В межвременье колокол звонит

Стихи были частью моей жизни всегда, начиная с подросткового возраста, когда вдруг что-то толкнулось в груди и начало прорастать. Возможно, это некое второе незримое сердце, которое с тех пор живёт во мне своей жизнью. Оно может подолгу пребывать в летаргическом сне, не выдавая ни строчки год-два-три. Но потом внезапно пробуждается – и не писать уже нельзя. Так что мне близка концепция о том, что стихи пишет не столько автор, сколько что-то большее через него. Само бытие проговаривает какие-то важные вещи, которые совсем не вещи, а, скорее, вести.

Понятно, что с точки зрения воплощения, техники написания эти вести облекаются в ту форму, которая освоена и органически вплетена в строй языка и мышления автора. Поэтому выражения типа «я писатель, а не читатель», конечно, наивны. В плане источников этих форм для меня были и остаются важны открытия русских поэтов начала ХХ века, всё это «серебряное» наследие и его последующее развитие. Французские символисты, в особенности Рембо, в своё время очень впечатлили. Осознанный интерес к современной поэзии пришёл гораздо позже. Испытывая теоретический интерес к самым разным тенденциям и направлениям, в большей степени принимаю метареалистический подход к письму.

Стихи для меня – способ глубинного взаимодействия с миром и собственной сущностью, с тем, что практически скрыто в будничном, бытовом, прагматичном плане нашей жизни. Мне близко то, о чем говорит поэт Андрей Тавров, повторяя Андрея Белого и называя стихотворение в первую очередь живым существом, обладающим своим диапазоном аур, энергий. И хорошее стихотворение работает не на одном, а на многих планах, включая телесный, эмоциональный, интеллектуальный, духовный. Это то, к чему, на мой взгляд, надо стремиться. И этого нельзя достичь чисто волевым решением или путём искусственного конструирования, чем занимаются многие актуальщики, понимая под современной поэзией изощрённые игры разума. Вероятно, поэтому их стихи так трудноотличимы от текстов искусственного интеллекта. Путь же к живому стихотворению пролегает исключительно через органическое участие в его создании всех структур личности, а не только ума. То есть пришедшее извне (вдохновение) должно быть пропущено, как ток, через тело, ум, душу.

И ещё. Мне близко выражение «пишешь, как дышишь». При этом стихи можно условно подразделить на два вида – вдоха и выдоха. Первые пишутся на вдохе, и сами как глоток воздуха, от них хочется жить, они прибавляют энергии и позитива, желания действовать. Вторые пишутся на выдохе, это сгусток пережитого, рефлексий, при чтении их читающему они тоже помогают выдохнуть, отпустить что-то и освободить место для нового вдоха. Стихи вдоха и выдоха диалектически едины, потому что одного нет без другого. Мои стихи рождаются чаще на выдохе.

 1

Сквозь околоплодные воды

потопа всемирного,

сквозь золото дафний,

рыб серебро,

черные дельфиньи тела

кто же это стучит

в бубен нижнего мира

с оливковой ветвью

в беззубом дырявом рту,

кто назначает встречу

с самим собой?

2

Кто выкроил меня

из болотной ряски,

камней-дольменов,

полынной горькой пыльцы,

лихого степного огня,

жадного света полночных фар,

кто из резной шкатулки вынул

Штрауса вальсы, смешал

с дыханием тростниковой флейты,

пением горловым,

барабанным боем,

на тонкой шее петли его созвездий,

а в глаза не смотрит,

говорит, у меня выходные,

наверное, отдыхает.

*  *  *

Все эти плохо спрятанные швы,

где наскоро кроили, по живому,

страшней, чем запах скошенной травы,

страшней, чем слушать из глубокой комы,

как колокол звонит ни по кому,

а потому, что звук его прекрасен,

когда выходим мы по одному

в каком-то там двухтысячном году,

в начальном классе,

выходим гладить кошек и собак,

смотреть на звёзды полными глазами

и вдруг понять, что всё совсем не так

и жук уже затих в оконной раме,

зажатый в тёмном вывихе времён,

и маму звать на помощь слишком поздно,

и в сеточке сосудистой планктон

играет в звёзды.

*  *  *

Как шумно пела кровь в твоём виске,

щеглёнок, неумеха, недоучка,

с фигуркой умолчания в руке,

весь заштрихован шариковой ручкой

или дождём, как первая тетрадь

в косую лиловатую линейку.

От А до Я пытаясь всё собрать,

но прикоснуться ни к чему не смея,

крошился мел на мелкие куски

снежинками исхода мезозоя,

и разделялся на материки

какого-то неведомого кроя

привычный мир из камня и стекла,

и рушились, и вкривь ползли стропила,

и улица, как акварель, текла

и никуда тебя не торопила.

В беспозвоночной сумрачной тоске,

замешивая азбучную глину,

ты шёл и шёл, качаясь, по доске,

закинув шарф, и страх, и смерть за спину.

*  *  *

В день открытых зверей

не смотри, не смотри мне в глаза.

Октябрей, ноябрей, декабрей,

смейся, пей, но не смей замерзать.

Чем прозрачней шалаш

на пустынном твоём берегу,

тем навязчивей блажь

крошки смысла смахнуть на бегу

со стола, из-за пазухи спеть

спешной купли-продажи куплет

и, припев променяв на билет,

как всегда, на перрон не успеть.

*  *  *

Думал, господень аттракцион,

вышло – чёртово колесо,

на два такта шарманка, смешной шансон,

винтики-гаечки под лицом,

лодочки глаз на чумных весах

в гавани призрачных кораблей,

о, Галилео, о, Галилей,

в умные вещи играет прах,

обогретый свеченьем небесных тел,

обагрённый подсветкою «я другой»,

преломление, выгнутое дугой,

дверца, сорванная с петель.

Ну а что в итоге под свалкой мышц –

песни, спетые в никуда.

Их не хуже поёт вода,

или мышь теребит камыш.

*  *  *

Ну, здравствуй,

Серёжа-компьютер-сборка,

Андрюха-ремонт-квартиры,

Наталья-шугаринг,

Катюша-ресницы,

Таня-торты-на-заказ,

Оксана-играю-в игры,

Лена-модные-дети,

Саша-автосервис,

Лёха-татухи,

Иван-отделка

и кого там ещё притащили сети.

Но хотелось бы знать,

Серёжа, где твои серые избы,

белая берёза и чёрный человек?

Андрей, а как же ходить по воде

и в небо смотреть под Аустерлицем?

Наташа, Катя, вы готовы летать, как птицы?

Таня, а куда укатился мяч,

и где письмо для Евгения?

Оксана, смеёшься ли ты так же звонко,

и как тебе красные черевички?

Лена, а ты не замёрзла,

выходя из пены?

Саша, сукин ты сын,

от ума ли горе?

Лёша, помнишь ли ты

дороги Смоленщины,

стоишь ли по-прежнему над горой?

Ваня-Ваня, ну что там вдоль синей речки,

звезды горят, костры ли?

И для чего ты раскинул руки?

*  *  *

Идём на загадочный остров Пески

мимо третьей Пензы,

водонапорной башни,

нелепой стеллы,

сквозь оголённые тупики.

Черновики, сброшенные деревьями,

шуршат под ногами.

И понтонный мост дрожит,

и пустынный пляж шелестит

пакетиками из-под чипсов.

Какая такая биополитика? –

удивляются тополя, –

кто такой Агамбен?

Идём примерять рукава реки,

корочки льда отрывать от кожи,

почерневшие рукописи пинать,

воздух искать в глазах прохожих,

загонять под ногти тоску,

тело вплавлять в бутафорский пейзаж,

где лодки и церкви

качаются на волнах,

идём что-то писать набело,

в первый снег вчитывать

случайных следов татуаж.

*  *  *

Тихо зреют початки смысла

в зернистом, фрактальном,

в контурах непропечатанных букв.

Наливаются сталью письма.

Больно слизывать окалину

В прорези на высоком лбу.

Внутренних рифм холодок до дрожи

пробирает, и даже под одеялом

прятки бессмысленны и слепы.

Затаившиеся под кожей,

в сеточке вен дрожат спирали

ДНК, РНК, белки,

как империи, рушатся понарошку,

посреди заброшек и недостроев

в ржавчине звенящей плюща

паучок проторивает дорожку

из порожнего да в пустое,

обнаруживая себя в сейчас,

и не более, и не далее – в межвременье,

в паноптикуме, под прицелом взглядов,

ткущим искрящее пластволокно,

подставляющим местоименье

вместо имени на параде.

Смыслы зреют, идёт кино.