мне понравилось, я вцепился в чашу и начал пить. Священник дрожащими руками попытался вырвать у меня чашу, но я держал ее крепко, продолжая глотать так понравившийся мне напиток. Наконец, объединёнными усилиями вино у меня отобрали и, слегка смущённый произошедшим, батюшка произнёс:

А я, как и положено крепко выпившему человеку, безмятежно заснул в своей корзине. Вечером неожиданно приехал папа, сказал, что соскучился по всем нам и решил не оставаться там ночевать. Подошёл поцеловать меня и, учуяв запах перегара, явно идущий от девятимесячного сына, возмутился:

– Вы что, напоили ребёнка?!

Пришлось маме с бабушкой рассказать ему, где и при каких обстоятельствах я набрался. Может быть, это раннее знакомство с выпивкой и отвратило меня от особой любви к алкоголю, которая за вот уже 65 лет так и не проявилась во мне, будем надеяться, что теперь уже и не проявится. С курением у меня получилось так же примерно, я в десять лет накурился на всю оставшуюся жизнь, но об этом расскажу позже.

В том же 1940 году довелось мне и тонуть. Видимо, это было в июне или июле, когда мама была на последних месяцах беременности Людой. У отца на работе был коллективный выезд в один из выходных на Волгу, тогда это называлось массовка. Мама, естественно, на массовку ехать не могла, и мы поехали с отцом вдвоём. Помню я все довольно смутно, но припоминаю какую-то молодую женщину, которая крутилась около нас, и о которой папа попросил меня маме ничего не говорить. Он сказал, что мы с ним мужчины и у нас могут быть свои секреты. Я, конечно, обещал молчать. Потом папа с этой дамой отправились купаться, а меня оставили на берегу, надев на меня большую соломенную шляпу, и запретив близко подходить к воде. Скорее всего, мне стало скучно в одиночестве, и я отправился за папой. Взглянув в очередной раз на берег, папа увидел только плавающую на воде шляпу и быстро извлёк меня на свет Божий. Нахлебаться особенно я не успел, но и сейчас помню свет солнца сквозь зеленоватую волжскую воду. Естественно, дома я рассказал маме и про то, как я тонул, и про шляпу, а заодно и про тётю. Шляпа на маму особого впечатления не произвела, чего не скажешь насчёт тёти и того, что я тонул. У них с папой был не очень приятный разговор, и потом он упрекал меня:

– Что же ты все разболтал, мы ведь договорились ничего не говорить маме.