Фрагменты из воспоминаний футуриста. Часть двадцать седьмая

Письма

Э. Ф. Голлербаху

17

1930, декабря, 15, Нью-Йорк. Америка.

Дорогой Эрик Федорович.

Когда идешь по улицам Нью-Йорка и упадет взгляд на витрину Вестерн-Юнион, телеграфного агентства, читаешь: «Не пиши, а телеграфируй». Вот здесь, живя в Америке, особенно остро почувствовал я позыв не писать Вам, а телеграфировать, именно, в день получения от Вас рукописи «Поэзия Давида Бурлюка».

Я должен был идти работать в газету, и Мария Никифоровна читала Ваш труд первой. Она еще по телефону мне в редакцию передала свой восторг от прочитанного; в половине восьмого, за вечерним чаем, Мария Никифоровна начала читать мне вслух написанное Вами. Чтение заняло час пятнадцать минут. То, что Вы написали, прекрасно.

Я и ранее знал, что Вы являетесь художественным критиком, дегустатором в подвалах, где в бочках произведений таятся опьянения искусства — то пенящиеся, то коричнево-густые, окунающие в нирвану, или же прозрачные и светлые, как лимонноватый луч зари на снегах горных вершин.

Прежде всего нас тронуло посвящение Вашего труда Александру Эриковичу; мы понимаем, что в мальчике для Вас сфокусились все надежды, радости и…

К печатанию мы приступим в конце текущей недели, несмотря на переживаемый сейчас страной «Дяди Сэма» кризис, который, конечно, отражается и на нас, «сэмятах». Вы необычайно тонко и для меня — лестно произвели анализ моей творческой сущности. Я никогда не думал даже, что это может выйти так интересно, содержательно и значительно. Написанное Вами укрепило меня на дальнейшую более упорную работу.

Сразу по выслушании текста монографии я стал сравнивать в уме Ваше сочинение, последнее и прежнее, касающееся моей живописи. Я понял, почему как поэт я отражен Вами полнее и как бы с большей симпатией. Причина, мне кажется, ясна — Вы настоящий критик, Ваши суждения являются результатом знакомства с творческим матерьялом лица, о коем Вы пишете, рассуждаете. Когда Вы писали о Бурлюке — скрибе египетском со стеклянными глазами, калачиком сложившем ноги над миской галушек украинского воображения, то матерьял был у Вас пред глазами, Вы могли его просмотреть строка за строкой, перелистать в уме буква за буквой. Бурлюк-Поэт, Бурлюк-писатель — нечто мало знакомое, больше — еще даже неопубликованное, и тем более отрадно, что именно Вы были первым, кто компетентно, со знанием предмета, указал на меня и дал в руки современному читателю план, карту материка моего творчества.

Понятие «Бурлюк-живописец» — давно набившее оскомину и в конце концов также, пожалуй, хаотическое, сумбурное, кусковое; на этом имени до сих пор еще много арбузных корок старых насмешек, издевательства и нежелания знакомиться.

Я не жалуюсь, не сожалею, ибо в такую эпоху пришлось жить. Я доволен своей жизнью, ибо другой не знал и не буду знать. Кроме того, всякий сюжет может стать канвой настоящему искусству. О Вашем сочинении критическом еще напишу Вам, когда будем делать корректуру и тискать его на толстой бумаге.

А пока, дорогой Эрик Федорович, разрешите дружески пожать Вашу руку в знак великой признательности и передать благодарность и от Марии Никифоровны. Мы поровну делим все наши радости и труды, сладости и горести. А для нее получение и чтение Вашей монографии было большой радостью, столько же, как мне.

Она и я выражаем почтение В[ашей] супруге, а также и сыну Вашему. Остаюсь с почтением и преданностью, благодарный Вам

Давид Давидович Бурлюк.

18

1930, декабря, 25

Дорогой Эрик Федорович.

С Новый годом! Новым счастьем пролетарским и победой социализма!

Ваша книга «Поэзия Давида Бурлюка» сдана в печать, несмотря на очень тяжелое теперешнее положение. Я убежден, что в конце брошюры будет возможно вставить Вашу библиографию.

Отчет о «Городе Муз» мной был написан еще летом и сдан хозяину газеты Китину, но он что-то заупрямился, сначала говорил, что он длинен, а потом, после сокращения отчета, все еще продолжает его мариновать. Что поделаешь с ним. — Я у него служу. Постараюсь провести отчет в «Новом мире».

Относительно издания Вашей работы «О Рерихе», то самого Рериха уже с 4 апреля нет в Нью-Йорке. Он уехал в Англию, направляясь в Индию, а там ему не давали проезда в Лагор. В Соед. Шт. среди белогвардейцев стали называть Рериха большевистским агентом в Индии. У него в Северной Индии — имение и больная жена. По последним слухам, Николай Константинович будто бы даже арестован где-то на границе Индии и Китая, откуда якобы он пытался под чужим ликом проникнуть к себе домой. Вот какие дела. За границей для всех имевших какую-либо связь с Советским Союзом временами не так уж безопасно жить. (Случись что-либо — нас здесь прикончат в первый счет!). Рериху, видно, была поставлена англичанами, твердолобыми, в вину его работа для Красной Монголии.

Местный музей Рериха, во главе которого стоят американские богачи, я думаю, побоится в настоящий момент печатать Вашу работу. Я знаю лично по себе, что одна галерея, имеющая несколько картин советских художников, а также 17 моих холстов, намечала в плане прошлой весной выпустить монографию, посвященную своей коллекции современной русской живописи. Теперешнее гонение на Сов. Союз, начавшееся летом, крайне ухудшило наше здешнее положение, на всех связанных с Сов. Союзом смотрят косо, чуждаются или побаиваются. Галерея, когда я понес им текст части предполагавшейся монографии, заявила: «Никак невозможно, обвинят в большевизме. Надо ждать улучшения отношений».

Вот, дорогой Эрик Федорович, как обстоят дела, зато через месяц, не позже, мы приступим к третьей продукции этого сезона, альманаху-антологии «Красная стрела», и в ней-то в начале будут Ваши стихи, может быть, Ваш портрет, а также «Красная стрела» не выйдет без отчета (краткого) о Ваших книгах, известных мне.

Эрик Федорович, отныне я буду посылать Вам периодически также различный матерьял, который Вы можете использовать, касающийся современного искусства. Вообще беру на себя Ваше представительство здесь в Америке. А Вас прошу считать меня не только Вашим другом, но еще и доверителем по участи моей трудной карьеры на родине, в Сов. Союзе.

Ваше намерение поместить репродукции моих картин в книге «Пути», два экземпляра которой я бережно храню у себя на полках и горжусь тем, что Вы там упомянули мое имя, для меня чрезвычайно лестно, и я никогда не забуду этой реальной услуги Вашей для меня. Обо мне вообще писалось не так много. Поругивали бочком, вскользь.

Посылаю Вам каталог японской выставки «Никакай», членом которой я являюсь, начиная с 1921 года я участвую на ней периодически. В каталоге 1929 года моя картина воспроизведена. В этом году я участвовал тремя холстами. Эта выставка руководится видным японским художником (их Серовым) Исии Хакутей.

Будьте любезны сообщить, какое количество авторских желали Вы бы получить (сто или более книг). Посылаю редкий каталог выставки Рериха 1922 года и прекрасно изданную монографию Джорджа Руо Ноймана, который как раз и хотел издавать имеющуюся у него русскую коллекцию, историю с коей я упоминал. Прошу Вас любить и жаловать В[аших] заокеанск[их] друз[ей].

Давид и Мария Бурлюки.

19

1931, янв[аря], 29

Дорогой Эрик Федорович.

Благодарю Вас за поздравление с Новым годом. Я получил большое удовольствие от мысли, что меня вспомнили. Я встретил 1931 год у Гарии Беккера, он два года тому назад написал книгу о Гогене (сейчас печатается). Он посетил те места, где жил художник, провел несколько недель вблизи мест, написанных на его картинах, и прочитал о Гогене не менее 400 книг, а потом уже написал и свою; по четвергам я бываю у него и сейчас занят портретом — рисунок с него. Он молодой, не более 35 лет, женат на племяннице торговца жемчугом на Пятой авеню мистера Геллера. Он (последний) дважды был у меня в студии, смотрел мои работы, но так скуп, что не решился спросить стоимость холстов, которые любовно держал в своих руках. Спасибо за стихи и внимание к моим рисункам. «Это мой папочка» — рисунок сделан с меня одним любителем в Японии, Цукамото, в городе Кобе в пивной. Я думаю, что Марусин портрет Вам нравится тот, где она точно слушает собеседника; это один из удачных с нее набросков. Портрет с нее в темном платье с грубо написанными руками, с серым фоном океана и уходящим кораблем, сейчас находится в коллекции галерейщика Ноймана; в 1929 году весь май месяц портрет был выставлен в окне, как одна из привлекательных и оригинальных вещей. Он имеет 21 мою картину. Сейчас моя выставка открыта в первой галерее Бруклина, но особых (денежных) продаж нет; время тяжелое, у бедноты жизнь не обеспечена заработком на завтра, и люди не хотят тратиться. Пятнадцать: масло и пять акварелей на выставке Ривингтон, там Мария Никифоровна берет читать русские книги; заведующая устроила мою выставку «для читателей», пусть смотрят. «Поэзия Давида Бурлюка» прошла все корректуры и будет уже печататься. Получилась изящной. Пришлем Вам «пруфы», чтобы Вы видели армии неисчислимые американо-украинских нами побитых опечаток, вражеских ратей. На обороте последние работы, напишите, понравились ли. Ваша «рукопись» на сей раз была много чище.

У нас здесь образовалось общество художников, я там председательствую, будем иметь выставку от 16 марта и первый апрель, помещение снято в Арт-Центре, верхние залы. Бринтон будет писать каталог, я с ним виделся на обеде у мистера Тишнера и передал ему, что Вы книгу обо мне кончаете воспоминанием о нем…

— А я помню его… молодой мужчина.

Он Вас мило вспоминает.

Бринтон купил две последние работы Додика, но мальчишка занят моторными лодками и мечтой непременно построить одну самостоятельно, Никита завтра кончает Джуниар-Гай и идет в третий класс Стайвзена, там, где и Додик. Ему это не совсем подходит, но ездить пять дней в Дэвит Клинтон-Гай (шестнадцать верст) совсем невозможно. Никита, несмотря на зиму (ветры, холодный дождь со снегом), уходит иногда в субботу с Джо Вебером (его друг) в Медвежьи горы (туда 50 миль — 75), и там они в нетопленом доме проводят ночь, а с 11 часов дня пускаются в обратный путь, но последний раз их никто не подвез («хич»), они вернулись в полночь домой, Ники так устал, что спал на другой день до полдня. Ники — фантаст. Мария Никифоровна работает с ним над дневником, который он написал, путешествуя летом (12 дней в штате Мэйн). Переводит с английского на русский. Ники составил свои записи по-английски. Четыре дня приведены в порядок… Я слушал… большая наблюдательность. Еще потом я и сам отремонтирую, и мы пришлем Вам в законченном виде.

— Мать, надо писать скорее, а то я боюсь все перезабуду, что надо добавлять из головы, — торопит Никита.

Вчера были на парти у скульпторши Гаркави (она выставляла свои вещи со мной в галерее Мортон в 1928 году), показывала новые работы. «Я всегда недовольна моим искусством, я не знаю, по каким путям идти». Тип француженки с подстриженной челкой на лбу черных волос, мягким голосом, она большая приятельница Моисея Аароновича, он мечтатель, идеалист, я должен нарисовать непременно с него портрет и поместить в «Красной стреле». Кто он — узнаете позже.

Мария Никифоровна шлет Вам нежный привет и лучшие пожелания Вашей семье, а я дружески жму Вашу руку, а если позволите, то товарищески и обнимаю.

Примите уверение в товарищеском к Вам уважении.

Давид Д. Бурлюк. Привет супруге Вашей и Александру Эриковичу.

Продолжение следует…