Птица Хумай. Поэма. Окончание

ХИВА

 

Человек, повстречавшийся первым в Хиве,

Нёс по улице старую дверь

В новый дом. «Хорошо», – пронеслось в голове,

Это новая жизнь, только верь.

Двери дороги в Азии, есть в том расчёт,

Даже если хозяин воздвиг новый дом,

Обязательно дверь он с собой унесёт,

Пусть на петли поставит с трудом.

В медресе Ширгази принят Махтумкули,

Здесь обрёл настоящих друзей,

Пролетели три года... А дом был вдали –

Чашу горькую эту испей.

Он стремился в аул, не был дома шесть лет,

Слал подарки и письма писал,

Отправлял с караванами, помнил завет –

Сыновей и жену никогда не бросал.

Но пришла непомерно жестокая весть,

Сыновья от болезней угасли вдали,

Как же выжить и всё перенесть?

Дети – светоч его: Ибрагим и Сары!

Ранним утром поехал поэт на базар,

Накупил там лекарственных трав,

Ну, а дальше пустыня, туда путь лежал –

Бесконечный простор величав.

 

У МОГИЛ ИБРАГИМА И САРЫ

 

Молча встретила мужа в кибитке Акгыз,

Поседела за эти шесть лет,

Далеко её мысли куда-то неслись,

Подала равнодушно обед.

Он в начале и вовсе её не узнал,

Нет остатка былой красоты,

Посмотрел на жену, ничего не сказал,

Улетели о доме мечты.

Он подавлен и скромен, кладбище узнал

И могилы детей, перед ними умолк,

Там у старшего – глиняный домик стоял,

А у младшего – каменный столб.

«Что же гнало по свету? – терзал он себя, –

Мало нужно для счастья Махтумкули!

Жить бы снова, близких любя,

При семье и участке родной земли.

О Аллах! Почему я так глупо живу?

Сирый прах перемешан в степной пыли,

Слаб человек в жёстком этом миру,

И не стоил любви быстротечной Менгли...

Есть ли смысл от страданий жестоких моих?

Жизнь мою остаётся забрать,

Что оставлю на свете? Увы, только стих?

И поклонников верных немую рать!»

Он вернулся в аул и набил чилим,

Помолчав, раскурил кальян,

И видения тихо неслись над ним,

А вверху голубел небес сафьян.

Две женщины тихо глядят в него,

Менгли и прежняя Акгыз,

Любовь и больше ничего,

А что взамен? Страданья лишь...

Устал томиться, горевать,

Смотреть на бытность без прикрас.

Ох, обратить бы время вспять!

Труд ювелира – в самый раз!

Сидел часами, спрятав взор,

Заказы делал срочно он,

По серебру бежал узор,

От молоточка тонкий звон.

Он принимал учеников,

Учил тому, что ведал сам,

Свобода от земных оков,

С собой беседа в небесах.

Ему улыбки ребятни

Дороже всех иных наград,

В мир знаний собрались они,

И в добрый путь, учитель рад.

 

МАХТУМКУЛИ В ПЛЕНУ У КЫЗЫЛБАШЕЙ

 

Возле аула журчала река,

Там в мимолётном снегу

Утром нашли труп старика,

Брошенный на берегу.

Чекмень подняли тихонько с лица:

«Ах, это Бузлыполат-ага!

Кем он убит? Найти подлеца!

Нужно в погоню! Настигнем врага!»

Поднял поэт в ауле мужчин,

Всадников двадцать отряд,

И на врага с горных кручин

Тихо напасть норовят.

Ночью к аулу они подошли,

Не потревожив собак,

Смерть от клинков супостаты нашли.

Махтумкули молвил так:

«Женщин не трогать, детей, стариков,

Мы не бандиты, и честь

Свято храним, наш обычай таков,

Вот потому мы здесь.

Мы отомстили, спокойно уйдём,

Знают кызылбаши,

Помнят о нас и ночью, и днём,

Месть мы вернёмся свершить».

Кызылбашей, верно, не было год,

Ошеломил их урок,

Но не опомнился этот народ,

Жить без разбоя не мог.

Как-то в горах, где чинары росли,

Воздух благословен,

Подсторожили Махтумкули.

Взяли, коварные, в плен.

Спрятали в дальней пещере его,

Выкуп мечтали взять.

И порешили: вернее всего

Шаху Ирана поэта продать.

Чтобы в неволе легче прожить,

Дабы печали прошли,

Сбруи коням исправлять и чинить

Вызвался Махтумкули.

А вечерами брал в руки дутар,

И в забытьи у костра

Все лихоимцы, будь млад или стар,

Слушали песни его.

Как-то разбойник, язык прикусив,

Молвил: «Скажи мне, шахир,

Если б ты песни слагал на фарси,

Был знаменит на весь мир?»

Обескуражил поэта ответ:

– Время на думы не трать,

Если туркменский язык, как щербет,

Смысл что-то лучше искать?

И неожиданно Махтумкули

Кызылбашам произнёс:

– Мне хорошо здесь, от дома вдали,

Словно душою прирос.

Здесь я работу обрёл наконец,

Пусть и в плену, и не мил,

Ей занимались и дед, и отец,

Нынче и я ювелир.

Косо и грозно разбойник смотрел:

– Дерзок, шахир, удивил,

Мы поведём тебя в ночь на расстрел,

Кем бы ты ныне ни был!

Руки связали, верёвка в пыли,

Звёзды взошли над горой,

К пропасти тихо его повели –

Ясно, какой ты герой!

Но неожиданно наперерез

Выскочил конный отряд,

Сабли и выстрелы громом с небес –

Трупы нукеров лежат.

Освободили Махтумкули,

Плачет от счастья родня,

Верную саблю ему принесли,

Следом подводят коня.

– Кызылбашей мы поймали гонца,

И присмотрелись к узде,

В ней письмена прочли до конца,

Сразу узнали ты где!

Долго пленённый гонец скулил,

Но рассказал, как есть.

Хитро придумал Махтумкули,

С нами опять он здесь.

 

НОВЫЙ НАБЕГ

 

Не успели геркезы разбой пережить,

А держались достойно и стойко,

Новый враг появился, и стали кружить

По округе нукеры бухарского войска.

Бухара враждовала, известно, с Хивой,

Разоряла аулы враждебных племён,

Некий бек из каджар с большой головой

На Атрек ополчился и взял в полон.

Он увёл в рабы двадцать мужчин,

Первым взяли Махтумкули,

Не смутился поэт, не менял личин,

Когда к беку его привели:

– Почему не боишься верёвки раба?

Да ещё и песню сейчас поёшь,

Ничего не стоит твоя судьба,

И дороже неё медный грош.

– Я был сыном моллы, а потом стал дамлой.

Шах персидский на службу звал.

Я был пленником, и за меня порой

Много денег просили, и кто их дал? –

Так ответил шахир, но в горле ком. –

Ты силён, но Аллаха не зли,

Никогда я не был чужим рабом,

Потому что Махтумкули.

Поразился бек, себя виня,

Покраснел краской густой:

– Развяжите его и дайте коня.

Он поедет рядом со мной.

А потом, подумав, на склоне дня

Молвил тихо: «Езжай домой,

Если можешь, поэт, прости меня,

Мысль о выгоде предо мной.

Посетила она в этом долгом пути.

Если честно – стихи не люблю,

Но тебя отпущу, и зато в Раю

Я бессмертную славу куплю».

 

АСТРАХАНЬ

 

Вот и снова шахир в седле,

Крепкий конь, голова мудра,

Дней на десять еды в суме,

В кушаке горсть серебра.

Повернул коня на Азербайджан,

Но о русских думает он,

Белый царь могуч, велик его стан,

Славой, силой большой наделён.

Говорят, в большом ледяном дворце

Царь урусов державно живёт,

К ним поеду, но знать бы в конце,

Что за участь в России ждёт?

Знал в Багдаде русских богатых купцов,

Видел русских рабов в Хиве.

И поэтов, и праведных мудрецов

Среди русских держал в голове.

Уже близок к Баку караван,

А вокруг поля и сады.

Удивил шахира Азербайджан:

Зелень, фрукты и много воды.

Здесь свободен и очень приветлив люд,

Он не знает покорности грань.

У поэта, однако, другой маршрут,

Путь на Волгу, путь в Астрахань.

Он впервые видит бравых солдат

Европейского образца,

Строгой выучке нового воинства рад,

В каждом сильного видит бойца.

Чуть нагнулся к нему караван-баши,

Прошептал тревожную весть:

«Есть у русской царицы тяжесть души,

Вроде с мужем воюет как есть.

То ли жив он, а то ли уже и мёртв,

Пётр он Третий иль тать Пугачёв?

Смутой трон превеликой припёрт,

Бунт на Волге, знает сам чёрт!»

Русский был человек караван-баши,

Проводник, и звали его Семён,

Честен, твёрд и несокрушим –

Был рабом у хивинских племён.

Он водил караваны и знал восток,

Говорил по-туркменски и на фарси,

Не страшны ему были степь и песок,

Да и знал о том, чего ни спроси.

За дорогу поэту стал другом Семён,

Понял он – нет вернее руки.

Дружба, как оберег от лихих времён,

С кунаком все пути легки.

Рассказал Семёну заветную мысль:

У туркменов нет царства, царя.

– Вы свободными, значит, навек родились, –

Так ответил Семён, но зря.

– Несвободны мы, – молвил Махтумкули,

Каждый шах, мелкий хан или бек,

Обобрать хотят и выгнать с земли,

Сколько можно страдать из века в век!

Засмеялся Семён: «Не жди царя! –

И похлопал его по крутому плечу. –

Если Бог дал страдания – не зря,

Впрочем, я, маловерный, немного шучу.

Приглашаю сердечно поэта в свой дом,

Стоит Астрахань посмотреть,

А живём мы молитвами и трудом,

Но не прочь веселиться и петь».

Вот идут по базару к нему в слободу,

А к базару тащили в сети

Мужиков, верно, двадцать в великом труду

Чудо-рыбу, белугу, ети!

Перед рыбой-красавицей в ступор поэт

Тихо впал и воскликнул: – Аллах!

Этой рыбы, наверно, не видел весь свет,

А она здесь на ваших столах!

– Да поболе бывает, – ответил Семён,

Ещё много вкуснейшей икры,

Кормит Астрахань рыба с древних времён,

Волги-матушки щедры дары.

Женщин много на улицах, все заняты,

Горделива осанка, в глазах теплота.

Лиц открытость, на ликах иные черты,

Жизнь спокойствием здесь налита.

У Семёна огромный и каменный дом,

Состоящий из двух половин,

Хлебосольный, немало гостей за столом,

И богатый скотиной овин.

Но шахиру ещё стало вмиг весело,

Ожидала душа перемен,

Он узнал, что под Астраханью – село,

И живет в нём немало туркмен.

Как и в Астрахани, там большая мечеть,

Но ещё и стоит медресе.

Понял он, что надобно ныне успеть,

Чтоб его здесь запомнили все.

В медресе дал уроки, арабская речь

Для туркменских детей хороша,

Познакомил с поэзией, чтоб уберечь,

Ибо истина в ней и душа.

Каллиграфии знал он арабскую вязь,

И писать научил молодёжь,

Непрерывной была с дальней Родиной связь,

А иначе совсем пропадёшь.

Он оставил на память ещё в медресе

Много рукописей, собственных книг.

Он хотел быть полезным, и поняли все,

Ощутив благодарности миг.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

 

После вернулся в родимый Атрек,

Ждал ли поэта уют?

Здесь предстояло окончить свой век

И завершить главный труд.

Вот и написан последний диван,

Вязь все стихи сохранит,

Сами собой, как большой караван,

В вечность уходят они.

Старость и есть залежалый чурек,

Чорба прокисшая, но

Думал о плоти большой человек?

Или ему всё равно?

Выпил он чаю, чернильницу взял,

В горы привычно ушёл.

Пять лет последнюю книгу писал,

Труд многогранный тяжёл.

Важно найти из тысячи слов,

Самое нужное, чтоб

Было из самых достойных даров,

Был в нём восторг и озноб.

Кто-то смеялся, безумен поэт,

И осуждали Акгыз,

Муж позабыл её, много уж лет

Жизнь опускается вниз.

Стала неряхой, забросила дом,

Скорбно считает гроши,

Старою – ныне и ходит с трудом,

Плачет украдкой в тиши.

Стали ему аксакалы пенять,

И бородами трясли:

– Нужно тебе жену ещё взять,

Годы Акгыз унесли.

Дом твой спасёт молодая жена,

Будет хозяйство держать.

Радостью жизнь наполняться должна,

Хватит лежать и страдать.

– Есть у меня молодая жена, –

Вскрикнул в обиде шахир, –

Это поэзия, страстна она,

И заменяет весь мир!

 

СОН ОБ ОТЦЕ

 

Снилось Махтумкули на заре:

Принёс свой дастан на суд Азади.

Отец в одеждах, как в серебре.

Огромным облаком впереди

Стоял на вершине горы Сонгыдаг,

Он улыбался и тихо ждал,

Когда тронет книгу, и был он маг,

Других поэтов к себе подозвал.

Никак не мог достать его рук,

Тихо тянулся Махтумкули,

Лицо покрылось сменой мук,

Но книга росла и минуты шли.

Тяжесть книги давила его,

Не в силах крикнуть отцу,

Взять дастан и его самого

И поднести к лицу.

– Книга твоя уже велика! –

Сказал отец, – посмотрим, что в ней,

Прекрасны стихи, они на века,

Нектар вечности пей.

Теперь ты наш, с первых страниц,

Золота блеск – солнце взошло,

Взметнулись в небо стаи птиц,

Радуют душу и чело.

Исчез отец, а из облака дождь,

И следом молния резко вниз,

Пронзила тело лёгкая дрожь,

Его разбудила Акгыз.

Жены услышал он тихий стон,

Акгыз была больна:

– Я поняла твой вещий сон,

Нас разлучат времена.

Как я хотела быть счастьем твоим,

А жили почти, как враги,

Надежды мои унесло, что дым.

Любил ты Менгли и стал Фраги.

– Память мне о тебе дорога, –

Ответил тихо Махтумкули,

Понял, усопла и вся недолга,

Акгыз ангелы унесли.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГЕРКЕЗ

 

Племенная рознь – кара небес,

Так угодно тяжёлой судьбе.

Перекочевал аул в Геркез,

Вернулся домой к себе.

Каждый холм детством дышал,

Каждая капля в Сумбаре воды.

Одно лишь только вопрошал:

– Не будет ли новой беды?

Снова Геркез наряжался весной,

В зелени, в алых цветах,

Сияло небо голубизной,

Природе неведом страх.

Вышел в простор из кибитки шахир,

Дальний услышав звон,

Был он один, стар и сир,

Но чувствовал связь времён.

Тропы снова его привели

В ущелье, к знакомым местам,

Где гранаты вольно росли,

Сладки, что оближешь персты.

И возле тонкой нити ручья,

Где гиацинты цвели,

Под нежное пение соловья,

Увидел вновь молодую Менгли.

Глаза его полны остроты,

Хотя он болен и стар,

Он девушку видел своей мечты,

И принял, как Божий дар.

Твердил он долго: – Она пришла!

Менгли со мной навсегда!

А в гости ждал знакомый ишан,

Его пригласил он тогда.

Ишан Акмурад – рода глава,

Прямой потомок пророка,

Тоже седа его голова,

Знает тайны Востока.

С ним в детстве соперничал Махтумкули,

Учась в мектебе отца,

Теперь дороги его привели

Проведать мудреца.

Сидит достойно шахир на ковре,

Верблюжий чал пить рад,

Тельпек, халат и клинок в серебре

Ему подарил Акмурад.

Они рассуждают, как славен их род

И твёрдо стоит в грозный час.

Призвать бы к единству туркменский народ

Моллам и улемам сейчас.

Тревожные вести опять из Хивы,

Нукеры готовят поход,

Опять за налогом, они не правы,

Ещё не окончен год.

 

МУДРОСТЬ НЕ СТОИТ ЛЮБВИ

 

Ушёл он в кибитку, огонь до сих пор

Горел и томился теплом.

Услышал в тиши за стеной разговор

Двух женщин и точно о нём.

– Жена у него в этот год умерла, –

Участливо молвит одна.

– Он очень богатый! Такие дела, –

Другая сказала, умна.

– Войди к нему, знает пусть женскую стать

Твою, не совсем он старик,

Иди, в одиночестве время не трать,

Иссох, что в пустыне арык.

– Неужто идёт разговор обо мне, –

Нахмурился Махтумкули, –

В гостях оказался в такой западне,

За этим меня привели?

Откинулся лёгкий кибитки полог,

И женщина тихо вошла,

Стройна и красива, но был очень строг

Шахир и сказал из угла:

– Не стыдно тебе? До любви ли сейчас?

В садах и полях недород,

Правитель Хивы, и неровен тот час,

Собрался ограбить народ.

У женщины вспыхнуло красным лицо

От гнева, не от стыда,

– Считаешься мудрым и любишь словцо?

Но мудрость твоя – ерунда.

Так вышло, я рано осталась вдовой,

А как я хотела детей!

Годами с поникшей хожу головой,

Под гнётом ужасных вестей.

Запомни, шахир! Не волнуй мою кровь,

Я просто скажу, без затей,

Не мудрость спасёт, а туркменки любовь,

Когда нарожает детей.

Они – продолженье, они – отворот

От гнёта и пыток врага,

Они и продолжат великий народ,

А сам ты народу – слуга.

– О как ты права! – восхитился шахир, –

Я думал, что мудр, но я глуп.

Предстал пред тобой, как последний сатир,

Живой я, наверное, труп.

 

У ЦВЕТУЩЕГО ДЕРЕВА

 

Шахир никогда себя не жалел,

А этой неспешной весной

Внезапно осунулся и заболел,

Тихонько твердил: «Что со мной?»

Смотрел он печально в открытую дверь,

На горы в хрустальной дали,

И всё вопрошал: «Но что же теперь?»

Да просто сады расцвели.

А в мире опять бушевала война,

Но минула нынче аул,

Он войн насмотрелся точно сполна,

И слышал панический гул.

Поэт попросил на ковре принести

Его на подошву горы.

Вот он, Сонгыдаг, хорош, посмотри,

Зачем же другие дары?

Он веки смежил, бушевал цветом май,

Сон вечности встал над челом,

И снова летит к нему птица Хумай,

Коснувшись волшебным крылом.

Спустилась она из далёких миров,

Где тени и света игра,

Где дивную музыку сонных ветров,

Скрывает тумана чадра.

Что Слово? Оно надо мной и тобой,

Владеющий им, так и знай,

Поэта уносит навеки с собой

Волшебная птица Хумай.