Оригами. Часть вторая

Сказка

Когда полночный великан своею шалью многокожей

Над черепахою земли солонку звездную тревожит,

Меняет ящерка река ночную кожицу-чулочек,

Все спят, и даже камни спят, и даже те, кто спать не хочет.

 

Лишь Тим не спит, лишь Тим Седое Сердце.

 

Послушай, ветер под луной играет дудочкой баюльной.

Смотри, каноэ под тобой по рекам сны тебе малюет.

Усни же Тим! Сними с руки ручного сонного волчонка!

В твоей долине сны легки. Смотри, и травы вдоль реки

Легли ресницами ребенка.

 

Волчонок спит в короне птичьих перьев.

 

Мальчишка волк. Мальчишка Тим по прозвищу Седое Сердце

Так мал, что трубки сизый дым в твоей груди еще не грелся

И прикасается к губам пока один шершавый ветер.

Кем ты оставлен по ночам за старшего на целом свете?

 

Но Тим молчит в короне птичьих перьев.

 

Колыбельная на Ко Тао

Ко Тао́, Ко Та́о, Та́и…

В белой лодочке катаю,

В белолунном челноке

Сон приплыл не налегке.

Пальцы белые листают

Книжку сонную в руке.

 

Кот Тао́, Ко Та́о, милый,

Подремли пока в тени.

Холодок у нашей виллы

Задержался не на дни,

Притаился на минуты.

Добрый ветер ветви спутал,

Весь дремучий остров мой

Задышал под ним как будто

Черепахою большой.

 

Спи, ребенок. Что мне грустно?

Я тоскую отчего?

Мнится мне, что ветер русский

Залетел на Ко Тао.

 

В усадьбе «Птеродактиль»

Из памяти дальней, картинок нездешних,

Чужих разговоров, подслушанных снов

Я знала про домик на горке прибрежной,

Написанный нежной пастелью лесов,

 

В краю, где деревья растут, словно свечи,

С холмов поднимаясь на строгий парад,

Где птицы кричат языком человечьим,

Где звери за мёдом приводят зверят,

Где пресными ветрами на́сквозь прошитый,

Ладонь полируя о твердый штурвал,

Седой капитан с головой непокрытой

Бумажный кораблик ведет среди скал.

 

К чему же нам это дано узнаванье?

(Еще не увидел, но знаешь точь-в-точь,

Что будет, как будет, что станется с нами.)

 

Глаза прикрывая в тяжелую ночь

И ношу свою из душевных подсумков

Оставив на миг пустоте одеял,

Я дом разноцветный с пастельных рисунков

Всегда окликала. И дом отвечал.

 

Собак успокоив условленным звуком,

Покой по дорожкам ночным разбросав,

Он кошку-трехцветку пускал на прогулку

Волшебную змейку искать среди трав.

 

И гномы сходили с крылец и оконцев,

И сад освещали фонарики-солнца.

 

... Иные дороги нас мимо уводят

И водят, за все предъявляя счета,

Но все же зачем-то по миру мы ходим,

И с нами на встречу приходят места.

 

Историям разным дано завершиться,

А этой дарован надежный пролог:

Однажды наевшись дорожной кашицы,

Я твой преступила сосновый порог.

 

Ты, домик, здоровался, словно с разлуки,

И кошка трехцветная прыгнула в руки.

 

Зеркальце

Писать пророчества в тетрадь

В прямоугольнике оконном,

Чужие книги открывать,

Как зеркала в забытом доме,

 

Переводить страницы книг

В татуировки слов на мозге,

Нести себя за воротник

Играть в поэзию и прозу,

 

Искать в автобусном стекле,

Вещах обыденных и странных,

В тарелке полдня на столе

И в чайной полночи стаканов,

 

В трудах ленивых и в прудах,

Ресничным лесом окруженных,

Искать себя – как в зеркалах,

Точнее – в зеркальце бездонном.

 

Оно одно не отразит,

Какой ты есть на самом деле,

Оно навечно сохранит

Твое добро в волшебном теле.

 

Но дверь однажды отворив

На стук, ты вдруг увидишь чудо:

Оно пришло и говорит.

Само пришло из ниоткуда.

 

Проводы кораблика

В реку не входят дважды,

Стоя в одной реке.

Вот и исчез бумажный

Чайкою вдалеке.

 

Вышедшим с первым снегом,

С первым осенним льдом –

Им остается небо –

Море, но кверху дном.

 

Небо их не уронит,

И окрылится пусть

Пташкою на ладони

Шелковой нитки путь.

 

Нет в отпускании брода,

Там глубоко и вброд.

Смотрит прощанье в воду,

Дважды в нее идет,

 

В горсть зачерпнет, отметит,

К сердцу прижмёт тайком,

Но и вослед покрестит

Шейным своим платком.

 

 

Голуби

Утром разные, днем перламутровые,

Но ночами все серые голуби.

Собирались они на заутреню,

А рубашки уже упакованы.

 

Не отправить за ними поверенных,

В этом доме ни слуг, ни хозяина.

Я подумаю в будущем времени,

Что же скроено было неправильно.

 

А пока отливают мой колокол,

Колокольчик устанет рассказывать,

Что ночами все серые голуби,

Но с рассветом все голуби разные.

 

Вылетают они фейерверками,

Словно утром над улицей пестрою

Уронили огромное зеркало,

А осколки его легче воздуха.

 

Слава, слава тебе, показавшему

Этот свет обреченным и маленьким!

Окропи мя, иссоп, на бесстрашие

Не зеркальною быть, а хрустальною.

 

Колокольчик хрустальный, рассказывай:

Что разбито – уже не сломается,

Значит нет и нужды перевязывать

На рубашки нарядные платьица.

 

Книжные люди

Замечательный полдень! Ты видишь? Ты видишь,

Нам позволено больше веселых погод!

Потревоженный солнцем, уходит по крыше

В голубое пространство оранжевый лёд.

 

Замечательный вечер, ты знаешь об этом,

Наступает в моей оглушенной дали,

Но пока еще можно писать и без света

Бесконечную сагу, одну на двоих,

 

Но пока еще можно довериться смыслу,

Но теряя уже откровениям счет,

Я пишу осторожно-надменные письма,

Чтобы было похоже, что все хорошо.

 

Мы не ближние люди, мы книжные люди,

Нам, таким, не позволено ближними быть,

Но у писем свое представленье о судьбах

И своя электронная крепкая нить.

 

Отвечаю тебе замечательным утром!

Ты послушай, какой оглушительный шум

Разнесли по окрестностям местные утки!

А про ночь я тебе никогда не пишу.

 

Няня

Белым, былым улетают

Простыни старого дня.

Няня постель согревает,

Чтобы баюкать меня.

 

Свечкой укроет от ночи,

Темень погонит от глаз

Перецелованный в щечки

Лаковый иконостас.

 

Нет ничего на планете,

Только в густой пустоте

Пятиэтажные клети –

Клетки на черном холсте.

 

Да осторожная птица,

Шалью себя окрылив,

Долго еще не ложится,

Ходит, седая, как миф.

 

Думает: ходит неслышно...

Старенький мой часовой,

Твой ангелок горемышный

Тянется к свечке рукой.

 

И не твоею виною

Тайная станет игра –

Определять под ладонью

Света тревожную грань.

 

Но допуская до кожи

Бога, любовь и тепло,

Можно ли не потревожить

Сердце свое и крыло?

 

Ходит за мною по кругу

Чистое это быльё –

Как мне заплакало в руку

Солнце седое мое...

 

Все у ней боли померкнут,

Эта уже не пройдет.

Няня сведет меня в церкву

Только еще через год.

 

Узнавание

Как солнце греет, поборов

В хрустальном теле

Зелено-серых островов

Грозу и темень,

Как выясняется среди

Шагов грядущих,

Какой, как птица из груди,

К тебе отпущен,

Вот так возможно иногда

Увидеть лица.

Ты смотришь год: лицо – вода,

Рябит, двоится.

Ты смотришь десять, а оно

Листок бумажный,

Обманный стикер записной,

Исписан дважды.

Смотри и двадцать, и тогда

Оно немое.

Его несли через года,

Как запасное.

А пленку тронет иногда

Одним касаньем

Золото-каряя вода

В уфимской чайной.

И не из чашки, а с него

Испить водицы.

Одно простое вещество.

И не проститься.

 

Попутчик

Поезд в совиный город

Ходит без расписания.

Рыхлая ткань перрона

Длится, как наказание.

 

В белом билете прочерк

В месте конечной станции.

Вот вам немного ночи

С интуитивными танцами

 

Чистой ментальной связи.

Ни одного касания.

Филин голубоглазый

Сядет на расстоянии

 

Двух оживленных крыльев,

Чокнуто-эндорфиновых.

Может, и были былью

Сказки чудные длинные,

 

А безымянному проще

Быть молодым и праведным.

В чае густом полощет

Филин свои признания.

 

Редкая нынче птица,

Да и та искалечена.

Поезд беспомощный мчится –

Дети одни да женщины.

 

– Долго еще до дому?

Можно тебя по имени?

– Можешь по позывному –

Филином, просто Филином.

 

Я не сдержусь и трону –

Быстро, как электричество, –

Пару стальных ладоней,

Крылышков бионических.

 

Не любопытство даже,

Господи, а присутствие.

Только одно и скажет:

– Я ничего не чувствую.

 

Цвета

Я вижу, как ты отпускаешь ветру

Свои разноцветные ткани в руки,

Отрезы индиго и фиолета,

Китайского красного, изумруда.

 

Я вижу: небрежно и осторожно

Ты смотришь, возможно ли взять обратно.

На время вернуть ли лицу и коже

Стекляшки и перышки, как заплаты?

 

Кому-то покажется невозможным,

Что шел тебе алый получше злата...

 

Я вижу, как нынешнее ложится –

Белесый, обветренный слой гуаши –

На волосы, руки, глаза и лица,

На ткань недоласканную рубашек.

 

И я приучаю себя, что в моде

И к сердцу экрю и речной перламутр,

Зефирный, маренго и галиотис,

Стеклянный, туманный, седое утро.

 

Мука или пыль, что-то в этом роде.

Мука или пыль – это цвет премудрых.

 

А значит, возможны следы и хлебы,

Дорожки гравийные возле дома,

И солнце щекочет пшеничным стеблем

Волнующий ситчик одежд оконных,

 

И путник уже выбирает серый –

Волшебно-земной и речной искристый.

Но чтобы ожили углы и стены,

Ни ткани ему не нужны, ни кисти.

 

Лось

Крути-верти тот сон берез,

Как мотыльков у русых кос

Под лампой на свету.

А мне ночами снится лось.

А мне ночами снится лось

На клеверном цвету.

 

Весь лес дрожит, как часовой,

Икает сдавленной совой

В грудную чешую,

И лось идет, как Командор,

Сквозь белоствольный коридор

По душу. Чью? Мою?

 

Я не читаю по часам,

Мир перетянут пополам,

И тянется песок

С травы в небесную глазурь.

И лось – в березовом глазу

Коричневый зрачок.

 

Лети, лети, как мотылёк,

На темень, как на огонек,

Когда на сотни верст

Нет ни одной души живой,

И да прибудет лось с тобой.

Живой, какой ни есть.

 

Как разделить на сон и быль,

На тьму и свет, траву и пыль

Березовой трухи,

Когда коснулся и исчез

Волшебный лось?

Был лес как лес.

А стало – всё – стихи.

 

* * *

Вчуже стуже жаль, конечно,

Наших клетчатых домов.

За окошком ад кромешный

Из пурги, но из цветов

Наши храбрые оконца

На себя надели панцирь,

Чтобы нас, как черепашек

С безоружным животом,

В обжитых многоэтажных

Тельцах спрятать на потом.

 

Мы в раю, где все живое

Телом вышло – не прикрыть –

Выбираем из простого:

Возлюбить иль есть и быть.

 

Утро в городе

На заре рассчитаются звуки

На поздние-ранние,

И потянется солнце, как руки

Галины Улановой,

Побаюкает, тронет, взволнует

И выльется в сонные

Косоглазые мордочки улиц

И трюмы оконные.

Закачается город весенними мятыми флагами,

Белокожая хрупкая девочка с красными маками

Побежит – и ногой не коснется –

Немытыми сходнями,

И широкую палубу солнцем

Осыплет, как сотнями

Золотых луговых первоцветов, живущих не вовремя.

У нее исключительный слух на углы обреченные,

Заводные умы и сердца механических фениксов,

Сам-себе-капитанов с потерянным внутренним временем.

Оставляя в покое тела, до конца не согретые,

Не оставит в покое лица, пустотою огретого,

Озорство и отточенной ручки ее красноречие.

Фонари, как учтивые люди, примолкнут до вечера.

 

Окончание следует…