Ревную женщину чужую. Часть первая

Стихи здесь приводятся из коллективного сборника уфимских поэтов «Пятое измерение», 2000 год. Названием сборнику послужила строчка Александра Банникова, поэта более молодого поколения, идущего уже следом за русскими уфимскими певцами сельской «старины» (а лучше – глубинки). А. Банников и некоторые другие поэты города, напротив, уже мыслили категориями и образами не только провинциально-русской, но и мировой поэзии. Что, естественно, большое благо для русской провинции, которого не хотели признавать диктаторы сугубо местечковой моды на замкнутую в себе и законсервированную как бы русскость. Род коснеющего национализма в поэзии.

Правда, имеет место и противоположная крайность. Это «молодёжь», утратившая родство с великой и старинной именно русской поэзией, открытой и Западу и Востоку как некий высший языковой синтез (при условии наличия и сохранения корней великого русского языка и его всеобъемлющих возможностей и преемственности).

Творческая неповторимость, чуткость и прелесть чудесной русской речи – литературной или устной – зачастую пропадает при унылом переходе на волапюк, варварский жаргон брендов, «дешёвых» реклам и вывесок.

Станислав Шалухин в «Пятом измерении» вместе с поэтом своего поколения Сергеем Воробьёвым. Они больше принадлежат поколениям поэтов, рождённых до или после Великой Отечественной войны. Поколениям поэтов – большей частью выходцев не из городской, а сельской, аграрной России с её культурой. Это в большой степени определило общинный, родовой песенный строй и лад его стихотворений.

И если возможен сегодня некий поэтический канон чистой, славянской по духу поэзии, в которой есть и естественная, унаследованная автором мистика, и лирическая ворожба – то вот он, читатель, перед тобой, в стихах Станислава Шалухина.

И ещё, С. Шалухин был провидцем. Так, в стихотворении «Чужие», описывая смерть собаки от удара автомобиля, он описал и свою гибель в автокатастрофе, сам того не зная. Нельзя читать строки этого стихотворения без внутренней дрожи.

Посвящение

Я еще не стреножил время, не примерил вещам названья,

на земле я еще недавно, а как будто бы жил всегда.

Разве смог бы я мертвый камень обратить в города и пламя

и принять этот мир, как будто бесконечные знал года:

если солнце – то уж такое, что зажмурься – сгорают веки,

а прикроешь глаза ладонью – прогорает насквозь ладонь;

если тьму – такую, что видно, как мерцает кровь в человеке,

как в шумящих сырых деревьях пробегает, искрясь, огонь.

На земле я еще недавно и пробуду еще недолго,

мне б сложить до полудня песню, до заката ее пропеть.

Дождь нащупал слепые корни и призвал в голубые долы,

Чтоб слепцам, прозревая в полночь, до утра в небеса взлететь!

*  *  *

О, так нечасто выпадает:

ты вдруг душою легче стал,

и самый воздух влажно тает

и плещет брызгами зеркал,

и снится как заговоренный

весь этот блеск, летящий вниз,

цветными снами озаренный,

дрожащий каплями карниз…

Хоть в это чистое мгновенье,

судьба, смирись, не сокруши

хотя бы это озаренье

себя не помнящей души!

Апрель

Свирепела весна, вся в ожогах, дымах,

стало солнце громадней и ближе.

Вот и жирная грязь на крутых каблуках,

Вот и яркая звонница с крыши.

Я ходил, как хмельной, как чумной, без дорог

за девчонкой глазастой и рыжей,

и бросалась врасплеск из-под вымокших ног

студенистая звездная жижа.

Веял холодом снег у продрогших берез,

и дрались и орали вороны

там, в лазури, у черных дымящихся гнезд

на уже розовеющих кронах.

А внизу у стены в золотых миражах

ты с подружкой в ручьях хохотала,

и весна хохотала в ожогах, дымах

и сорвавшимся льдом грохотала!

Май

Как сладко в яблонных цветах

                        вздыхает спящий воздух!

Вздохни и ты, душа моя,

                      тревогу не пророчь.

Под фонарями мотыльки

                               трепещут, словно звезды,

и звезды, словно мотыльки,

                                               перелетают ночь

Утро

Синий дым на утренних полянах.

Бледный месяц в медленных туманах.

Колос, золотящийся во мгле…

Я дышу,

я счастлив на земле!

Хорошо

Хорошо, что я не очень рослый,

Хорошо, что я почти не взрослый,

от души умею посмеяться

и не разучился целоваться.

Хорошо, что я не очень дельный,

путь люблю далекий и бесцельный

и в ромашках целыми часами

я могу лежать под небесами,

что люблю смотреть с высокой крыши,

что могу расплакаться, заслыша,

как душиста ягода лесная,

крохотная, алая, земная…

*  *  *

Ночь от ярких звезд отяжелела…

Но под утро тучи снились ей,

ветер сумасшедший, шум ветвей,

в ужасе бегущие поля…

Роща вся проснулась, заскрипела,

и к дождю, забормотавшему несмело,

потянулась жаркая земля.

Гроза

Минута – и природа разрешилась

от бремени давящей духоты,

шквал ветра, как спасительную милость,

швырнув в оцепеневшие кусты.

И, задышав томительным дурманом,

черемуха ударила в окно,

и зазвенела хлопнувшая рама,

и занавесок взвилось полотно.

А уж грозы серебряные пули

прошили всю черемуху насквозь

и на стекле стремительно сверкнули,

и брызнули – как пыль! – и началось!

И грохнул гром всей мощью грозовою,

и ливень с потрясенной высоты

сплошной полупрозрачною стеною

упал на обомлевшие сады!

Таушка

Таушка-речка, вся в ивах и лилиях,

в желтой цветочной пыльце,

или ты девушка с нежностью в линиях,

с солнцем на ясном лице?

Таушка, Таушка зеленоокая,

зеленоглаз я и сам,

как и сама ты, пришел издалека я,

верю, не верю глазам.

Кашки, ромашек туманы молочные,

розы шаров-клеверов,

белым вьюнком берега заволочены,

синим дымком васильков.

Ой ли, к тебе ли бежит и волнуется,

ластится зеленью рук,

ой ли, тобой ли влюбленно любуется

радужный праздничный луг?

Девичьи узкая, женски глубокая,

тихой улыбкой лучась,

Таушка близкая, взором далекая,

Видишь-не видишь ли нас?

Ивы да лилии пили не выпили

светлую думу твою.

Ивы да лилии знали, не выдали

девичью тайну твою.

Так отоснишься ли сразу не сразу ли

в яркой траве луговой

с тихой улыбкой зеленоглазая,

локоть под головой…

Стой же, постой же, и так издалеченька,

знать, в золотые края?

Таушка-реченька, Таушка-реченька,

юная свежесть моя!

На Оби

Высокие сосны, шумя, головами

сошлись, разомкнулись – и небо в разрывы…

А там за янтарными плещут стволами

серебряной рябью речные извивы.

Высокие сосны, протяжные шумы,

пречистое небо, пресветлые воды,

высокие мысли, безбрежные думы,

великие думы великой природы!

Высокие сосны! Какие печали,

Какие тревоги, какие невзгоды…

Я сам бесконечен, я сам безначален –

Как вечная музыка вечной природы!

Октябрь

Пускай по жнивью скачет Лихо,

Простор открыт во все края…

Что приумолкла, что притихла,

Душа бескрылая моя?

Пусть сизый дым уже не тает,

и стая с криками снялась,

и каждый шаг утяжеляет

листвой трепещущая грязь,

сквозятся рощи обнаженно…

Душа, как дали, холодна,

глядит светло и отрешенно,

как из вечернего окна.

Звезда под елкой

Так пахло елкой в ярком зале –

как будто входишь в мокрый лес,

и сотни шариков сияли

предощущением чудес.

В густых темно-зеленых лапах

мерцали радужно огни…

О новогодний этот запах!

О эти праздничные дни!

О эти сказки, танцы, игры,

смех беспричинный и до слез,

коты, зайчишки, мишки, тигры

и с красным носом Дед Мороз!

О эти детские подарки,

что с милой девочкой делил,

и на щеках румянец жаркий,

что нас внезапно опалил!

И хохотала, и дразнила –

а я глядел, глядел без сил –

и вдруг с лукавинкой дарила

мне рыжий – мой же! – апельсин.

В ее глазах смеялись блики,

а я загадывал всерьез

состричь вслепую с белой нитки

все, что развесил Дед Мороз.

Игрушки, звездочки, конфеты

коварно предлагала нить.

Я стричь готов был до рассвета,

чтоб ей, смеющейся, дарить.

Пусть взгляд повязка цепко держит,

прицельно медленны шаги,

я подарю, достану, срежу

звезду – хотя бы из фольги.

Как долог путь! Как сердце скачет!

Повязку – прочь! Звезда – твоя!..

Но ты не видела удачи,

беглянка юная моя.

И в том кругу под смех ребячий –

повязка, ножницы, звезда… –

я до сих пор стою, незрячий

от слез, обиды и стыда.

Фольга фольгой… И что в ней толку!

Как шел – не вспомнил и потом.

Звезду я выбросил под елку

в снегу не ватном, а живом.

Любовь

Порою так бываешь рад

увидеть, женщину встречая,

привычный жест ее и взгляд,

их смысл едва ли замечая.

Но каждый жест и взгляд любой –

в ней все исполнено значенья,

когда рождается любовь

из повседневного влеченья.

Когда от слов ее и глаз

не ждешь обыденности прежней,

в печали видится отказ,

в улыбке чудится надежда…

Маргарита

Маргарита, слышишь, вьюга

разыгралась на дворе?..

Маргарита, видишь друга

за окошком в серебре?

Эта дверь ему знакома

как свидетельница встреч.

Маргарита, ты ли дома?

Ты ли топишь нынче печь?

Пусть снега свистят сердито,

завиваются в кольцо.

Маргарита, Маргарита,

выйди на крыльцо!

Ледоход

Или ряби голубые

поверх треснувшего льда?

Или в сердце как впервые

хлещет полая вода?

Все, что снилось, разрешилось

и вразнос, наперекос

разом вздыбилось и вскрылось,

заискрилось, понеслось!

В брызгах, грохоте и сини

бревна, щепки и кусты,

и на самой хрупкой льдине

растерявшаяся – ты!

Окончание следует…