Фрагменты из воспоминаний футуриста. Часть тридцать восьмая

Из рукописей В. В. Хлебникова в национальной библиотеке

Проза

Еня Воейков

«Но было бы очень далеко от истины думать, что автор старался изобразить себя; более того, именно уверенность что каждый поймет, что автор не желал изобразить себя, а лишь, пользуясь образами детства и юношества, пытался дать художественный образ, не имеющий или имеющий быть мало отношения к нему самому, только эта уверенность и дала возможность и право автору представить это произведение.

— Мама? Что значит я живу?

— Да вот ты видишь, слышишь, ходишь, думаешь, говоришь — значит живешь.

— Мама, что значит вижу?

— Да вот ты меня видишь?

— Ви-ижу… а слышать?

— А слышишь — когда я говорю, и ты слышишь, что я говорю, ты слышишь.

— А думать?

— А думаешь — когда ты говоришь, ты думаешь.

— Значит, теперь я живу? — медленно спросил мальчик.

— Да, голубчик.

Сам пишешь в тетрадочку, и ему вспомнилось, как он, весь ушедший в проникновение любви ближнего как самого себя, недавно резал старый орех. Сам хочешь быть хорошим, сам в тетрадочку записал «Люби ближнего твоего, как самого себя» — очень хорошо! а сам режешь орех. «Больше не буду». «Бедный орех» — жалостно надувая губы, произнес Еня Воейков.

«Мамочка, смотри, какой хорошенький цветок? А вот этот? А этот?»

Ты их не мни с[казал] Еня Воейков, ты их люби, [нрзб] «А это какой цветок» Оживленно говорил Еня, держа в своем кулачке длинный стебель с отходившими от него ответвлениями, на которых сидели цветы. Гибкие, длинные белые лепесточки, сидевшие вокруг густой желтой шапочки тычинок — лепестки, живописно огибавшиеся под давлением своей длины, придавая венику полевых цветов красивые, кудрявые очертания,

— А это колокольчик. Мамочка, он прежде мне не нравился, а теперь он хорошенький; такой тонкий, тонкий и нежный. Правда, точно задумался? — спросил Еня Воейков. Да, пожалуй… Да, да (Радостно кивнул головой Еня.) Вот так если смотришь, он совсем точно задумался… Тонкий, тонкий и головку наклонил… И какой голубой!

Мамочка, как здесь хорошо!

И снова сидел рядом с мамой и снова задумчиво-восторженно смотрел, но только в руке у него был красивый веник полевых цветов.

И он шел по лугу и вдыхал в себя аромат прекрасных цветов, и жизнь казалась ему прекрасной. Но жизнь столь прекрасная была лишь преддверием в особое вечное ликующее беспредельное блаженство, которое наступало там за гробом. Только бы поскорее пройти этот жизненный путь, только бы поскорей пройти его, единственная цель которого — укрепление немощной природы человека.

Так проходит детство.

А вот тоже на днях он сидел под деревом и смотрел, как по песку, то опускаясь, то подымаясь по неровностям песка, пробирался, озабоченно выбирая дорогу, маленький черный муравей. Ене Воейкову как-то казалось, что муравей должен или испугаться, или остановиться и пошевелить испуганно усиками и наконец убежать. Воейков все ждал, что вот-вот маленький черный муравей сделает то или другое. «Вот сейчас… нет, вот сейчас». Но муравей не сделал ни того ни другого; он, прямо пробира[ясь] среди песчинок, озабоченно перебирал ножками и не измени[л] в общем направление; точно всем своим видом желая показать, что он видит Воейкова, но он так озабочен своими делами, что до Воейкова ему нет никакого дела. И тогда Воейкову вдруг открылось, что не только у него, у Воейкова, есть свой внутренний мир, свои желанья, свои стремления, своя, наконец, некоторая живая сила, для исполнения этих желаний, стремлений, но что этот свой внутренний мир, свои стремления и желания есть и у этого маленького черного муравья. И, даже, что муравей живет не только для того, чтобы проползти мимо его, Воейкова, и дать ему себя увидеть, но и для себя, для своей собственной жизни, для своих стремлений и желаний, которые даже могут столкнуться с его, Воейкова, стремлениями и желаниями, и будут равноправны, его, Воейкова, стремлениям.

Иногда можно видеть, как капля прозрачной воды дрожит и колеблясь держится на волосистой поверхности и потом вдруг, прорвавшись, разливается по сукну и покрывает собой большой участок, так и обобщение, добытое относительно этого маленького черного муравья, вдруг осилив силы трения, радостно разлилось по большой поверхности действительности: все вообще люди, вещи, существа имеют свой собственный внутренний мир, желания, стремления, которые даже могут сталкиваться с его, Воейкова, желаниями и стремлениями. Но как капля воды теряет (в своей чистоте), так и обобщение теряло в своей образности яркость. Да, это было так недавно. А теперь это так понятно и ясно; и Воейков еще раз пережил то чувство сильной быстрой подступившей к сознанию радости, которое он испытал, когда обобщение раскрыло оболочку и разлилось по белой поверхности, подумал: «Ах какой я был глупенький; как этого можно было не понимать!» Да, он теперь знал, что все эти деревья, листья, бабочки, мотыльки, жучки; этот бледно-желтый махаон, который сидел на цветке, — и когда под его тяжестью цветок наклонялся головкой к земле, он взмахивал уверенно крыльями и цветок плавно поднимался кверху, махаон, это абрикосовое дерево — все они живут своей жизнью. Это было ведь так понятно. «Странно, как я не знал этого прежде», еще раз вернувшись к сделанному обобщению, не мог не усмехнуться Воейков.

Сейчас, когда он думал об этом, ему все это казалось ясным, самим собою подразумевающимся. Все было так ясно и очевидно, что нельзя было даже допустить возможность неосуществления этого. Но после.

Да, а кроме того. Кроме того, да, а яйцо? Ведь яйцо чтобы заставить, то есть, чтобы из яйца, которое только что снесла курочка, вылупился цыпленок, ведь для этого вовсе не нужно знать и уметь воспроизвести все состояния, через которые проходит только-что снесенное, прозрачное яичко, чтобы стать цыпленком. Ведь только нужно известное время держать окружающий воздух и вещи в известных границах колебания теплоты. Остальное свершится само собой; в самом яйце находятся достаточные условия для того, чтобы, сузив границы колебания теплоты, мы достигли бы вылупления цыпленка. А вся сложность движений и хлопот курицы, которую с ее движениями мы никогда не могли бы воспроизвести, сводится к (внесению этого нового, дополнительного условия) этому простому, легко (в ряде условий необходимого и достаточного для вылупления из яйца цыпленка — условию…) доступному для повторения и воспроизведения воздействия на яйцо.

Вот то же самое и с человеческим зародышем.

Вот, во-первых, мы часто очень встречать будем с…

Ну… как же? встречаться будем с тем, что нередко самые легкие, самые удобные для нас для повторения воздействия на зародыш будут достигаться самыми сложными движениями и

[утр. текст], так непрерывно от того проведения в жизнь принципа любви ближнего как самого себя, когда, чтобы не убивать своим существованием, умерщвляют себя, до того, когда завожу в комнату ребенка и испытываю, гадко думать, наслаждение, особого, неизведанного класса, перерезывая ему перочинным ножичком горло (какая странная жизнь), непрерывный переходящий одним звеном в другое ряд случаев, поступков с бесконечно малым приращением количества принесенного добра в этом направлении и зла в другом…

Где-ж остановиться, о ужас? (Перед глазами Воейкова промелькнул почему-то образ женщины, бросающейся на колени и, ломая руки, с мучительным вопросом жизни и смерти, обращенным к присутствующим) Где же, о боги?!

По инерции я не убиваю себя — постоянная сделка с совестью! Не делаю и второго? почему? о ужас! Но где же остановиться, чем руководствоваться [нрзб]?

Неужели своей слабостью?

Улыбка горечи снова скривила рот Воейкова, «Ты руководишься жалким этическим потенциалом среды, в которой находишься, — презренным, столь презираемым тобой потенциалом. Ты его ненавидишь, ты его презираешь, но руководишься.

Он — исходная точка твоих действий. И ты миришься с этим, а когда-то ты счел бы несчастным, руководствоваться потенциалом среды.

Помню, ты сначала хотел исчерпать этот принцип тем, что будешь кротким, подающим помощь, любящим людей, любящим их даже более себя. Но после тебе стало ясно, что тем, что ты носишь шерстяные одежды, пользуешься изделиями рога, ешь мясную пищу, этим ты вносишь в мир слишком много страданий и скорби, чтобы считать себя проводящим в жизнь этот принцип. Тогда ты дал слово не носить шерстяных одежд и не питаться мясной пищей, заменив это растительными одеждами и растительной пищей. И некоторое время ты радовался и думал, что достиг многого, даже всего, к чему стремился. Но затем ты задался вопросом, не страдает ли дерево, когда звонкий топор врубается в ствол и влажные золотистые щепки летят во все стороны и прохладный сок струйками стекает с обнаженного ствола на сырую кору? Не страдает ли лен, быстро

Воейков сидел за столом, и в книге он прочел, слово, которому он знал содержание. Оно близко относится к власти вида.

И он взглянул в себя и увидел, что он не вздрогнул[не] побледнел, не оторвался от книги и не прошелся в тоске по комнате, стискивая холеные пальцы и бессознательным взором[просияв] [на] окна и книги, а остался на месте и не изменился.

[нрзб] против власти и постыдности власти вида.

Уйди… уйди, тихо с оттенком тоски произнес Воейков, он закрыл глаза рукой и даже откинулся назад на кресло, долго не шевелился.

И вспомнилось ему, когда он был маленьким, как ясно голубыми были его глаза, как ясна была его душа… туманящее дыхание власти вида не коснулось их. И образ его с ясно голубыми глазами[проплыл] и грустно[всплыл] перед ним с едва уловимым упреком.

Продолжение следует…