Бумага терпит, но тихонечко скулит…

Автор самиздатовских поэтических сборников «Ланолиновый блюз», «Нежнейшая пытка», редактор вологодского альманаха-индикатора «Стрекоза», выходившего в Вологде в 1998–2002 г.г. Публиковалась в сборниках «Вавилон», в альманахе «Илья» (как финалист конкурса «Илья-Премия»), в электронном журнале «RITZ», антологии «Нестоличная литература», в сборниках «Братская колыбель» (конкурс «Дебют»). Стипендиат фонда А. Тепфера и Пен-клуба 2000 года. Участник поэтического фестиваля «М8» в Вологде.

В 2010 году в московском издательстве «Воймега» вышла книга Н. Сучковой «Лирический герой». По итогам года сборник был удостоен Малой премии «Московский счёт» как лучшая дебютная книга. В 2011 году в московском издательстве «Воймега» вышла вторая книга стихов Н. Сучковой «Деревенская проза». Книга удостоена Специальной премии «Московский счет» 2011 года. На Международном симпозиуме «Волошинский сентябрь 2012» в номинации «Лучшая поэтическая книга 2011 года на русском языке» Союз российских писателей отметил книгу «Деревенская проза» Специальной премией за «поразительную искренность, сюжетную непредсказуемость и широкий диапазон поэтического инструментария».

В 2020 году в издательстве «Воймега» вышел сборник стихов Наты под названием «Страна». Известный литературный критик Сергей Фаустов прокомментировал гостям стихотворение Сучковой «На пыльном заборе вдоль пыльной дороги...» и добавил, что «она прошла путь от начинающей поэтессы до писателя одного уровня с Бродским и Рубцовым. Теперь на свою книжную полку рядом с ними я поставлю и эту книгу Наты».

Допустим, маленькая я, как ты, допустим,

мелькают спицы, крутятся педали,

и всё-таки – тебя нашли в капусте,

ну а меня в каком цветке сорвали?

Большого, непутёвого ребёнка,

вертящего огромной головой,

в каком, скажи, из сахарных и тонких,

из тех, что распускаются зимой

на мёрзлом огороде бабы Вали,

где неба лоскуток и тот поблёк?

Какие птицы мимо пролетали

и обломили тонкий стебелёк?

Кого из ваших, найденных в капусте,

не грызла поедом убийственная зависть

к тому, что – здесь немножечко пропустим,

и что меня принёс, конечно, аист.

К тому, что папка мой по снегу едет,

и след колёс так на снегу отчётлив,

на “Аисте” – складном велосипеде –

с победным воплем радостным “Девчонка!”

* * *

Хорошо да сладко спати, не бояся мертвых,

в старом бабкином халате на грудях протертом.

Никого не узнавати, точно знать, наверно,

в новом матушкином платье, что твоя царевна.

В одеяльце тонкой байки спать да спать укрывшись,

в тятькиной линялой майке с лопнувшей подмышкой.

Хорошо да сладко спати, знать, что смерти нету,

пусть толпятся у кровати, согревают светом.

Но они кровать качают, одеялку тянут,

свет рассветный излучают, ждут, когда я встану.

Встану-встану, дорогие, наведу порядок –

прополоть приду могилок сумрачные грядки.

Вы теперь опять далече, оттого тиха я,

улыбнусь лишь, как замечу, бабочку, жука ли.

* * *

Дремлет телёночек му-шоколадный, крыша сарая – под снегом.

Думает, ладно – ну надо так надо – это возьму с разбега.

Дремлют-слезятся солёные карие выпуклые, как брошки,

где там под яблоней косточки мамины, мамины рожки да ножки?

Где-то под яблоней – вот и не страшно, дремлет-вздыхает по-взрослому,

спят пёс цепной и котяра домашний, точно в стихах Заболоцкого,

спят невесомые реки и раки, думать невмоготу:

эта вот косточка будет собаке, эта вот плоть – коту.

Спит шоколадный телёночек маленький, как боровик в корзинке,

и вытирают нянюшки-маменьки мальчиковы слезинки.

Мальчику грустно, но мальчику верится – да, это дело решённое,

что из телёночка вырастут деревца – персиковое и вишнёвое.

Ходить по замёрзшей воде всё равно что ходить по дну,

Всё равно что смотреть в синеву из самого-самого дна,

И в каждой встреченной – видеть тебя одну,

И в каждом встреченном – подозревать удар.

Ходить по замёрзшей воде – забава окрестных мест,

Студентки педунивера, продрогшая пацанва,

Вот они катят с палками лыжными наперевес,

Выхватываемые из сумрака светом далёких фар.

Ходить по замёрзшей воде всё равно что кричать вдогонку,

Всё равно что с горла хватить с минутными (навек!) друзьями,

Встречая по восемь раз одну и ту же болонку,

С одною и тою же маленькою хозяйкой.

Ходить по замёрзшей воде всё равно что под гору мчаться,

Всё равно что мороз крепчает, а ты уже еле живой,

Ходить по замёрзшей воде всё равно что всегда возвращаться

Под песенку эту про элли с тотошкой домой домой.

* * *

Смотреть на оттаявшую рекy:

царапиной лыжной чёрной

прогулочный катер на том берегу,

как слово дурное, подчёркнут.

И сдут, отощали его бока,

лежащий у пирса бакен,

и дышит медленная река

вслед быстрой на ней собаке.

Собака не тает, как снег и дым,

и, кажется, нет важнее,

чем зрением видеть её боковым,

летящую по лыжне, и

вот облаком светлым над ней дрожит

её голубая попона,

собака, бегущая по лыжне,

похожая на дракона.

Бежит, спотыкаясь, лыжню строчит,

со всех голубых прорех,

и рыженький куцый её торчит

перстом, указующим вверх.

Где мрачный хозяин один стоит

и смотрит, как под дождём

реки разматывается бинт

с прилипшей к нему лыжнёй.

* * *

я, говорит, в этом небесном баре

пью только самые крепкие и дорогие напитки,

я здесь единственный рассчитываюсь деньгами,

розовые браслетики, тоненькие кредитки,

весь этот ваш дешёвый олинклюзив небесный

не для меня, знающего о расплате.

я угощаю всех девушек в ситцевых платьях!

я, говорит, в этом небесном баре

надираюсь так, что небо мне по колено,

и угощаю всех женщин, которые мне не дали:

уберегла, сохранила, не захотела.

я здесь последний, кто ещё помнит земную

по дону гуляет жалобную алиллуйю.

у меня, говорит, блат в этом небесном баре,

и обеспеченный золотом всего мира

у меня советский мятый червонец в кармане –

я его сохранил на последнюю эту текилу.

золотую текилу с небесной слезой бармена,

такою же пьяной, как и моя, наверно.

Бумага стерпит, но не терпит рука, которой я пишу.

Я и подую, и потру, и вытру о траву.

О мокрую траву и о газету.

И оттираю скомканные буквы,

и Люсин умывальник дребезжит.

И мальчик к маме маленький бежит,

но не оглянется она и не замедлит,

поэт споткнется, а прозаик не заметит,

поэт качнется, а прозаик устоит.

Прости за то, что думаю о смерти,

прости за этот жалкий, бледный вид,

гром громыхнет, потом завоет ветер,

бумага терпит, но тихонечко скулит.

* * *

Вот облако сорвАлось высоко –

в кипящем мареве, в бурлящей синеве –

с бумажною табличкой «молоко»,

приклеенной на лобовом стекле.

И все светлей, все чище неба свод,

и белое по воздуху разлито.

Кто облако так бешено ведет?

Кто грузового облака водитель?

И от земли идут на перехват,

толкаются – им неба не хватает! –

две стаи необстрелянных телят

с поджатыми от ужаса хвостами.

* * *

Пока мы с тобой о любви говорим

Под стрекот ночных мотыльков,

Выходит из леса сестра братьев Гримм,

Выносит двухтомник стихов.

Из леса, куда не ступала нога,

На финской блестящей бумаге,

На титуле: «Вульфу на добрую па...»

И крестик в овраге во мраке.

Пока мы с тобой о любви говорим,

Щекочем, кусаем, целуем,

Сестра братьев Гримм набирает логин

На qwerty-клавиатуре.

И слышен далекий и жалобный вой

Сквозь стрекот ночных мотыльков,

Сестра братьев Гримм набирает пароль

И прячет мобильник в альков.

Чу! Ветер поднялся – качнулся альков,

собачий послышался лай,

в лесу одиноким горит светляком

ее голубое «online».

* * *

Здесь все проходит, как идет, от года – к веку,

Бредет Володя – костыли скрипят по снегу.

На мягких лапах в новый год не без усилий

Ступает в след Володе кот – хромой Василий.

На шапке снег, и всё в снегу, плывет безглавый

Андрея храм: се человек мой первозванный!

Вдали ворочая едва язык пудовый,

Звонит во все колокола седой Никола.

И все сверкает и парит – стоит дорога.

– Что, с Новым годом, рыбари? – Да, есть немного.

Тьмутаракань и тьма, мир ватою облеплен,

Ворона прокричит – поставишь на рингтон.

Ну, где же ты, зима? Пришли хотя бы селфи!

Возьми мои слова, согрей их под пальто.

Кто – в лес, кто – по дрова, упрямо гнутся ветви.

Бери айфон, пошли домой – тут тучи над рекой!

Ну, где же ты, зима? Никто нам не ответил,

Возьми мои слова – поставь их на повтор.

Пуста волшебная страна, голодный воет ветер,

Идём домой, идём домой, скорей-скорей идём!

Ну, здравствуй, зимушка-зима! Тут никого на свете –

Сфотографируйся со мной под этим фонарём.

* * *

«Русь» стоит, вокруг – забор,

у ворот – корыто.

А у Пушкина айфон –

новенький, да битый.

Где забор сошёл на ноль,

всё равно – крапива.

А у Пушкина пароль

на джимейл – arina.

За крапивою – вокзал,

тройки с бубенцами,

проезжал когда-то царь

мимо на сапсане.

А теперь закрыт вокзал,

лужи – по колено,

но у Пушкина нисан –

старенький, да целый.

– Пушкин-Пушкин, как ваш Питер?

– В пистолет заряжен!

– Лучше и не говорите!

– Лучше и не скажешь.

* * *

Над покровом колыбельным ночь воркует: ко-ко-ко.

Снится: бабушка Жизели разливает молоко.

Снится: дядька – тоже драма, говорит: «едреный кот!»,

подставляя Мандельштама под скосившийся комод.

Снится розовое блюдце, с молоком, – броди потише! –

два прозаика дерутся, а поэт, зараза, пишет!

Снится: в гору – еле-еле, а потом – легко-легко,

вот у бабушки Жизели убежало молоко.

Молоко нельзя балетным. Ничего нельзя балетным.

– Ты, наверно, не приедешь? – Я, наверно, не приеду.

Дядька чиркнул в небо спичкой, пахнет молоком над домом,

молоком чернильным, птичьим. Молоком из облакова.

– Чем кончается параграф, я, наверное... – Да спи же!

Посчитай еще баранов, вон поэт, он все допише...