Тогда и задумываешься об ином

Дмитрий Латышев родился в 1975 году. По образованию педиатр, кандидат медицинских наук, преподаватель и практик. Стихи пишет с детства. Публиковался в периодике, преимущественно региональной. Живет в Барнауле.

Особая манера всей подборки Дмитрия Латышева – поиск большего художественного смысла и, соответственно, убедительнейшего стиля. Отсюда и подступы автора к очищенной, преодолевающей своё бессознательное, поэзии. А это архитрудно. Отсюда, понятно, и стремление (пока смутное) у Дмитрия Латышева заручиться поддержкой у хитроумного и могучего Одиссея (Улисса) и научиться у него чему-то, проследовав опасным маршрутом вместе с царём Итаки. Правда, пока новый поэт ассоциирует этот легендарный маршрут почему-то с «постриженной стезёй, напоминающей газон…». А значит, и героический край Геркулесовых столпов, и сам кипящий ужасами доблестный путь между Сциллой и Харибдой ещё предстоят как нетривиальное открытие (в виде великого опыта) новому поэту, – если он, конечно, отважится двинуться дальше (глубже) поверхности окультуренного городского или сельского ландшафта. А пока и Ясон, как следует из самих стихов Дмитрия Латышева, раздобыл не Золотое руно, символ высшей духовной красоты, чистоты и славы, а только рыжую лисью шкуру:

Этой подстриженной стезей,

Напоминающей газон,

Вновь возвратиться уже ферзем,

Словно со шкурой лисы Ясон.

И нелитературность текста может быть достоинством, пока осваивается в глубину (испытывается на идентичность) его литературно-культурная составляющая. Но освоится ли ещё новая глубина и когда – одному дельфийскому богу известно. Пострижена современная литература, а не сама стезя Улисса. А здесь есть разница, и она – велика. Лук Одиссея, как и лира Аполлона, под силу не каждому из претендентов-самозванцев. Дорога подлинных поэтов пролегает (если пройти её целиком) от невинности и через рискованный, жуткий опыт многих смертельных опасностей и испытаний, доблестное преодоление которых, случается, и приводит к новой чистоте и славе. Символом чего и предстаёт названное поэтом Золотое руно (некая высшая Реальность с Древа Жизни). Собственно поэт и есть тот, кто создаёт эти неисчерпаемые и бесконечно-живые образы-символы.

Но имеет ли техногенно-прогрессистское, научно-популярное мировоззрение нашего времени отношение к Золотому веку и к великой поэзии живой древности? К Древней Греции как истокам всей великой Западноевропейской поэзии, а равно и её преемнице – поэзии русской? Такой вопрос поставлен неверно. Ибо ответ на него может быть лишь отрицательный. Научная позитивная прагматика нашего индустриального века не есть вся поэтическая Реальность в её собственной Красе, не она сама. (Это только периферия, важная цивилизационная составляющая современной жизни.) И другое дело – современный человек, пишущий стихи. Им может оказаться, конечно, кто угодно. Но пишущий их уже притязает на звание поэта, и, значит, должен хотя бы попытаться пройти с Улиссом или Ясоном (с Гомером) все чудовищные испытания, выпавшие на их долю. Автор Дмитрий Латышев уже заглянул в живую, неисчерпаемую мифологическую бездну вместе со своими героями и обрёл хотя бы возможность совершить невозможное – добыть Золотое руно в походе с аргонавтами, чтобы связать из лучей его высочайшей невинности дивные новые стихи. Да, по пути поэт неизбежно столкнётся и с драконом, охраняющим бездны его собственной души от его же самозваного обыденного сознания. Познакомится с собственным чудовищем, наводящим на дневное эго поэта неизменный ужас и оцепенение жути. И может быть, раз уж Дмитрий Латышев заговорил о Ясоне, он и сам ощутит вместе с ним всю ревность и месть обманутой и гордой, взбунтовавшейся не к добру женщины. Познакомится не только с Евой, но и с мужененавистницей демоницей Лилит или её младшей сестрой Медеей. А именно о таком небанальном поэтическом опыте здесь у нас идёт речь.

Ну и наконец, если будет на то воля богов, то сложатся и стихи, равные выразительной по силе той божественной воле. Выстрелит лук Одиссея, и прольются звуки с лиры Аполлона.

Ибо плох любитель, который не пытается стать Мастером. Но не хорош и профессионал, так и не узнавший божественного Вдохновения, только и сообщающего обычным по качеству строчкам поэта высочайшую гармонию как свободное желание самих бессмертных.

Одно Вдохновение превращает версификацию в дивные стихи, перед которыми всё меркнет в этом мире.

В целом же у Дмитрия Латышева дикция – лёгкая и естественная, ритмом напоминающая мне стихи Мандельштама (1922 года): «Я по лесенке приставной / Лез на всклоченный сеновал…». Или еще раньше, свободные ритмически стихи Блока 1903 года: «По городу бегал чёрный человек, / Гасил он фонарики, карабкаясь на лесенку…». И это хорошо, это обогащающая, насыщающая звук музыкальность. К тому же, образ лесенки символизирует семантические поиски, смысловую вертикаль. Образы строк Дмитрия Латышева создают обаятельный для читателя и причудливый мир. Так мир собирается из частей, но он уже существует.

Алексей Кривошеев

*  *  *

Части от сломанных вещей:

Поцелуй, дуновение ветерка

Ты бери и неси скорей

Из огня да в сон своего теремка.

Где окно, как сонная полынья –

В ней смола закалилась чтоб,

Золотой копной волос дразня,

А ты снова подставил свой медный лоб.

Нарисуем карту живой страны,

Города и этот незрячий сон

Разместятся рядом, а для зимы

Остается солнечный перегон.

Это как бы о встрече наоборот

Впрочем, в картах, ты знаешь, герой – дурак,

На экране послушно откроет рот

И оставит тебе непонятный знак.

В нем увидишь, что хочешь – знакомый сон:

Незнакомый бархат ночных полей,

Кто в углу нашептывал в унисон,

Что хотелось побыть хоть чуть-чуть смелей?

*  *  *

Я добавлю только, что рыж янтарь

У людей, и совсем другое – у лис.

Я ошибся – наш слишком велик словарь,

Да и я, к сожалению, не Улисс.

Даже не знаю, что сделал он,

Хоть догадаться сейчас легко,

Дело известное: закон

Преступи и живи далеко.

Пробираться сквозь букв –

Незнакомых губ

И бровей – запятых-тире,

Каждой букве от счастья срываться с губ

Вдалеке от семи морей.

Этой подстриженной стезей,

Напоминающей газон,

Вновь возвратиться уже ферзем,

Словно со шкурой лисы Ясон.

*  *  *

Городок провинциальный,

Не пасхальный и не новый,

Красный дом официальный,

Магазин – живая школа

Для классических мужей,

Обделенных воспитаньем,

Подгоняемых взашей,

Золотым воспоминаньем

О жене, прекрасной даме,

И о дочери – актрисе,

О камине с изразцами,

О Наташке и Ларисе –

Секретарше злой и юной,

Как в кино, почти что, жесты.

Вот в такой, мой друг, подлунной

Нам искать в сугробе место.

*  *  *

И будучи странным ребенком,

Заброшенным в бытие –

Только ты и берег тонкий,

Пусть каждый возьмет свое.

Придерживаясь старого правила –

Стремясь никуда не стремиться,

Узнаваемая окраина

Лепит города лица.

Ломая строку намеренно,

Соблазны внося контекста,

Сколько пути отмерено –

Стикса, слывущего текстом!

*  *  *

1

Хоть казалось, что нет причин

Видеть будущего детали, –

Резал по дереву нож перочинный,

То есть приоткрывались дали.

Или терялся замысел,

Ум по звуку напоминал Фому

Неверующего. Из заснеженных сел

Звук приближался к нему.

И половины, где этот звук

Раздваивался, обходя дома,

Напоминали пару глаз или рук,

Рождение человека. И с ума

Это сводило в четырнадцать лет,

А город был нем и глух.

Мелодия – будущего билет,

Случайная, как все вокруг:

Знаком приветствия и судьбы

Скоро, когда подрастешь,

Звук начинался, звонок звонил,

Так все начиналось, что ж

2

Доступный для времени и зимы

Гриппа, ОРВИ и других проказ

Тебя как снег с рукава смели,

Но возвратишься еще не раз

Туда, где все начиналось, чужой дом

Значил больше, чем отец и мать,

Тогда и задумываешься об ином

Месте, куда возвратишься вспять.

Ведь и такая зима пройдет

В поисках лета (самолета прицел),

Звук не замерзнет, начало найдет,

Где начинался всегда – в конце

Изрытый радиоволной морщин,

Но узнаваемый почти без лести,

Только, казалось, что порознь молчим

А получилось – прожили месте.

Баллада

Прапора, прапора, оборзевшие прапора

Позабыли про «прошлое», знают только «вчера».

И затягиваясь дешевым пивом,

Рассуждают о «москвичах» и «нивах».

Переводя на простой язык, –

О том, что распадается стих.

Как забора пальцы пустые,

В нем торчащие запятые.

Молодая мать, воскресая еще вчера,

Сквозь чужие руки и просторные вечера.

Одиссеев путь маршрутки, чужой подъезд –

И из детства забытое: «Нет в гостинице мест».

В ней случайно затеплилось: «Наконец-то, жива!» –

А на кухне мать, охранявшая все вечера,

Расплетает ножом разноцветную овоща нить,

Ей по радио быть обещают и слыть.

Ты узнала: опять все похоже на блюз.

– Где ты, где ты? Я жить теперь не боюсь!

Она красива: так всегда, когда нет тридцати,

Если песенки забивают все головы уголки,

Синие джинсы скрипят на ногах и бедре,

Проходя где-то в будущем – значит, нигде.

Репродуктор над лавкой, а лавка – в просторном саду,

Только я туда никогда не приду.

Вот тогда, на себя натыкаясь, расплетаясь среди берез,

Все ж бредешь домой – и приносишь вопрос,

Кошке-сфинксу его обратив в лицо,

Засыпая, чтобы присниться себе отцом.