Пахнет безотцовщиной и газом

Когда «пахнет безотцовщиной и газом», тогда атрибутами Бога становятся «обвисшее брюхо» и «красная морда», ничего не поделаешь. И славный «старик Буковский», мало что американец, а добрёл-таки и до русских, родимых осин. И заглянул на свой хулиганистый манер в стихи Славы Хэйта, отразившись в них этаким вольным оренбургским степняком-селянином. И нельзя сказать, читая стихи Славы Хэйта, что это натурализм как международный стиль побеждает сегодня в молодой русской поэзии. Скорее уж это природная или языковая искренность и правдивость русской поэзии танцует свою музыку и не соглашается выдавать кем-то желаемое за действительное. А нравится ли ей устаревший европейский позитивизм, не оправдавший себя художественно, или глобалистская продажность века нынешнего – это ещё вопрос. Только видно, что не желает русская поэзия, как повелось от века, игнорировать человеческую боль, замазывая её толстой масляной краской показной казённой благонамеренности и центростремительного благополучия, минующего периферию. Народные окраины болят. И где искать ей – молодой, становящейся, крепчающей сегодня поэзии – если не утешения, то внутренней для себя поддержки? Не у вольных ли битников, отвязных рок-Н-рольщиков и честно отшумевших великих «неудачников» всех времён и народов? И Чарльз Буковски Славы Хэйта, папа Бук, не самый последний пример в этом чудесном ряду.

Ведь пока великий алкоголик не пришёл к полной бессмысленности для себя всего происходящего вокруг и абсолютному (безличному и тупому) абсурду и не назвал «Макулатурой» (последний роман Буковски) дело всей своей жизни, он ещё крепко держался на ногах и радел за непродажность и величие своего художественного стиля. И не без оснований. Но Американский отчуждающий человека прагматизм, голое потребительство и алкоголь (алкоголизм Чарльза Буковски) – главные орудия того бездушного общества чистогана и наживы, которое Буковски всю жизнь искренне презирал, под конец всё же сделал и с ним своё, размывающее «серое вещество», чёрное дело. Не помогла и вера, которой у Буковски не было. И «папаша Буковски» стал сильно повторяться и вырождаться, отвечая невысокому массовому спросу и вкусу, пока вконец не заездил несколько своих творческих и популярных тем и мотивов, неизбежно утративших глубину. Первоначальную свежесть, искренность и выразительность, принесшие ЧБ заслуженное некогда признание мирового читателя. А до этого была длинная бессмысленная жизнь «алкоголика на дне» – самое страшное и, возможно, и не нужное (не нам судить), неизбежное, как всякое зло, испытание для интеллектуала и свободного художника слова. Это, конечно, была болезнь, которую не выбирают ни умные, ни дураки.

Но пока в стихах Славы Хейта есть острота, молодой задор и «Синее небо», которое пьют (не напьются) голуби, отгоняющие крылом смерть – есть и путь, который может быть долгим, и смысл у этого пути. А значит, есть и поэт, и живая надежда у поэта.

Алексей Кривошеев

Пахнет безотцовщиной и газом

* * *

Голуби над селом

Врезаются прямо в Бога.

В его обвисшее брюхо.

Голуби над селом

Прячутся от налогов

И дурака-главбуха,

От предвкушенья войны

И болтовни нелепой,

От стопочки от штрафной.

Ты странные видел сны,

А голуби пили небо

Синее, как Лёвенброй.

Содом на канале втором.

Закладки ищут студенты.

Геолог сдаёт медь.

А голуби над селом

Всё рвут облака на ленты,

Крылом отгоняя смерть.

* * *

Дождь волдырями бил по мелким лужам.

Мейкап стекал твой в сточную канаву,

Но почему-то не убавил красоты

Твоей сей казус. И я был обезоружен.

К тому ж, ты явно с белым платьем угадала:

Нам улыбались даже встречные менты!

Я, выпив колы, что разбавлена недурно,

Повёл тебя на фотовыставку подруги.

Зашёл, как говорится, с козырей.

Мол, вот такой я импозантный и культурный;

Не матерюсь, не распускаю руки.

А распустить хотелось поскорее!

Потом мы двинули, как водится, к Уралу.

Из каждого авто гремели новые хиты,

И мы синхронно морщились по-снобски.

Ты вглядывалась в лица цыганья и нелегалов,

Сплетала бисер слов без лишней суеты.

Эх, был бы жив сейчас старик Буковски...

Как будто с пивом опрокинутая кружка.

Ночь подбиралась к нам торжественно-немая.

Лишь вдалеке пьянчуга пел своё старьё,

А мы застыли в парке том, где Даль и Пушкин

На нас смотрели, по-отечески кивая.

* * *

Пахнет безотцовщиной и газом.

Дождь сбивает ржавчину с оградки.

Бог немного поиграет с нами в прятки.

Явится под вечер с мордой красной.

Жизнь от потасовки до получки,

От спидов до шкафчика с Икеи.

Все мы скурвились и постарели,

Когда сизые сгустились тучи.

Только совесть, скрючившись в ночи,

Заскулила псом оголодавшим,

Что грызёт свою же лапу, даже

Не оглядываясь, если кто кричит.

Эта мерзость, как её ни назови,

Лезет в грудь, минуя мамину заплатку.

Но впиваюсь я сапёрною лопаткой

В мёрзлый чернозём твоей любви.

* * *

Две газовые камеры – глаза.

А скулы – две заточенных катаны.

Ты раскрываешь нежно чьи-то раны,

В них заливая жидкого свинца.

Но толпы местных франтов и трудяг

Под окнами твоими воют так же...

Протяжно и тоскливо, словно банши.

И всё чего-то большего хотят.

А руки в кровь от струн. Неровен час,

Тебя не в силах видеть наяву,

Очередной нескладный ловелас

Подбитым вепрем упадёт в траву.

Ты ведьмою в котёл кидаешь звёзды!

Ты рада, что мой город осаждён!

Но твои редкие, чуть видимые слёзы

Меня смывают ядерным дождём.

Слава ХЕЙТ

Подготовил к печати Алексей Кривошеев