Дневник ИХТИКА. Часть двадцать девятая

Мне снится сон, будто я лежу в слякотном окопе, с моими ногами что-то случилось, остальных людей не видно и не слышно нигде, только звук дождя. Воды в окопе становится все больше, я не могу встать. Я думаю, кабы сейчас выпить или закурить...

Ночь. Тишина. Только детские птичьи кормушки из картонных молочных пакетов ударяются от ветра об стёкла чёрных окон нашей многоэтажки. От холода меня колотит так, что и пепел стряхивать не надо. Защемит вдруг сердечко, выругаешься про себя, подождёшь как отойдёт. Шальное оно у меня, и пара зимой из меня больше чем у остальных выходит.

Стою в кромешной темноте, выжидаю чего-то. Вслушиваюсь в звуки квартиры: холодильник урчит привычно, из крана капает вода. Дышите носом, не дышите. Что-то это мне говорит, что-то... И будто нет ничего, не важно, никогда не было и не будет. Может быть, эта тишина и молчание и есть главное, а все остальные люди, веселье и слова – для того только и нужны, чтобы понять и любить никого?

Шатаясь, как пьяный и страшась гнева родителей, яко тать в нощи, по стенам ощупью возвращаться в свою комнату. Нет ничего лучшего в жизни, как делать что-нибудь украдкой, наслаждаться сворованными у соседа фруктами... Но всё крепче с годами сигареты, всё неинтересней курить.

Моя бедная, бедная нанай, возможно, последний твой подарок – связанные холодными старческими руками шерстяные носки. Как сувенир, надеваю только на случай чистой экзистенции. Чтобы бесшумно красться, ибо живём мы по-прежнему как в сарае, а гостям всегда говорим, что у нас как бы вечный ремонт. В семье по-прежнему царит равноправие, поэтому полы не моются месяцами; когда идёшь, крошки хрустят, а если босиком, то холодно и липкий линолеум противен. Эти скрипучие ручки и двери! – хоть бы кто смазал.

Уткнусь в подушку, голова вся кружится, перед глазами красные огни. «Да, люди на Земле мрут как мухи вообще-то», – успокаиваешь всегда сам себя. Пропаду я, как со многими случается, ну и что с того. Обкусанным губам больно прикасаться к сигаретному фильтру. Щурясь и жадно глотая клубы смерти, слышу старающийся быть безразличным и как бы между прочим, голос: «А, по-моему, это глупо». Придя домой, я обнаруживаю, что кто-то покупает мне кульки и пакетики с ирисками и разными там карамельками – это, конечно, сестра хочет, чтобы я поменьше курил. Мама обнаруживает мои грешные сладости и прячет их куда-нибудь от меня, думая подшутить. Я изображаю из себя сыщика, а потом и следователя на допросе. Мой главный аргумент в пользу того, что именно она – воришка, – это то, что она, отрицая свою причастность к этому делу и вину, всё время смеётся.

Салон-магазин цветов «Венский Вальс»: более 200 видов сортовых узамбарских фиалок и орхидей, цветущие экземпляры, другие горшечные растения, семена... Мускулистый молодой паренёк, вместе с другими мужиками укладывающий асфальт. Девочка с зеркальцем, красящая ресницы на одинокой остановке; к ней подходит высокий сонный парень, которому она тут же начинает закатывать рукава. Под конец нечаянно наступить на пушистую гусеничку, спешно пересекающую проезжую часть, непоправимо расстроиться... Пожилой мужчина и молодая девушка выбираются из подвальчика с вывеской «Ритуальный салон. Памятники», останавливаются друг перед другом и молча начинают пересчитывать деньги.

Мама заглядывает ко мне в комнату и язвительно спрашивает: «А hин, хаҙер инде, аҙәм көлдөрөп, каридорға сығып тәмәке тартып йороhеңме?» (Так ты, бесстыжий, теперь, оказывается, перед людьми позорясь, в коридор курить ходишь? (пер. с башкирск.))

Выбросить арбузную корку. И ты уже уходишь на работу, мама срывает с бельевой верёвки на балконе инфантильный платочек и начинаются препирательства о том, куда мне его лучше всего положить.

«Ты вот что мне скажи: ты когда бросишь своё курево?» – расстраивается мать.

Что за ерунда сила воли бросить, когда не знаешь ради чего...

– Может я и брошу когда-нибудь, но пока в моей жизни ничего хорошего нет... В следующей жизни, когда я стану кошкой, ла-ла-ла-ла! – машу я маме рукой и делаю изысканное па.

Кому жизнь буги-вуги, а кому – полный бред...

10 июля 2003 г.

Сажусь на кухне пить чай, по радио, как всегда, передают новости: опять кого-то взорвали террористы, где-то идёт война и проч., обыденность насильственной смерти, бомбы в универмагах; я равнодушно выключаю его и начинаю вслушиваться в детские играющие голоса во дворе; смотрю на чаинки, плавающие в моём стакане.

Папа, особенно во время политических выборов, любит смотреть передачи про животных или про какие-нибудь стройки, так как смотреть на людей становится уже невыносимо.

Сестра что-то жарит и спрашивает меня, не хочу ли я сходить за кубиками. «Какими кубиками?» – в свою очередь удивлённо спрашиваю я. «Ну, те, что в суп кладут, спрессованные специи там и т. д., в магазине продают, ещё в той рекламе с семьёй олигофренов показывали».

13 июля 2003 г.

Приехали в деревню, по дороге в которую я нашей машиной чуть не раздавил блаженную свинью, которая не желала вылезать из грязной лужи посреди дороги. Бабушкина собака, уже издали заметив меня, впала в состояние какой-то исступлённой радости; она рвала свою цепь, ошейник душил её, но она всё равно продолжала неистово кидаться в мою сторону. У нас с этим молодым псом любовь с прошлого года. Я скорее подбежал к нему, чтобы он успокоился, животное положило свою голову мне на колено и, тяжело дыша, притихло.

Через много лет, я с похмелья побреду на кухню в поисках какого-нибудь окурка, буду выискивать на захламлённом грязной посудой столе более или менее чистую чашку, поднесу к лицу какую-то банку, посмотрю внутрь, и тут пахнёт на меня тем самым дыханием моего бедного пса...

Совершенно голый карапуз, деревенский абориген (одалисок), встал в грязь посреди улицы и орёт во всё горло. Когда я прохожу мимо, он (а может и она?) надувает свои пухлые губки, тяжело дышит и, проводив меня долгим любопытным взглядом, снова начинает посылать свой вопль миру.

Так называемый деревенский клуб. Это строение, не содержащее ничего внутри, кроме лампочки и розетки. Здесь собирается вся молодёжь и откровенно коллективно напивается напитком «самогон», который гонят их же мамы и бабушки. Около входа стоят угрюмые молчаливые тени и беспрестанно сосредоточенно курят самый низкосортный табак. Очень часто в темноте ночи слышны угрозы, что, мол, сейчас пойду домой спать нафиг, но угрожающий, как правило, продолжает шататься по деревне до последнего, до утра. Это место становится прекрасным только когда опустевает, и остаются только клубы табачного дыма под потолком.

Я бродил по улицам и пожимал подвыпившим людям их липкие руки. Вот кого-то рвёт возле забора, он матерится, так как ожегся об крапиву лицом и руками. Иногда всплывали лица из далёкого детства, но не те... самые лучшие куда-то делись. В деревне вообще жизнь катастрофична: люди дохнут как мухи, то ли от физической тяжести труда и нелечимых болезней, то ли от бесперспективности и скуки; подростки с ужасающей лёгкостью тонут в воде и режут друг друга. Убийственная жизнь, я бы сказал. Как-то раз моего батю местные алкаши избили, чуть не зарезали на рыбалке, тачку хотели сжечь и прочие ужасы. Да как же я без папки-то... ведь у меня в жизни и так... только из-за глупейшей какой-то...

Сразу вспомнились жаркие студенческие дебаты на кружке по уголовному процессу о смертной казни, о свободе, о причинах преступности. Эти мысли постепенно сменяются какими-то христианскими о всепрощении, о непротивлении злу насилием, о молодом Будде и прочими. Встаёт перед глазами суровое мужественное лицо одного уважаемого мной подполковника с военной кафедры, кулаки и зубы непроизвольно сильно сжимаются. Чёртов прекрасный мир...

Поздно ночью сижу в одиночестве на скамейке, слушаю звуки: лай собак, концерт жаб на озере, перелетающую туда-сюда стаю галок. Когда такая стая в тишине летит над тобой, кажется, будто наверху кто-то шуршит полиэтиленовыми мешками. Дерусь с откуда-то прилетевшими комарами и грустными мыслями. Один из припозднившихся прохожих, деревенский житель, видимо, запеленговав, как я перекусывал карамельку во рту, подходит ко мне, пристально всматривается в моё лицо и, узнав, спрашивает, что, мол, я здесь сижу. «Не спится», – поясняю я. Он, деловито кивнув головой, уходит дальше своей незатейливой дорогой. Я вздыхаю, закидываю ногу на ногу и продолжаю с тоской смотреть в темноту. В городе почему-то звёзды видны не так хорошо, как в деревне. В деревне вообще видать дальше.

В клубе одна моя старая городская знакомая сказала мне, что танцевать ей уже не интересно, рассчитывать, что познакомишься или встретишь кого-то нового и непривычного тоже нечего и вообще тут все дебилы. В этой местности я абсолютно одинок, что-то вроде ссыльного чукотского интеллигента или даже инопланетянина; здесь даже до того доходишь иногда, что к вроде бы людям начинаешь относиться как к гуляющей по двору скотине. Человеков нет. Если бы знал, как это знаю я сейчас в этой деревне, что в моём миллионном городе тоже нет никого, кто бы... о! Нет, сама идея не плоха; не плоха природа, мир, даже этот клуб, где собираются и веселятся молодые люди, заводят любовь, разрешают свои страсти и всё остальное, но... жалко ли мне, что я не могу во всём этом участвовать, жалко ли мне этих людей или наоборот; кто для кого живёт? кто кому только позволяет? Я не знаю, я ничего не знаю. И как я утаюсь, подстроюсь, ведь даже сама походка, жесты, глаза и другое – всё выдаёт меня.

Вспоминаю, как прикидывался дурачком и как это было неправдоподобно. Почему меня в самом деле не сошлют куда-нибудь, я не вписываюсь в эту картину, эмигрант. Чужой среди своих, и снова: но может это они, а не я, чужие?

(Лексика, синтаксис и орфография авторские).

 Продолжение следует…