+12 °С
Дождь
Все новости
ПОЭЗИЯ
2 Февраля 2020, 18:10
Единственная жизнь
Многоуважаемые читатели! 5 февраля 2020 года мы обсуждаем новые стихи Алексея Кривошеева. С ними можно познакомиться здесь . Приглашаю посещать наш сайт газеты Истоки https://istokirb.ru/ Заседание состоится по адресу Октябрьской революции,10. Начало в 19:00. С уважением, Айдар Хусаинов
ЕДИНСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ
избранные стихотворения (2015 – 2018)
Я увидел тебя (1)
Наконец
я увидел тебя
как во сне чистой нежной девочкой
какой ты была до недавней смерти
всю –
от бледной щеки до бедра
увидел и
не сразу решился почувствовать всё –
что питало и грело младенцем у материнской груди
и в острой –
отроческой –
смертной тоске по тебе затмевало все разменные жизни мои
всё – что неприметно потеряно будет вместе с памятью о тебе в первых случайных объятьях –
с другими, которые были до недавней смерти
увидел тебя –
и обнял и долго не выпускал
не мог отпустить
и долго-долго во взгляде влюблённом твоём отделявшем меня от сомненья и смерти увидеть страшился то
что было причиною смерти ненужным каким-то подлогом разорвавшем бесшумно и совсем незаметно мне глупое сердце
я увидел тебя после смерти
Мой демон (2)
Мой взгляд – не мой:
двуострая стрела
Прекрасного.
Отлаженный, блестящий –
неудержим и скор он,
безоглядный.
Нацеленный,
меня не любит – сносит
(душа – вся в дырочках, как старые погоны), –
зато в зрачок бьёт слёту Красоту.
А шкурку сохраняет, не попортив.
Озеро (3,4)
1
Вот озеро. Оно – кругло.
Над ним – небесный свод.
А ива смотрит, как в окно,
в густую зелень вод, –
в цветную темень бытия,
в немую пустоту, –
где мы – не мы, где ты и я
проснулись поутру.
Закукарекал петушок,
захлопали крыла,
и небосвод, как порошок,
рассыпал пух щегла.
и вскачь пустилось колесо,
лошадок карусель,
и нас качало и несло,
а солнце било в щель –
в тугую просыпь бытия,
в густую немоту,
где ты и я, и вся семья
проснулись поутру.
2
Я когда-то не знал, что я есть,
и теперь проживаю один –
как вода и огонь, и как жесть,
грозовых и полночных турбин.
Я не знал, что меня больше нет,
когда заново мир сотворил,
сохранив эту тьму и тот свет,
шелестенье волнистых могил.
Ни земли, ни небес, ни пути.
Одиночества нет у Творца.
Нету времени, чтобы идти –
только вечность без дна у крыльца.
ill libber (5)
Замшелые крыши под небом
(осеннее серым дышало) Но если всё бывшее – небыль, – банально начни всё сначала.
Осенние серые крыши, дворы из ребячьих поверий, широкие сонные выши, сезон многочисленных серий.
СИЗО неуклончивой жизни, привыкшей слоняться по кругу, кирпичные стены Отчизны. Обнимешь сильнее подругу
и думаешь: A love you baby, прижмись ко мне крепче и ближе, мы будем с тобою ill libber, всё прочее я ненавижу.
Но новые корчи, поди же, – и даже ослабив подпругу, за то, что тебя не обижу, скитаюсь по серому кругу.
Мы будем с тобой в libber tempus, во дворике детского чуда, крутить этот призрачный ребус, качель-карусель – без ОРУДа.
На той войне(6)
Мы все потеряли что-то
На той проклятой войне
И. Кормильцев
Я знал одного офицера,
он мне говорил, скучая:
– Лучшее время жизни
своей я провёл на войне.
– Лучшие полтора года
я жил, разрушая чужие
жизни, радуясь власти
над коварным и слабым врагом.
– В молодости, опалённой
чужими смертями, нет краше
чужого неба, острее
и слаще, чем жизнь своя.
– Желаннее нет подруги,
единственной женщины друга,
пока по заданью штаба
он бомбит враждебный аул…
– Потом, когда он вернётся,
блестя боевой наградой,
обнимет подругу – ты знаешь:
кто выиграл, кто проиграл…
Я знал одного офицера,
дивился его рассказам
и ловкости, но не увидел
победы на той войне.
В доме-музее художника (7)
Искусство вечно, жизнь коротка
/латинская пословица/
Ты играла на флейте, а я у окна
слышал, как опадает сирень.
Твою душу Чайковский собой наполнял –
за окном угасал майский день.
Я смотрел на святое кривлянье лица,
на похищенный дудкою рот –
за моею спиной от ступеней крыльца
зарывался цветник в огород.
А сквозь стены, где мёртвый художник творил,
шли цветные картины теней.
За моею спиной май крылами светил
мне лопатки сводил всё сильней.
И пока в твоих пальцах ломалась дуда,
и Чайковский её раздувал, –
раздирал мою спину озноб и слюда
от светил заливала подвал.
Твоё платье глухое и жабры локтей,
и послушный Чайковскому рот,
колыханье картин, прозябанье теней
и цветник, что взорвал огород…
А из дудки созвучья лозою росли
и персты обвивали твои,
изгибали запястья тоскою весны
и вели нас с тобой, и вели –
по крыльцу и сквозь стены, в теней хоровод,
и аорта, и горло твоё,
и цветник – зарывались в сырой огород,
где, как сердце, молчанье поёт.
И казалось, что смерти не будет конца,
и разъятая звуками жизнь
зарывалась в цветник от ступеней крыльца,
чтоб единственной жизни служить.
(они не боялись смертельно рисковать, потому что были целиком живыми)
Слово-зерно (8)
памяти вечно молодых поэтов уфимского андеграунда* посвящается
(А. Б., А. Я., Д. М., Р. Ю., С. Х....)
Всё перемелется – мука будет
/русская пословица/
По осеннему саду, по мокрой листве,
по упавшим деревьям и чёрной молве,
под сырыми стволами деревьев нагих,
весь в дожде и в земле – умирающий стих.
В чернозёме, где роется червь или крот,
где опавший листок – каждый – рыба и рот,
где поэт – неживой и немёртвый – лежит,
ни женой, ни страной – предан, да не убит.
Говорю: не забыт! Предан и не убит.
Он по горло любовью натешен и сыт.
То ли служба твоя – чернозём или рот?
Слово – это Земля, если наоборот.
Только в сумке моей, под заплечным ремнём –
горстка слов, персть земли, или память о нём...
И хотел бы сказать – да не смею сказать:
это – мука, терпи, не спеши умирать.
Слишком больно и ты остаёшься один.
Ни себе, ни душе – никакой господин:
обличающий грех покидает тебя,
отпускающий грех принимает тебя.
А гнилая молва не имеет земли.
Кто упал, кто припал – дураки намели.
Сад осенний немотствует с чёрной землёй,
стихли слово и звук – только голос живой.
Пожалеет жена, но и мать не спасёт,
на краю остаётся один, он умрёт, –
он сквозь сад отшумевший – умерший – пройдёт, –
как зерно или слово – сквозь смерть прорастёт.
* андеграунд, здесь – глубокий, подлинный, неофициальный, живой
* * * (9)
Когда я им признавался,
что стихи написаны Богом –
некоторые усмехались,
считали, что я про себя.
Видели в этом условность,
другие – одну только глупость,
но знающие соглашались:
написанное – хорошо.
Я поминал о Боге,
не потому, что сам такой скучный,
не ради красного слова,
а просто, что это – правда.
Лучшее в моей жизни –
сияние странного неба,
дыханье душистой ночи,
ласки вольного ветра.
Земли сухое мерцанье –
в тусклых фонарях предвесенних,
деревьев пустынный танец,
поздние Будды домов.
* * * (10)
Бог есть любовь суровый дядька
псалмы Давида мне случатся
я на земле могу трудиться
мне этим не за что гордиться
пить чай смородинный с листками
затылок кутать лопухами
чтоб под рукой девчонки славной
всегда влюблённое забавно
чтобы в глаза мои глядела
лучась по воздуху летела
чтоб до пришествия второго
сиял и штык у часового
чтоб это не было кощунство
осуществлять сие блаженство –
но легче воздуха коснуться
до тела девы совершенства
Вниз с 9-го этажа (11)
Счастлив, кто падает вниз головой,
Мир для него хоть на миг, а иной
В. Ходасевич
Опустив по-бычьи голову,
просквозить по этажам, –
чтобы подбородку голому,
бритым скулам и вискам –
окунуться в дух земляный,
клумбный, млечный, травяной,
в воздух – каменный и пьяный,
в ветер Родины ночной.
Ты знаешь (12)
Ты знаешь, есть люди, которые могут убить –
состряпают дело и шлёпнут ушастого фраера.
Наверное, это тебе не особо понравится,
но даже не думай: убийц не переубедить.
И если ты веришь – есть те, кто умеют любить,
без всякой причины, без доказательств и правила.
Ты их обязательно встретишь, куда б ни отправился,
но только не верь никогда тем, кто может убить.
Летающее лето (13)
Не город – а мыльный пузырь,
соломинкой солнца надутый –
летает и ввысь он и вширь,
весёлый, прозрачный, слегка просветлённый.
Деревья – сквозисты, тонки и длинны, –
до утренних звёзд простирают глазастые пальцы.
Пучки на газонах молочныя травки – юны,
и небо струится в себя отраженьем с асфальта.
Летает блестящая даль,
растут, расцветая до неба, фонтаны.
А сны сочиняет июль:
родные, блаженные, милые страны! –
щебечут, листвою шуршат
за крепкою шлюпкой балкона.
И ночью целительный яд –
точится с миганьем звезды, как зелёнка.
Творец и человек (14)
Члены третьего часа, и масса второго, и пыль
часа первого – ты, сучий потрох и прятки от света;
я тебя по бесплотным дорогам собрал и слепил, –
и тебя возлюбил, и теперь ты страдаешь за это.
Ты – животный конфуз и страда, опьянённая мной,
вакхование злое, червяк безнадёжный и жалкий;
ты вознёсся до звезд и заляпал орбиты собой,
но свой дом не берёг и кричал, как вокзальная галка.
Свой алтарь, как мертвец, ты обвил виноградной лозой,
ибо твой интеллект предал дух твой за новые ласки,
ты ломился бараном в ворота и блеял козой,
и дрожишь, точно тварь, избежавшая Вышней огласки.
Будешь предан женой и друзьями за негу мою,
за неверное племя тебе предстоять предо мною,
будет отнята чаша – но жажду твою утолю;
за ничтожное семя ответишь своею судьбою.
Но – зачем говорю? Это только благая игра,
это путь – никуда ниоткуда, и чтобы не сбились,
и на ощупь брели, на огонь, и кричали «Ура»
несмышлёные дети, от страха в жестокости силясь.
Поэт и ученик (15)
"Коль музыки коснёшься чутким ухом, Разрушится твой дом и, ревностный к наукам, Над нами посмеётся ученик"
Н. Заболоцкий
"Поэт растёт корнями в небо", "Поэт – дитя гармонии". А ты за сало с булкой хлеба свои мозги отнёс в НИИ.
Поэт «как волк, на табурете, c утра напьётся натощак».* А ты в своей злащёной клети скопил копеечку в пятак.
Но прав ты на своём повете, твой дом и ныне невредим.
Поэта носит дивный ветер, хранит Отчизны сладкий дым.
* цитаты из разных авторов
* * * (16)
О, ты, странная структура,
психики моей!
Для чего мне эта дура –
свет моих очей?
То с собачкой, то с вареньем,
в ленточках, в соплях.
Что-то варит с диким пеньем,
точно на костях –
на моих – он гадает –
в ад мне или в рай.
Ничего не понимает,
хочешь – отгадай.
Или сам ты ей пророчишь:
бабочки – игла.
Дуешь в крылышки и хочешь,
чтоб так жизнь прошла.
Чтоб игла хранила трепет
замершей души?…
Эка невидаль! Но треплет
ветер камыши.
Буратино (17)
Буратино пришёл к Мальвине
и сказал он ей как мужчина:
– Будь ты счастлива со своим Артемоном,
я к Дюймовочке ухожу, Мальвина.
– Ты была моей сумасшедшей страстью,
и холстом, и дверью в миры другие,
львиным зёвом, жалом, геенной пастью,
всей земной и райскою ностальгией.
– Ухожу, деревянной душой изранен,
от красивых вздохов, с тоской о чуде.
Для тебя я был лишь поделок Карлин –
в голове полено да хрен на блюде.
Вот от этого все у нас и несчастья,
что не можем мы сделать единый выбор.
Виноваты не вёдро или ненастье,
не животное – но калибр*.
И неважно, погибла ль Дюймовочка вскоре,
или пёс благородный издох, заласкан –
просто в жизни влюблённых есть место горю.
Только тот, кто не любит, всегда несчастный.
*здесь – калибр человека, масштаб его личности
Утро (18)
Есть демон утра. Дымно-светел он…
А. Блок
Высокие птицы – их три –
по ясному небу зимы.
Блеск стёкол декабрьской зари.
Под небом – число декабря
светлеет. И длится заря.
Занежился иней, бодря.
Утробные дымы земли
по линии, линии, ли –
истаять в лазурной дали.
Белёсые светы небес
и ветра струящийся плес,
и каменный город в росе.
И сердцу на камне легко –
на гладком, прохладном – щекой.
Свеченье небес расцвело.
Воскресное утро (19)
Из чистоты и света
произрастает утро
и отсветы на стенах
банановых домов.
Курятся тонко трубки
вкуснейшими дымками,
и мелких пташек гурьбы
порхают над дворами.
Белехонький зимабрь:
срединистый декабрь,
миазм колодца бурный
ползёт как белый краб –
весь радостно-амурный,
и лепит снежных баб.
Людьё воскресно дрыхнет,
кристальный иней пухнет,
бьёт Лао Цзы под дых мне
и ждёт: когда он пукнет?
Блуждают солнца сколки
у красных волчьих ягод,
газон кустист, как Толкин,
в причудливых колядах.
Декабрь отыщет в Бозе
живейшего младенца,
и сыр, и млеко козьи,
и ну кидать коленца!
И горним водопадом,
могучим и суровым
застынет над распадом
январь за годом Новым.
Когда (20)
Когда умнейший друг
окажется воякой и дураком,
предаст любимая,
а у другого друга –
семья, слава богу, –
в день субботний ты вдруг
становишься ни при чём –
по обе стороны от родного порога.
Поэт (21)
Поэт – дитя любви и дружбы.
Не государственное оружие,
не лауреат (даже если вдруг)
он – ваш друг.
Стих (22)
(неисследимая скоропись бытия)
Строчка летит на листок и куда-то бежит по листку… Где она раньше была и где будет потом – неизвестно. С нею и ты: где ты есть – очевидное место. Но где окажешься вдруг – не известно тебе и врагу.
Утро, птица (23)
Парк безмолвствует. Чёртово колесо
неподвижно-огромно. Застряла зима
в феврале закопчённом. Но солнечно всё.
в небе птица летит. Как – не знает сама.
Град надёжно разбит. Средь убогой зимы
шебуршатся работники мелкой руки.
Всюду люди, их ловят, дают им взаймы
(жизнь есть долг, а долги – это те же грехи)
Этот медленный город – могуче гудит,
всё в нём движется сразу и с разных сторон,
в небе птица, облитая солнцем летит.
Жизнь – есть дар или – сон.
Воскресный день (24)
(стежки)
Блики солнца под веками, снежный мартовский день, тротуар с отражёнными ветками, голубеющая их тень.
Воздуха дымка чистая, гудит и летит Земля, воскресенье лучистое, и в нём растворяюсь я.
(с Землёй улетаю я, с Земли улетаю я, Землю сшиваю я)
Старик и мир (25)
Идёт старик с бутылью молока
в кармане. Бодро шаркает по марту,
по корке снега. Мир издалека
на старика взирает, как на карту
подвижной местности. Сугробы, дерева,
дымы лепные на лазури утра,
автобусы, подвижные едва –
всё карту местности колеблет поминутно.
Дома, площадки, магазины, день
и мысль о нём – всё движется, покуда
весь город не пронзит пустая тень,
похожая на сон или на чудо.
Память (26)
Память отрешается от смертного,
имена домов не разбирает:
там – купец жил, там – партийный босс, но этого
мысль иметь уже не пожелает.
Донный мрак клубится по оврагам
и расщелинам, а занялось строительство –
зажилось счастливей бедолагам,
и как будто кончилось мучительство.
Лишь когда фасеточной гармонией
дом любой усвоен и преображён, –
собственности отпадают антиномии:
мир – дворец, и ты в нём поселён.
Exegi monumentum* (27)
(стихи, сочинённые во время ночной лихорадки)
Я посвятил эти шесть или восемь
стихотворений, – узнайте об этом, –
Единорогу и Деве** – их оси
стоят шести совершенных творений.
Дело и не в exegi monumentum –
вечной Земле эта честь безразлична.
В камне явить невесомую лепту –
жизни лишить эту песенку птичью, –
радости, лёгкости и узнаванья,
и пониманья нездешней природы.
Нет и земли без святого желанья,
движутся к небу грунтовые воды.
* "Я воздвиг памятник" (Гораций)
** автор имеет в виду свою поэму «Единорог и дева» (2005г.)
Из Катулла (28)
Я любил тебя, дева Анна!
За тебя я б убил павиана-
пидораса*, пускай он страдалец.
Замарал об него я б свой палец.
Только ты отдалась пидорасу-
павиану, оставшись с ним с глазу
нА глаз, лишь я отлучился:
добровольно с тобой гнойный пидор случился.
Ты, я, пидор – всё сделалось прах.
Пидор – в нянечках. Ты – в женах.
Я остался, как был, одинок…
Я простил тебя, пидорок.
* Пидорас – истинное значение слова «педофил»
Женщина (29)
Я забывал о том, что человек
ты (а не только женщина) – в безумье.
И попадал я к дьяволу на зубья,
которым становился человек.
Ворона (30)
Ворона с переломанным крылом
пытается на дерево взобраться –
и прыгает на ветку, ни о чём
не думая. Тем более, сдаваться.
И падая, срывается в сугроб,
качнувши потревоженные ветки
и на сугроб карабкается, чтоб
примерить к ветке снова глаз свой меткий.
И я ушёл. Ей всё равно, что смерть,
что человек. Не зная о страданье,
что никогда ей больше не взлететь, –
она – смотри! – летит в своём желанье.
Мороз и солнце (31)
Морозный яркий март. Белым-бело.
Вчера так изумительно мело,
а нынче утром солнце воцарилось,
и всё, что есть кругом – преобразилось!
Старушка с палочками тоненько идёт.
Качнувшись, тихо падает на лёд
и замирает, опершись на стену.
Жива или мертва – попеременно.
Гора играет детками в лапту,
те выдыхают белую мечту,
а завтра стает снег, лопух полезет,
и всё, что не умрёт, закуролесит.
Весною (32)
Вначале было слово
Ин. 1:1
Машины мреют на причале,
снег смешан с грязной жижею…
Припомни, был ли ты в начале
той грязью, снегом, дежа вю?
Иль это я, земной, не млечный,
лишённый голоса почти,
ещё живой, уже увечный, –
пытаюсь слово обрести.
И сколько ни хватаю слово
своим безгласым рыбьим ртом –
сверкает смертная основа,
как антрацит, во мне самом.
Попугай (33)
Когда едва передвигая ноги,
я брёл, несчастный, злобных мнений раб,
в луче плясали боги вдоль дороги,
и небосвод синел, и свет не слаб.
И я свернул в убогий переулок,
где каждый дом был обречён на слом
(в глухом ряду один мой шаг был гулок), –
и вдруг увидел птицу за стеклом.
Волнистый попугай томился в клетке,
чужой забавы жертва, он глазел
на отраженье в зеркальце и цепкий
его зрачок медлительно мутнел.
И стало легче мне, благая сила
на глупость человека (на тебя),
стряхнув тоску, меня развеселила, –
и понял я, как выглядит судьба.
* * * (34)
Тёмная пора весны, утро в сырости, в сирени. Снова в яблоневой сени мне любовь сулили сны.
Надо сдвинуться, вступить в мир докучливых предательств, в мир измен и обязательств и всё это полюбить…
И не ждать любви в ответ, не гневить благого Бога, что Его на свете нет. Есть порог, и есть дорога.
Обращение (35)
"Сначала мать, потом отец" *... А я до сих пор не мог написать о том, как мать ушла под конец. Сначала отец, а потом и мать.
И это никак не переписать (как и свой не отсрочить конец) – как умирала мучительно мать, но сначала – отец.
Боже мой, Твоя благодать для любящих да пребудет сердец. Так под конец умирала мать, так умирал отец.
* строка из стихотворения С. Гандлевского
* * * (36)
Высоко кружат две птицы,
различимые едва.
Мне б под липкою забыться:
небо, дождичка вода…
Только слышу шумный топот –
мимо девушка-урод
на кривых ногах, как робот,
кем-то сломанный, идёт…
Высоко кружат две птицы,
различимые едва.
Хочешь в небе раствориться?
Как тебе – её беда?
А за домом – парк (37)
С тишиной – тишина, с тенью – тень,
за порогом – полудня июнь.
В пятнах солнца, колышим, клён,
хворый голубь стоит весь день.
Вьются мошки, ползёт коровка,
рядом с ней и ступать неловко.
Дух древесный и птичьи звуки.
Старушонка – две палки в руки –
нарезает четвёртый круг.
В остальном парк хорош, безрук.
Не считая скамеек, урн,
мамок-нянек, колясок, дур
с сигареткой в срамных перстах…
Самокат улетал в закат.
Слишком тихо. Странно как тихо!
Или тут не таится лихо?
Так – одни дерева шумят.
Мальчик с мамой летят в закат.
А над крышей стригут стрижи
золотистого неба жизнь.
Бабочка (38)
Всё также будет залетать
Цветная бабочка в шелку…
И. Бунин
Награды никакой не ждать
ни от кого, ни от кого.
Готовиться в земле лежать.
И то, и это – не ново…
Но если только благодать,
и солнца луч растопит мглу,
и будет бабочка порхать
по голубому потолку.
* * * (39)
Моей Россией правит Бог, в любви распятый – не распинающий молох, и не его солдаты.
Мода на стерв* (40)
Люблю я стерв, но жалко нерв.
Их стройный вид меня пленит.
Нрав смертный в них –
душе тосклив.
стерва* – мёртвое животное (напр., кобыла)
Лукавый раб (41)
«…истина сделает вас свободными»
(писателю ФИО)
(подражание классической поэзии)
Лукавый раб не почитал сонета
И жар любви как мог, так изливал.
Раба не просветил творец «Макбета»,
И скорбных чувств лукавый не питал.
Рабу неведома святая цель Завета,
И духом не блажен расчёту брат,
Законы мира перед ним раздеты,
Зато презрел страдающее взгляд.
Лукавый истине не приносил обета,
И та лишь приоткрылась для него,
Чтоб ослепить безумного без света.
И раб попранья Чистого Завета,
Не видя темноты, не зная света,
Пути не различает своего.
* * * (42)
Странно жить на свете
налегке, как будто
ты не ты, а ветер –
весело и чудно.
И синеют долы
под тобой, как море.
Нет желанней доли,
нет блаженней горя.
Годы, дни и ночи,
в круг соединились,
сделались короче,
вечностью задлились.
Церковь и мир (43)
(Свобода и необходимость)
Движенья нет, – сказал мудрец брадатый,
Другой смолчал и стал пред ним ходить…
А.С.Пушкин
Мир движется по эллипсу. Взять вошь:
чтоб выявить блошиньи притязанья,
возьми сначала эллипсис. Так что ж?
У эллипса – две точки в основанье.
Вошь – не везде, а эллипсис – везде.
Вши воля – зла, но смысл свободы – где?
Теперь помысли эллипсис как цель,
спроси: а добродетель-то – везде ль?
Вот тут нам и понадобится круг,
как образ цели, где сомнений нет:
коль выбор благ – свободен ты, мой друг:
преграды нет и злого рока нет.
Портрет золотой дамы (44)
(одной поэтессе)
Она восторженна была,
а из своих одёж
такие прелести несла,
послушаешь – балдёж!
Незлобная была она,
и цвет её речей –
неумолкавшая струна –
не ржавился у ней.
Когда, казалось, помолчать
и выслушать черёд –
она давай опять звучать…
Всё – задом наперёд.
Забыв о дамости своей
и всех всегда уча:
чужих детей, чужих мужей –
звуча, звуча, звуча, –
впадая в раж, штампуя цвет –
нержавую себя…
на ужин, завтрак и обед –
слова, слова, слова.
Одной поэтессе (45)
Лола, Лола, Лола,
огради тебя
Богородица.
Лола,
слова школа –
благородится.
Много звуков разных,
резких, как шлагбаум,
образов неясных,
есть и Розенбаум.
В твоём сердце, Таня,
пусть цветёт пион,
в оперённой длани –
нежится сон.
Солнца луч рассветный,
что перо – листку.
Образок заветный –
сердечка стук.
Если Лола – Таня,
Таня – только тень
солнечных летаний
в яблонной листве.
Таня – только тайна,
теньканье птенца –
воспеванье.
Веденье Творца.
О пьянстве (46)
Николай Островский Юрьич
говорит мне как сейчас:
каково, Ляксей Владимыч,
пить нам водочку подчас?
И твердит: – Чутка лишь граппу
нам пристало поддавать.
Вот ведь я – с устатку тяпну:
хорошо-с, бинома тать!
– Сливка мальца покраснеет,
вспрыгнут жилки на лицо –
но духовность поимеет
тот, кто будет мне кацо!
Глядя в корень, дядя Коля
громы-молнии метал:
– Не на то господня воля,
чтоб поэт пропойцей стал!
– Мы не с тем ломили шведа
и толкали фрица взад,
чтобы с горькою обедал,
как мужик, аристократ.
– Будь же духом ты неслабый
и румяный, точно блин.
Ведь смекают даже бабы:
пьянство – есть порок один!
– В общем, ждет тебя престрашный
и безвременный трендец, –
если станешь вдруг алкаш ты,
если ты не молодец.
Дядя Коля изъяснялся,
как заядлый полемист –
как удав на вас кидался,
сух был, как протоколист!
Я спросил: – А как же Блок-то,
как наш славный Эдгар По?
Так писать-то вряд ли мог кто,
а уж пить – так не дал Бог.
– Ха! ты сперва сравняйся с Блоком,
сочини «Тринадцать», тля!
Уж потом ругайся Богом.
Эдгар Алан Поэ, бля...
Аргуменцию такую
разве можно перенесть?
Заикаюсь, комплексую,
весь рыдаю, как медведь.
Чтоб пресечь спесивца склоки, –
сладкий стань Рахат лукум:
ты не пей бутылку водки –
гордеца ей по лбу – бум!
Растворив окно (47)
Слушать Баха – растворив окно вечера сентябрьского, – слышать запаха
непередаваемую ноту – с мягким дымом в воздухе, цветном от окон, синем; –
детства раннего – улицей брести,
в потёмках тайных скрытым – ото всех и от себя – уже навеки, –
с мамой молодою за руку; –
растворённым в той ли ранней осени – в листьях, тронутых распадом лёгким, – косо и на купол звёздный щурить веки; –
окончательно развоплотившись –
в тени города, – под домами и деревьями, фонарями – деревянными, скрипучими (как оглобли длинными, торчащими, покосившимися, высохшими, тусклыми и жёлтыми), с пристальными мошками ослепшими; –
с некой птицей, высоко кружащею (будешь по ночам теперь во снах летать! – над сараями и проводами страшными, чердаками с их птенцами гиблыми, шиферными крышами в лишайниках); –
окончательно развоплотившись –
в запахи болотистой лужайки, пустырей, окраинами лежащими, с камышом тишайшим, распушившимся, по ветру так лёгонько летающим; –
окончательно развоплотившись –
в мирный дух асфальта, остывающий (чёрный отсвет с небесами смятыми), – в шорох трав, незримых и духманистых, в тело мать-землицы сыроватое; –
мельком – в комнаты чужие, освещённые, – в их узоры на коврах с оленями, или тиграми, – в девчонок непоседливых, одноклассниц русеньких и чёрненьких (в спаленках своих, атласных, мягоньких); –
в чёрте что – в усатых дядек, тёток толстых их, тоже волосатых, жёстко крашенных, или вовсе бритых, обесцвеченных, – пергедрольных, стрептоцитных – зверских бабонек, – мускулистых жутких тёток в икрах ног; –
в соблюдайте правила, имейте совесть граждане, если несознательный алкаш ты, – я к другому ухожу и не ищи меня, на плите щи, не щипли, мне больно, слышишь ли, щас как вмажу в рожу, как же с ним несчастна я; –
хорошо не быть на свете мёртвым мальчиком, утонуть в ночи родной, – так вольно дышится; –
сладко как во сне любить ту девочку, – чтоб пальчиком прикасаться к недотроге (кочевряжится и повизгивает слабо); –
больно дышится
воздухом сентябрьским и подмышками, – любоваться буклями, кудряшками, пощипать писклявую зазнаечку, – чтоб спалось вам крепкой ночкой дивно-длинною; –
что откуда и берётся, – ты внимательный, растворённый соглядатай, собирательный – воздух ночки сентября, ночник ты в спаленке; –
не давал покоя Ленке, – математика
ей давалась трудно, ты подсказывал, сам подшучивал, под юбочку подлазывал, –
розовая девочка – что яблочко, и колготки стройные, в резиночку; –
запотевшие оконца – чисто банные, веничек берёзовый, распаренный, – разнесённый в ночь и в перелесочек, –
рано ты гулял, влюблялся в девочек,
пользы нет, зато какой напевчик; –
хорошо-то как – летаешь под синью, пряным ветерком под сенью облачка, каплями дождя по стёклам осени, –
с листиком, прибитым водным гвоздиком, в кухоньке какой-то, в зале, в спаленке, – с личиком любимой, с взглядом в дали; –
пусто всё, гремит железом кровельным,
скрип деревьев – расходился больно! –
с ржавью гаражей луна якшается, с чем-то шепчется, кругом багряно пялится, в лужах, в струях, в стенах дома – отражается бледно, как сервант с фужерами – качается; –
дует синь черно с небес ночных, исчезнувших – в космосе с мирами параллельными, льют созвездья лесенки нездешние в черепе небесном – беспредельном; –
пусть они не верят, даже лучше так, – воздухом ты станешь пробегающим, – обдувая, тишь и тени быстро нижущим – куполов, дерев да тучек фиолетовых
(пусть вода струится мерно в нужнике); –
с обдуваемых созвездий слабо веющий, силой воздуха зернистого пронизанный, смолкнувший под той могильной плиточкой, –
тут и там, за сторожёвой будочкой – проницай себе, струись пеньковой трубочкой
(поездок грохочет, в глушь сбегающий – в даль стучит, смолкая, глухо исчезающий); –
глыбко – в Небесах Земли – укрывшийся, – что ты накарябал, накудесничал – звёзды льют с небес алмазных лесенки, свет, что накопился, снова выльется, –
под откос – за пограничной будочкой…
Отзвучал и Бах, верти назад избушечку.
В конце августа (48)
Наконец-то ясно и холодно, дело клонится к сентябрю, в небесах не свинец, так олово, улетают птицы на юг.
Улетают родные, близкие – на Луну, на Марс, на звезду, словно бабочки или листья, как в горячке или в бреду.
Только тени роняют лёгкие – тучи, люди, звери, дома, – ими дышат публично лёгкие, и привычно сходят с ума –
люди, царства, ветхие домики,
деревья, сараи, дворы... Даже горькие алкоголики прозревают от мишуры.
Оттрепещут последние листья и совсем замрут к декабрю, и живые – родные и близкие – вспомнят мёртвых, летя на юг.
Лета жизнь (49)
Ещё и ласточки не сгинули,
и дожелтевшие листы
вмиг не накинули на зги нули,
сметая летние посты.
И холода не доприблизились
к оконной раме до весны,
и время сумерек и слизи
в ночные не ступило сны.
В дверях с дорожною котомкою
не истомилась лета жизнь,
готовясь к встрече с незнакомкою,
не разбежались этажи.
* * * (50)
Мне снилось, под утро настала зима.
Я шторы раздвинул, шагнул на балкон –
да, белая манна покрыла дома,
дорогу, деревья, как ночью мой сон.
Я «Критику – разума» Канта закрыл.
Способность почувствовать – так же чиста.
И снег, что приснился, по-детски светил,
и мамина кухня стояла пуста, –
как дух, что лепил этот воздух окрест
и лёгкую душу, что в сон мой вошла,
и время, что вышло за грань этих мест,
и белые розы на кромке стекла.
Поэту
(На злобу дня) (51)
О скудости, о бренности земной, о милости к тебе властьпредержащих, о том, что кроме Бога есть другой залог успеха, о своих несчастьях –
забудь, поэт! Тебе сама судьба вручила семиствольную цевницу, и мира злободневная алчба лишь оскорбит прекрасную царицу.
Лукавый век неверные сердца с презрительной усмешкой покупает. Есть о поэте замысел Творца – твой трудный путь один он освещает.
Старушка в редакции «Истоков» (54)
Я был неправ перед старушкой. Та ворвалась ко мне с болтушкой, я час выслушивал её.
А должен был вопить: "В ружьё! –
на нас напали басурмане, грозят поэзии графомане!" И "шлёпнуть" бедную. За всё.
За весь убогий наш народец, НКВД и недородец, за голод (память им свежа), за правду, что страшней ножа.
Старушка к Сталину взывала, и Жукова на нас спускала, подсовывая мне листок с набором жутких мёртвых строк...
И я не "шлёпнул" ту старушку. А взял стихи, как будто сушку, которую нельзя разгрызть, которой цель – жестокий голод,
тупая жизнь, и лютый холод... и долго нам их не избыть, а ей до смерти не забыть.
Я поднял варежку старушке, что делать, задалась петрушка, – такая цельная душа! И в ней сомнений – ни ши-ша…
И водрузив на стол листок свой, перечеркнув им смысл «Истоков» – она вернулась в интернат, чтоб там продолжить свой набат.
Светлые сутки в октябре (56)
Неподвижные, дремлют на зыбке воды – замерев
в сладкой дымке от солнца – тяжёлые, тучные утки.
Ивы – тонко-сквозисты. Берёз золотистый навес –
невесом. Эти сутки безбрежные – светлые сутки –
Словно летние! Вот и пчела ожила и кружит.
Голубиная стая слетела и листья спорхнули.
Тень прозрачна. Тенисты тела. И тверды миражи
этой жизни и смерти. И блики слепят, как в июле.
Человечек мелькнул на колёсах в грядущую жизнь,
и захлопнулась дверца в немыслимом блеске оттуда.
И пчела ожила и тяжёлой охотой жужжит.
Зарябила вода, и растаяла зыбка от чуда.
Единственная жизнь (57)
1
Жизнь единственная проходит. Но ты
не соглашаешься – красоты,
ты полагаешь, не станет меньше,
когда в твоей жизни не будет женщин.
Если женщин, не дай Бог, не станет в мире,
их предчувствие – повод бряцать на лире.
Настоящий смысл обретёшь не в потомстве,
на тебя начхавшем, а на дне котомки.
Не в семье, не в доме, как думал Розанов
(«Люди лунного света» – забавная проза) –
на широтах новых, иных орбитах,
жадно ждущих нас и для всех открытых.
Так моряк, бывалый индиец духа,
в океан пускаясь, наскуча бухтой, –
морячок, на солнце своё летящий,
вмиг впивает смысл жизни настоящей.
Одиссей – не жди его Пенелопа –
никогда б не вернулся и миг прохлопал:
он обрёл бы дом на иной орбите…
Если есть любовь – будет вам обитель.
Так и ангел, беспечный облака житель –
машет ручкой, но пахарь его не видит.
Если хватит духа кольцо расправить,
мир обжитый – в луч раскатает память, –
и моряк – индиец-невозвращенец –
на звезде обоснуется, как младенец.
Но пока мы держимся за хавиру,
мы, не зная смысла, терзаем лиру.
2
Этот мир я знал только как наложниц,
как заложника, как матерьял для ножниц
духа (которому мало тела),
и кроящего тело – в другое дело.
Я запомнил, как в мае цветут растенья!
По ночам их запах, лишённый тленья, –
густ, горяч, и ошеломительно нежен:
цвет во тьме мерцает, – ал, бел, кромешен, –
ибо смешан с тьмою окрас цветочный,
и, как чистое утро, душист он ночью,
и, как день прозрачный, всегда желанен,
и такой же важный, как мячик Танин.
Но для этого надо побыть бездомным.
И под небом синим, звёздным, бездонным
наблюдать, как мирные тают окна –
счастье можно видеть, только продрогнув.
Лишь совсем одиноким даётся свобода,
радость жизни невзрачнейшего обихода, –
потому что Космос в душе гнездится
у запредельного очевидца.
Так скандалы и ласки жилья чужого
для бескрайней жизни – её основа,
для бродяги, живущего лишь свободой, –
ощущенье смысла и в непогоду.
Так для странника, тени любых событий,
и любые жизни – одни лишь нити,
путеводные светы звезды нездешней, –
ибо небо гнездится в душе безбрежной.
(57 стихотворений)
Алексей КРИВОШЕЕВ
Читайте нас:
© 2024 сайт газеты "Истоки". Все права защищены.
Газета «Истоки» (Республика Башкортостан, г. Уфа), информационно-публицистический еженедельник, выходит с января 1991г. Зарегистрировано Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (РОСКОМНАДЗОР)УЧРЕДИТЕЛИ: агентство печати и СМИ РБ, РОО Союз писателей РБ, ГУП РБ ИД "Республика Башкортостан"
Главный редактор
Айдар Гайдарович ХУСАИНОВ
8-(347) 272-60-66
Заместитель главного редактора
Василий Артемович КОРОВКИН
Телефон
8-(347) 272-60-66
Эл. почта
Адрес
450079 Уфа, 50-летия Октября 13, этаж 7, каб. 714 и 719