Полжизни – война!

Мой дедушка, Иван Никитич, подкрался незаметно, а он всегда бесшумно ходил в своих «древних» подшитых валенках. Семенящие у него шаги, неторопливые. Да, валенки и летом… круглый год. Ему ж лет восемьдесят с гаком, то есть восемьдесят четыре. Стариковская кровь не грела, как он говорил, будто она из холодильника – ледяная, чужая.

Всплыли мои воспоминания лет ушедших. По телевизору выступал Л.И. Брежнев, говорил что-то невнятное. Едва различимые фразы с трудом сходили с его языка. И казалось, что его говорящую голову тогда держали невидимые стальные штативы.

Ходил давно с трудом мой дедушка, ещё с войны с гитлеровскими фашистами. Там ногу сильно и подранил в районе реки Днепр. Дед часто рассказывал, как лежал он долго на земле, кровь капала… не сильно, но капала, вся штанина обагрена. Санитаров нет и нет, будто вымерли. Хоть кто-нибудь с белой повязкой на руке. И где бойцы, товарищи? Ушли вперёд, слыхать как там громыхало, а его забыли. Бросили. Потом, вроде как (виделось многое, словно в тумане, полубреду) подвода появилась с мужиком в рваном ватнике; волосы его со страшной сединой вызывающе блестели. На лешего больше мужичок тот походил. Но всё равно легче. Как-никак, а помощь. Подобрал раненого, сволок в телегу. Кряхтел и всё кашлял возничий, но ни слова не произнёс, видно немой или не до разговоров было. Однако, поехали. Но тут «мессер», истребитель неожиданно нарисовался. Сволочина! Загудел мерзко над головой. Стал шить пулемётной очередью. И сбросил что-то. Бомбу, видать. Взрыв не заставил себя ждать. Как назло, в нескольких шагах. Лошадь насмерть убита; мужик отлетел в сторону, как полупустой мешок; и его скосило. Он же, Иван, перевернулся вместе с телегой, но чудом остался жив: ни пулей, ни осколком от бомбы не задело. Но снова на сырой земле пришлось «отдыхать».

Ни души вокруг опять. Птица и та не решалась лететь. Он отчаялся: смерть, вероятно, поджидала, косу свою точила абразивом. И небо, как дед продолжал рассказывать, наливалось кровью, становясь до безобразия алым, то белело, как стираная простыня. Но чаще настигала чернота, ночь. Терял временами сознание. Поэтому не помнил, как его нашли, погрузили, наверное, на носилки и увезли в медсанчасть, а затем в госпиталь. Сколько он пролежал под телегой после бомбёжки? Врачи говорили, якобы не мог он выжить, находясь на земле столько времени. Крови много потерял, рана-то не пустячная. И надо резать, но дед упорно не желал терять ногу. Упорствовал, но ногу эскулапам на растерзание не отдал.

Но что это? Божественное вмешательство? Но Бога-то нет! Часто он себя убеждал, до поры до времени, будучи красноармейцем в гражданскую войну. До сего пребывал в белой армии. Ещё ранее успел увидеть свинцовое небо Первой мировой войны в период развала русского фронта. Спустя десятки лет финская не погасила его атеистический пыл. Но Великая Отечественная война внесла свои точечные поправки, надломила силу человеческую над природой. Дед мыкался по госпиталям, больницам – нога не торопилась заживать. Год-два на больничной койке, а после комиссовали. Вернулся домой. И первое что сделал он в доме, в общей комнате – установил большую икону с подсвечниками в углу. Приобрёл Библию на рынке.

Но я не натыкался на фотографии, где он в форме. Не было ничего из военного обмундирования в нашем доме, во всяком случае, будучи мальцом, я не видел. И медали какие… вроде были, но смутно помню, какие именно. На кителе, старом пиджаке они никогда (при мне) не висели. Не бахвалился. О войне и те слова были скудны. Разве что о своём ранении не раз рассказывал: каким неведомым чудом выжил, где без Бога, без его вмешательства не обошлось.

И если подумать, посчитать, то полжизни ушло на войну!