Оригами. Часть первая

От автора

Я, Оксана Викторовна Кузьмина, родилась 3 декабря 1983 года в городе Тутаев Ярославской области.

А если быть точнее, то в маленькой деревне Мартыново, но края те же – дождливые, болотистые, луговые. Ни гор, ни пригорков, кругом одни равнины. И город наш, Тутаев, был такой же ровненький, дома невысокие, и над ними – кучными шапками – постоянные бело-серые облака, и летом, и зимой.

Волга делила наш город на две части – на старую, пеструю от церковных куполов и звонкую от колоколов, такую музейную, одно-двухэтажную, некрашеную. И на новую – голубые, серые, желтые пятиэтажки, облицованные мелкой керамической плиткой, прилепившиеся к заводу.

Суета, городские автобусы, дождик, грохот грузовой железной дороги и лошади на пустырях. Малые города – лучшее место для того, чтобы учиться прикасаться к жизни.

У меня был друг Мишка. Мишка Гаврилов. Он был баянист, настоящий, сам себя открывший. Он плохо учился в обычной школе, но блистал в музыкалке. Мама его болела, брат хулиганил, а он играл – он играл все, что видел, что слышал, что думал. Без нот, на слух, перебирая, переделывая мелодии под себя с ходу, как будто кто-то другой, мудрый и опытный, играл через него. Он говорил: «Зачем мне учиться? Буду играть на похоронах и свадьбах!»

У меня была подруга Мухина – как скульптор, только Юля, а не Вера. Но мы все знали, что она Мухина – как скульптор. Потому что она лепила и рисовала, как юный бог. Она расписывала дощечки масляной краской, и я никогда не могла поймать момент касания доски кистью. Мне до сих пор кажется, что ягоды и цветы на этих досках появлялись сами по себе, силой мысли художницы.

У меня были стихи. Мишка и Юлька о них знали.

Думали мы тогда, что это начало трех творческих биографий? Не-а, нет. Это был способ взаимодействия с жизнью. И от того, что рядом с тобой кто-то еще так с ней взаимодействует, ты не чувствуешь себя особенным.

У меня обычная человеческая биография, где все случилось вовремя. Я росла в полной семье, окончила школу вместе со сверстниками, в институте училась ровно пять лет, не вляпалась ни в одну неприятность, вовремя вышла замуж, родила двоих детей до тридцати лет, всегда спокойно и добросовестно работала и работаю. У меня есть несколько литературных премий, книжка прозы и недавно вышел поэтический сборник. Все хорошо.

И долгое время мне казалось, что поэзии в этом «хорошо и ровно», наверное, не за что зацепиться. Что увиденное и узнанное очень быстро закончится, если ты не будешь накапливать разный жизненный опыт, в том числе экстремальный. Что ты можешь рассказать людям, если не стучался в дно и не выбирался к свету? Но, как оказалось, увидеть можно – и рассказать можно – стоит только держать глаза открытыми.

А вы как думаете?

Оригами

В деревне

Наш домик у леса не спит под дождём,

Его золотые набухшие ставни

Из комнат подкрашены белым лучом,

Качелями люстры. Сушеные травы

На тканом холсте, отбелённом росой,

Уснули в бреду предпоследнем подлесном.

И дождь ударяется белой спиной

В щиты деревянных домов по соседству.

Наш домик, побеленный ветреным днём,

Снимает со стен известковые маски.

Фонарик жасмина погашен дождем,

Дорога – как змей-альбинос – без окраса,

Но жёлтые ставни и жёлтая дверь

Все ярче и жарче, и будто светлеет

От них фиолетовая акварель

Огромного неба, упавшего к двери.

Сверкнёт и ударит. Пойдёшь на крыльцо,

И дом за тобою потянется тонкой

Тревогой. И воздух запахнет отцом,

Ушедшим на пасеку в лес без иконки.

Человек-черепаха

Он на каждом вокзале, на каждом вокзале

Такой есть –

Человек-черепаха, особенный странник,

И он здесь.

Посмотри на него, посмотри, посмотри,

Он везет дом –

Бесконечную сумку с одним убежавшим

Коле-

сом.

У него никаких, у него никаких будто дел нет,

Только быть на вокзалах. А толку-то быть тут по сто лет?

И катить среди скучных, среди торопливых, среди нас

Свой тряпичный автобус. Но вот наступает такой час,

У которого есть невесомый особый такой миг,

Все часы, сговорясь, отмечают щелчком временной сдвиг,

И на воздухе струйкой висит, серебрится немой след –

Это время шагнуло, вдохнуло, а люди еще нет.

Он один и идёт средь застывших, последний земной маг,

Человек-черепаха, одетый в чужой цирковой фрак,

И из сумки своей добывает объёмный живой звук –

Флейты запаха старой воды и слоёный густой стук,

Маракасы дождя, треугольник звонка посреди слов,

Ксилофоны растолканных локтем коротких пустых снов,

И распавшийся натрое глас: «От платформы второй в семь»,

И закрытые листики глаз,

Ускользнувшие от всех.

Есть на каждом вокзале, на каждом вокзале такой звон,

Он летит, раскаляясь, по рельсам любых часовых зон.

Мы его распознаем, на вдохе догнав часовой щёлк:

Всё гудит и гудит, все гудит и касается щёк, щёк.

Роща

До чего же ты новый и розовый,

Обитаемый остров березовый,

Разорённый разбойником ночи,

Завернувшийся в мокрые лоскуты,

Беззащитный стоишь, непорочный

В воскрешающем розовом воздухе.

В этой роще, апрелем искупанной,

Не испуганной, тьмы не принявшей,

Чем ты дольше идёшь, тем распутанней,

Тем светлее, светлее, чем дальше.

У берёз не кричится, не ропщется,

До берёз можно только досниться.

Все мелькает, мерещится в рощице,

Белоснежная ходит ослица.

* * *

И час разлуки тоже будет,

И это тоже будем мы,

И не других, а нас разбудит,

Расставит звон из тишины,

И в этой вечности минутной

Мы, перешедшие на мы,

Уже стоим носами в мутном

Стекле по обе стороны.

Коснется лиц entrance и выход –

Такой себе Рене Магритт –

Носов смешных прощальный выдох

От нас самих отгородит,

И длины аэровокзала

Проглотят этот маскарад,

Где мы, допущенные к раю,

Себе придумываем ад.

А что желать? Держать покрепче?

Какой песок? Который час?!.

Твой волосок к моей одежде

Привык. Надеется на нас.

Математика

Оно в тебе уже – сказители

И ворожба,

Когда стеклянные числители

Коснутся лба.

И математик выйдет вовремя,

И ученик,

Но сквозь тоннели перечтенные

Любимых книг.

Неотменимое проклятие

Из пункта Б

Перекочует в подкроватие,

Как по трубе,

И в этом капельном синкопою

В тебя толпой

Пойдут за руку с землекопами

На брег пустой

Все тридцать три в огне изгнания,

А яблок пять…

Забрать их, спрятаться в Швамбрании!

Уйти в тетрадь,

Где нераздробленною вечностью,

Святой водой

По уроборосу сердечному

Течет рукой,

Как по спине вдоль позвоночника

Тоска и сласть,

И тесно-тесно многоточиям

В покой упасть

Шкатулок цельномалахитовых,

И платяных

Шкафов, и теремов нефритовых,

И расписных.

Но вот потянет за конечности –

И не проси –

Всесильный разум человечности

Ученых сил,

В разоблаченное наследное,

Как кум-король,

Войдет непризнанный, отвергнутый

Брехливый ноль.

Он над тобою насмехается –

Беззубый рот.

По четвергам старик является,

Учтивый, от…

Вечерний гость

А кто пришёл и говорит

Спиной к окну в холодном свете,

Который яростно горит

За два часа до тьмы предлетней,

Как будто он последний свет

Из припасённого на завтра,

На километры светлых лет,

Всё в миг отдаст передзакатный.

А кто пришёл и говорит,

Как дневничок без адресата,

Как будто время простоит

За дверью преданным солдатом

И не уйдет, и купола

Пиал зациклятся на танце

Над круглым островом стола

Взлетать и снова приземляться,

Клевать халву и пастилу

И отсыпаться у тарелок.

Но кто пришёлся ко столу

Семейной теплой акварели,

Того и время подождёт,

И свет зациклится на лицах,

Как будто дом – последний холст

Под язычком последней кисти.

Оригами

Выползая, как из кожи,

Из испуга на лице,

Я шатаюсь осторожно

Вдоль гремучего шоссе.

Как большое оригами,

Выправляя ломку тела,

Дирижирую ногами

У бордюра на хребте.

Тверже ритмику мотора!

Веселей даешь гудок!

Подчиняйтесь дирижеру,

Музыканты всех дорог!

И моя шальная удаль

Превращается в покой:

Если в мире будет чудо –

Обязательно со мной!

* * *

Оказалось, это просто –

Просыпаться не собой,

Становиться выше ростом,

Думать кверху головой.

Оказалось, это просто –

Выбирать из года в год

Тот же самый перекресток,

Тот же самый поворот.

Будто главную из истин

Кто-то вывел для меня:

Мир твой маленький и низкий,

До фонарного огня.

Будто окна – не иконы,

Просто желтый полумрак.

И стареть я буду mono,

Не за годы, а за шаг.

Энкиду

Дело близится к ноябрю,

Ноги просятся к декабрю,

На ледово-песочный скраб,

На кофейную гущицу.

Переходят на валенки

Бескалошные калики,

Голоса человечьих лап

Поутру на всю улицу,

Как по глиняным черепкам –

По невыметенным листкам –

Если посуху: «гиль-га-меш»,

А с морозами: «из-ду-бар».

Это листья опавшие,

Листья, глиною ставшие,

Рассыпаются ног промеж,

Но живой выдыхают пар.

Эта битва не ратная,

Это жизнь и обратное.

Кто прошел по тому пути –

Тот и очеловечился.

И чему не дана цена –

Только глина дана одна –

Кто осмелился ей платить,

Тот и увековечился.

Наши лица не в зеркалах.

На соляно-песочный прах

Понатоптана клинопись.

Расшифрует ли кто-нибудь?

Облетевшие ноябри,

Побелевшие декабри

Наполняются лицами

Выбирающих дальний путь.

Энхедуанна

Шей свои крылья, Энхедуанна,

Шей на пороге нестарого мира.

Те, кто был первым, Энхедуанна,

Шили другим эти тонкие крылья,

Не примеряя и примиряясь

С теми, кому их и даром не надо.

С первыми все не себя окрыляют,

Это закон одиноких крылатых.

Это одна из возможных историй,

Кто-то запишет ее на табличках.

Но не одна ты, нас теплое море,

Энхедуанна, наш путь обезличен.

Племя твоих безымянных наследниц

Косточки-иглы к глазам поднимает –

Шьет свои крылья, шьет, как в последний

Свадебный танец себя собирая.

Цветение лилий

Все водоемы – глазки дверные

В тайные комнаты водных лилий.

Все водоемы глазами лилий

В боговы окна глядят большие.

Крутится мир на оси лилейной.

Тайные дети Моне и счастья

Белым анисом в своем глинтвейне

Замерли, но без опор вращаться

Миру их можно. И стали окна

Все зеркалами – им лишь глядеться,

Им, избалованным, нежным, сонным,

Примам в единственной пресной пьесе,

Путь отыскавшим чужой срединный

Между возможным и осторожным,

Между невинным и неповинным,

Между спокойным и нетревожным.

Путь, на котором – и слава богу –

Занято место, и нет мне права

На мелководье. А мой – глубокий

Или высокий, на выбор здравый.

Небо раскрыто, как окна в классе,

Тайные комнаты видно с брега.

Ну и кому тут из нас бояться

Новый свой день начинать с разбега?

Человечек

Человечек живёт в середине пространства,

Заметает под койку следы стихоплётства

И становится слепоглухим иностранцем

На вечерних поверках за супом из клёцок.

Он межзвёздный скиталец. Он жив между строчек,

Но уверен, что бог его что-то напутал,

И себя распыляет до множества точек,

Если с ним происходит какое-то чудо.

Он растёт, если только толкнётся от боли.

Он идёт, если только тропой небывалой.

Он истории ловит в пустые ладони,

Полагая, что может исправить финал им,

Полагая, что если все поняты судьбы,

Все известны сюжеты, то свой и подавно,

И тогда отыскать в целом мире нетрудно,

Тех, кто с ним согласится скитаться на равных.

Продолжение следует…

О стихотворениях Оксаны Кузьминой читайте здесь

Оригами

В деревне

Наш домик у леса не спит под дождём,

Его золотые набухшие ставни

Из комнат подкрашены белым лучом,

Качелями люстры. Сушеные травы

На тканом холсте, отбелённом росой,

Уснули в бреду предпоследнем подлесном.

И дождь ударяется белой спиной

В щиты деревянных домов по соседству.

Наш домик, побеленный ветреным днём,

Снимает со стен известковые маски.

Фонарик жасмина погашен дождем,

Дорога – как змей-альбинос – без окраса,

Но жёлтые ставни и жёлтая дверь

Все ярче и жарче, и будто светлеет

От них фиолетовая акварель

Огромного неба, упавшего к двери.

Сверкнёт и ударит. Пойдёшь на крыльцо,

И дом за тобою потянется тонкой

Тревогой. И воздух запахнет отцом,

Ушедшим на пасеку в лес без иконки.

Человек-черепаха

Он на каждом вокзале, на каждом вокзале

Такой есть –

Человек-черепаха, особенный странник,

И он здесь.

Посмотри на него, посмотри, посмотри,

Он везет дом –

Бесконечную сумку с одним убежавшим

Коле-

сом.

У него никаких, у него никаких будто дел нет,

Только быть на вокзалах. А толку-то быть тут по сто лет?

И катить среди скучных, среди торопливых, среди нас

Свой тряпичный автобус. Но вот наступает такой час,

У которого есть невесомый особый такой миг,

Все часы, сговорясь, отмечают щелчком временной сдвиг,

И на воздухе струйкой висит, серебрится немой след –

Это время шагнуло, вдохнуло, а люди еще нет.

Он один и идёт средь застывших, последний земной маг,

Человек-черепаха, одетый в чужой цирковой фрак,

И из сумки своей добывает объёмный живой звук –

Флейты запаха старой воды и слоёный густой стук,

Маракасы дождя, треугольник звонка посреди слов,

Ксилофоны растолканных локтем коротких пустых снов,

И распавшийся натрое глас: «От платформы второй в семь»,

И закрытые листики глаз,

Ускользнувшие от всех.

Есть на каждом вокзале, на каждом вокзале такой звон,

Он летит, раскаляясь, по рельсам любых часовых зон.

Мы его распознаем, на вдохе догнав часовой щёлк:

Всё гудит и гудит, все гудит и касается щёк, щёк.

Роща

До чего же ты новый и розовый,

Обитаемый остров березовый,

Разорённый разбойником ночи,

Завернувшийся в мокрые лоскуты,

Беззащитный стоишь, непорочный

В воскрешающем розовом воздухе.

В этой роще, апрелем искупанной,

Не испуганной, тьмы не принявшей,

Чем ты дольше идёшь, тем распутанней,

Тем светлее, светлее, чем дальше.

У берёз не кричится, не ропщется,

До берёз можно только досниться.

Все мелькает, мерещится в рощице,

Белоснежная ходит ослица.

* * *

И час разлуки тоже будет,

И это тоже будем мы,

И не других, а нас разбудит,

Расставит звон из тишины,

И в этой вечности минутной

Мы, перешедшие на мы,

Уже стоим носами в мутном

Стекле по обе стороны.

Коснется лиц entrance и выход –

Такой себе Рене Магритт –

Носов смешных прощальный выдох

От нас самих отгородит,

И длины аэровокзала

Проглотят этот маскарад,

Где мы, допущенные к раю,

Себе придумываем ад.

А что желать? Держать покрепче?

Какой песок? Который час?!.

Твой волосок к моей одежде

Привык. Надеется на нас.

Математика

Оно в тебе уже – сказители

И ворожба,

Когда стеклянные числители

Коснутся лба.

И математик выйдет вовремя,

И ученик,

Но сквозь тоннели перечтенные

Любимых книг.

Неотменимое проклятие

Из пункта Б

Перекочует в подкроватие,

Как по трубе,

И в этом капельном синкопою

В тебя толпой

Пойдут за руку с землекопами

На брег пустой

Все тридцать три в огне изгнания,

А яблок пять…

Забрать их, спрятаться в Швамбрании!

Уйти в тетрадь,

Где нераздробленною вечностью,

Святой водой

По уроборосу сердечному

Течет рукой,

Как по спине вдоль позвоночника

Тоска и сласть,

И тесно-тесно многоточиям

В покой упасть

Шкатулок цельномалахитовых,

И платяных

Шкафов, и теремов нефритовых,

И расписных.

Но вот потянет за конечности –

И не проси –

Всесильный разум человечности

Ученых сил,

В разоблаченное наследное,

Как кум-король,

Войдет непризнанный, отвергнутый

Брехливый ноль.

Он над тобою насмехается –

Беззубый рот.

По четвергам старик является,

Учтивый, от…

Вечерний гость

А кто пришёл и говорит

Спиной к окну в холодном свете,

Который яростно горит

За два часа до тьмы предлетней,

Как будто он последний свет

Из припасённого на завтра,

На километры светлых лет,

Всё в миг отдаст передзакатный.

А кто пришёл и говорит,

Как дневничок без адресата,

Как будто время простоит

За дверью преданным солдатом

И не уйдет, и купола

Пиал зациклятся на танце

Над круглым островом стола

Взлетать и снова приземляться,

Клевать халву и пастилу

И отсыпаться у тарелок.

Но кто пришёлся ко столу

Семейной теплой акварели,

Того и время подождёт,

И свет зациклится на лицах,

Как будто дом – последний холст

Под язычком последней кисти.

Оригами

Выползая, как из кожи,

Из испуга на лице,

Я шатаюсь осторожно

Вдоль гремучего шоссе.

Как большое оригами,

Выправляя ломку тела,

Дирижирую ногами

У бордюра на хребте.

Тверже ритмику мотора!

Веселей даешь гудок!

Подчиняйтесь дирижеру,

Музыканты всех дорог!

И моя шальная удаль

Превращается в покой:

Если в мире будет чудо –

Обязательно со мной!

* * *

Оказалось, это просто –

Просыпаться не собой,

Становиться выше ростом,

Думать кверху головой.

Оказалось, это просто –

Выбирать из года в год

Тот же самый перекресток,

Тот же самый поворот.

Будто главную из истин

Кто-то вывел для меня:

Мир твой маленький и низкий,

До фонарного огня.

Будто окна – не иконы,

Просто желтый полумрак.

И стареть я буду mono,

Не за годы, а за шаг.

Энкиду

Дело близится к ноябрю,

Ноги просятся к декабрю,

На ледово-песочный скраб,

На кофейную гущицу.

Переходят на валенки

Бескалошные калики,

Голоса человечьих лап

Поутру на всю улицу,

Как по глиняным черепкам –

По невыметенным листкам –

Если посуху: «гиль-га-меш»,

А с морозами: «из-ду-бар».

Это листья опавшие,

Листья, глиною ставшие,

Рассыпаются ног промеж,

Но живой выдыхают пар.

Эта битва не ратная,

Это жизнь и обратное.

Кто прошел по тому пути –

Тот и очеловечился.

И чему не дана цена –

Только глина дана одна –

Кто осмелился ей платить,

Тот и увековечился.

Наши лица не в зеркалах.

На соляно-песочный прах

Понатоптана клинопись.

Расшифрует ли кто-нибудь?

Облетевшие ноябри,

Побелевшие декабри

Наполняются лицами

Выбирающих дальний путь.

Энхедуанна

Шей свои крылья, Энхедуанна,

Шей на пороге нестарого мира.

Те, кто был первым, Энхедуанна,

Шили другим эти тонкие крылья,

Не примеряя и примиряясь

С теми, кому их и даром не надо.

С первыми все не себя окрыляют,

Это закон одиноких крылатых.

Это одна из возможных историй,

Кто-то запишет ее на табличках.

Но не одна ты, нас теплое море,

Энхедуанна, наш путь обезличен.

Племя твоих безымянных наследниц

Косточки-иглы к глазам поднимает –

Шьет свои крылья, шьет, как в последний

Свадебный танец себя собирая.

Цветение лилий

Все водоемы – глазки дверные

В тайные комнаты водных лилий.

Все водоемы глазами лилий

В боговы окна глядят большие.

Крутится мир на оси лилейной.

Тайные дети Моне и счастья

Белым анисом в своем глинтвейне

Замерли, но без опор вращаться

Миру их можно. И стали окна

Все зеркалами – им лишь глядеться,

Им, избалованным, нежным, сонным,

Примам в единственной пресной пьесе,

Путь отыскавшим чужой срединный

Между возможным и осторожным,

Между невинным и неповинным,

Между спокойным и нетревожным.

Путь, на котором – и слава богу –

Занято место, и нет мне права

На мелководье. А мой – глубокий

Или высокий, на выбор здравый.

Небо раскрыто, как окна в классе,

Тайные комнаты видно с брега.

Ну и кому тут из нас бояться

Новый свой день начинать с разбега?

Человечек

Человечек живёт в середине пространства,

Заметает под койку следы стихоплётства

И становится слепоглухим иностранцем

На вечерних поверках за супом из клёцок.

Он межзвёздный скиталец. Он жив между строчек,

Но уверен, что бог его что-то напутал,

И себя распыляет до множества точек,

Если с ним происходит какое-то чудо.

Он растёт, если только толкнётся от боли.

Он идёт, если только тропой небывалой.

Он истории ловит в пустые ладони,

Полагая, что может исправить финал им,

Полагая, что если все поняты судьбы,

Все известны сюжеты, то свой и подавно,

И тогда отыскать в целом мире нетрудно,

Тех, кто с ним согласится скитаться на равных.

Продолжение следует…

О стихотворениях Оксаны Кузьминой читайте здесь