В старости друзей не заводят

Чаще чем другим я звонил на городскую квартиру в Уфе Газиму Шафикову. Мы всю жизнь считали себя хорошими друзьями. Нам было по семнадцать лет, когда мы впервые встретились во дворе Башкирского государственного университета, который в те дни оставался пединститутом, доживающим последние дни. Со дня на день должно было прийти из Москвы правительственное постановление о придании педагогическому вузу нового, более высокого статуса.

Двор будущего университета представлял собой захламленную строительным мусором территорию. Возводилось новое здание в классическом стиле с массивными колоннами и высоким крыльцом. Строители торопились сдать объект к новому учебному году, поэтому за собой не убирали, не хватало рабочих рук. Руководство вуза нашло простой выход из сложившейся ситуации – вызвали в Уфу всех абитуриентов – медалистов, которых после собеседования у ректора зачислили в студенты, и предложили им потрудиться на благо альма-матер, в виде многодневного субботника.

Я собирал и таскал мусор в ведре на указанное прорабом место с довольно низкой производительностью труда, когда ко мне подошел с носилками в руке невысокий крепкий парень, похоже, мой одногодок.

– Теперь мы будем работать вдвоем, так приказало руководство, – заметил парень, кивнув головой в сторону одиноко стоящего прораба, представился, чуть прищурив глаза, – Газим.

– Игорь, – обрадованно ответил я, прихватывая ручки носилок.

Так состоялась наша встреча, ставшая началом дружбы на всю жизнь. Вдвоем с Газимом Шафиковым – так звали моего нового знакомого – мы работали две солнечные августовские недели 1957 года прошлого века: очищали от мусора двор, разносили стройматериалы по этажам, кому-то помогали что-то поднимать, другому – ронять, и все время рассказывали друг другу о себе. Так я узнал, что Газим родился в Киргизии, там подрастал, учился в русской школе. Затем семья переехала в Башкирию, в Хайбуллинский район, где продолжить учебу пришлось тоже в русской школе, так как башкирским языком Газим владел лишь на разговорном уровне. Зато с русским языком у него было все в порядке. Самым любимым поэтом и писателем Газима был Михаил Лермонтов.

– Ты только послушай, – горячо говорил он и начал читать по памяти:

Печальный Демон, дух изгнанья,

Летал над грешною землей,

И лучших дней воспоминанья

Пред ним теснилися толпой.

– Здорово! – воскликнул Газим.

Я с ним также горячо согласился, хотя самому мне, наверное, как и Газиму, вспоминать особо было нечего.

Еще Газим рассказывал, как он любит творчество Константина Паустовского, его рассказы «Снег», «Телеграмма» и другие.

– Вспомни рассказ «Кот Ворюга», – говорил он, улыбаясь. – Когда котяра перевоспитался, он стал охранять хозяйское добро. Однажды петух что-то набедокурил, и кот его погнал. Он мчался за ним на трех лапах, а четвертой передней бил петуха по спине, да так сильно, что в глубине нарушителя что-то бухало и гудело. Правда, смешно?

– Да,– согласился я и в свою очередь рассказывал, как хохотал над «Мертвыми душами» Гоголя, над многими эпизодами «Дон Кихота» Сервантеса, над романом Смоллета «Приключения Перигрина Пикля», вспоминал Джером Джерома, О Генри, чья жизнь была очень похожа на авантюрный роман.

Взяв за основу упоминание об одном случае из жизни американского писателя-сатирика, я написал рассказ вскоре после окончания школы, и его опубликовала в июне мелеузовская районная газета «За урожай». Я, конечно, не мог не похвалиться этим перед Газимом.

– А я пока пишу стихи, – немного смущенно сказал он. – И нигде не печатался. Хочешь, прочитаю?

– Я весь внимание,– ответил я и, честное слово, был взволнован, услышав первые стихотворные опыты будущего знаменитого поэта Башкортостана. Лермонтовское влияние, безусловно, ощущалось, и в тоже время присутствовала газимовская энергетика стиха, которая не только сохранится, но и окрепнет в будущем его творчестве. Понятно, звучали поэтические образы степи и скакунов. Сохранились ли эти стихи в домашнем архиве Газима? Не знаю. Может, он их переработал, и они зазвучали по-новому? Одно было ясно – в тот августовский день 1957 года я совсем по-иному посмотрел на своего товарища. Интуитивно понимал – Божий дар, и не убавить, не прибавить.

Августовская трудовая страда завершилась, но с начала сентября нас послали копать картошку в сельские районы республики. Учеба началась с первого октября.

Общеизвестно, что самым трудным курсом для студентов является первый. Мы тоже не стали исключением из правил. Учились быстро читать груды книг, конспектировать, отвечать на семинарах, помимо современного русского учить латинский и старославянский языки, осваивать основы языкознания, которые совсем не легче сопромата, а тут еще и курсы древних литератур. Словом, расслабляться было никак нельзя. Единственная отдушина – наше собственное литературное творчество.

Мы с Газимом регулярно посещали заседания литературного объединения. Вначале молчали, робко поглядывая на «мэтров»: Константина Папкова, чьи стихи публиковал московский журнал «Юность», Роберта Паля, его стихи и поэма появлялись на страницах молодежной газеты «Ленинец», на Юрия Дерфеля, тоже талантливого поэта. Я до сих пор помню начало одного из его стихотворений: «За ветром-бродягой в угон в дорогу рванулся вагон. Натянуты рельсы как струны, он музыкой их опьянен. Моя беспокойная юность – простой неплацкартный вагон». Позднее по совету известного московского поэта Леонида Мартынова Юра заменил слово «неплацкартный» на «некупейный». Хотя в те времена плацкарт нам был совсем не по карману. Знакомство Дерфеля с Мартыновым состоялось у нас в Уфе на выездном пленуме оргкомитета по созданию Союза писателей России. Пленум проходил в здании Совета Министров, куда пропускали по пригласительным билетам, которые нам, юным литераторам, выдали в университете. Понятно, мы сидели не в первых рядах, а на балконе, но все равно я разглядел своего любимого поэта Ярослава Смелякова.

Наше литературное объединение пользовалось определенным авторитетом в городе. Заглянуть на его заседания не чурались известные писатели и журналисты. Заметитель главного редактора «Ленинца» Рамиль Хакимов представил на наш суд свою поэму, прежде чем опубликовать ее в газете. Стихи свои читала Лира Абдулина, лирическая поэтесса, работавшая в уфимской районной газете. Она училась в литературном институте в Москве и пользовалась в столичных поэтических кругах определенной известностью. Позднее Лира уехала в Норильск, и мы следили за ее творчеством по московским изданиям. Журнал «Юность» как-то опубликовал репродукцию ее портрета, написанного молодым московским художником. О смерти Лиры я узнал из очерка о ней, написанного Виктором Астафьевым и опубликованного в журнале «Студенческий меридиан» во второй половине 80-х годов прошлого века.

Читал стихи нам Станислав Сущевский, чье творчество в Союзе писателей России получило довольно высокую оценку. Прозвучала фраза: «Если и дальше дела пойдут таким образом, то Сущевский вал в Москве переименуют в вал Станислава Сущевского».

Заглядывал к нам на «огонек» Александр Филиппов, известный в республике русский поэт. Его стихи всегда нас радовали. По его инициативе мой большой рассказ прозвучал по республиканскому радио (45 минут), также я благодарен ему и за его поддержку в трудную минуту. Горком партии Ишимбая забраковал мою детективную повесть, которую начала печатать городская газета «Восход». Запахло скандалом. Тогда кто-то из мудрых членов бюро горкома предложил, чтобы повесть прорецензировал Союз писателей республики. Александр Павлович дал высокую оценку моему «опусу», и дело завершилось благополучно. Кстати о рассказе, переданном по радио. Месяц спустя его напечатала мелеузовская районная газета «Восход». Вообще-то с радиопостановками мне везло – в конце первого курса по радио передали мой первый детский рассказ и заплатили гонорар 111 рублей – половину месячной стипендии.

В те годы в стране был необычайно высокий интерес к поэзии. Как грибы появлялись новые поэтические имена: Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский, Белла Ахмадуллина. Их стихи не только печатали все газеты и журналы. Они выступали в аудиториях московских вузов, на городских площадях, вызывая бурные аплодисменты слушателей. Безусловно, на наших университетских поэтов, в том числе и на Газима, влияние москвичей было неоспоримым. По примеру столичных литераторов наш Союз писателей тоже стал устраивать публичные встречи с читателями. Не забывали приглашать и нас, молодых. Встречи проходили довольно бурно. Помню, как мы выступали в одном трудовом коллективе неподалеку от молельного дома баптистов. У них только что закончилась служба, и они расходились, но привлеченный шумными аплодисментами кое-кто заглянул в наш зал, остался, а потом взволнованно благодарил нас.

Постепенно мы из новичков вырастали в объединении в более-менее солидных людей, чуть свысока поглядывая на приходящую молодежь: Руслана Максютова, Мадриля Гафурова и других. Однако молодые быстро сбивали с нас спесь. Повесть Руслана о монтажниках-высотниках опубликовал в целом ряде номеров «Ленинец», а потом свердловский журнал «Урал», нам оставалось только чесать затылки.

Параллельно с нашим русским литобъединением в университете существовало и башкирское. Там тоже читали прозу и стихи, учились литературному мастерству, тоже встречались с поэтами и прозаиками. К сожалению, работа этих двух литературных мастерских не пересекалась. Если говорить обо мне, то я не знал башкирского языка, за исключением нескольких десятков слов, употребляемых в обиходе. Понятно, что с молодыми башкирскими литераторами я общался как с хорошими друзьями, но о литературе разговора как-то не возникало. Ленинский стипендиат Булат Рафиков вызывал у меня уважение мудростью, не свойственной нашему возрасту. Булату пришлось немало пережить, но «золотое» перо его помогало вырваться из житейских передряг. Мне нравились очерки и другие газетные материалы Булата, написанные по-русски, а вот его романы, публикуемые в журнале «Агидель», я не смог прочитать. С Булатом было легко общаться. Добрый и искренний человек. Настоящий писатель.

В одну из очередных встреч с Газимом уже после окончания университета, где-то во второй половине 60-х годов, я спросил, кто сегодня самый одаренный и популярный башкирский поэт?

– Равиль Бикбаев, – ответил он. – Проникновенный лирик и одновременно романтик. А ты разве не знаешь?

– Нет,– со стыдом признался я.

Мы с Равилем были однокурсниками, жили в одном общежитии, поддерживали хорошие отношения на бытовом уровне. В те годы в нем заметно проявлялись лидерские качества. В любом споре его слово оставалось последним.

У нас в университете вплоть по третий курс один день в неделю (среда) был военным. По программе высшего пехотного училища нас готовили в офицеры запаса. Проводились теоретические и практические занятия. Тактику полевого боя мы изучали прямо на местности неподалеку от Уфы, куда нас вывозили в открытом грузовике, у которого в кузове стояли скамейки, в нем же и обратно возвращались. В поле я легонько завидовал умению Равиля быстро находить место для пулеметной точки и правильно расположить солдат взвода, чтобы избежать ненужных потерь. Его действия всегда вызывали одобрение командира. С учений возвращались усталые, но довольные. Лишь только грузовик трогался, Равиль запевал народную песню «Лесная девушка», и все ребята-башкиры ее подхватывали. Хорошая песня, жаль, я слов не знал, но тоже как умел подпевал.

После третьего курса нас перестали учить воевать. Никита Хрущев заявил в ООН, что Советский Союз сокращает военный бюджет на 1 миллиард рублей. Под это решение во всех университетах закрыли военные кафедры, а нас после получения диплома начали забирать на срочную службу в армию, чего и я не избежал.

Ничего удивительного не было в том, как я считал, что Равиль Бикбаев со временем станет заметной фигурой в партийном или административном руководстве республики. А вот вышло совсем по-иному.

Талантливому поэту бюрократические должности абсолютно не нужны.

Стоит вспомнить, как я познакомился с Иреком Киньябулатовым. После четвертого курса я работал литсотрудником в городской газете «Ишимбайский нефтяник» и получил неплохие деньги. Перед отъездом в Уфу родители тоже немного «отстегнули», поэтому я решил купить себе зимнее пальто.

Задумано – сделано. Возвращаюсь с покупкой к себе в общежитие и встречаю небольшую компанию ребят из башкиро-русской группы, которые, как и я, чуток пораньше приехали на учебу. Они покупку одобрили, но намекнули на необходимый ритуал, чтобы пальто подольше носилось. Я не возражал, затарились в ближайшем магазинчике дешевым портвейном и поднялись ко мне в комнату. Застолье получилось на славу. Каждый рассказывал, как провел лето и сколько заработал. Тут дверь в комнату отворилась, и через порог шагнул молодой высокий моряк в форме ВМФ. Все стали меня с ним знакомить, а ему налили «штрафную». Оказалось, Ирек сразу после демобилизации приехал в Уфу и поступил в университет. Мне объяснили, что он пишет стихи на башкирском языке, попросили его прочитать некоторые, что он с удовольствием сделал. Читал задушевно, у некоторых моих сотрапезников появились слезы на глазах. БГУ, словно магнит, притягивал таланты. У меня до сих пор хранится одна из первых книг Ирека «Скворцы выпускают птенцов», подаренная им моей семье.

После окончания первого курса весь филологический поток бросили в «борьбу за урожай» на Сибайский элеватор. В 1958 году урожай в южных районах республики выдался неплохой, поэтому работы по погрузке и разгрузке зерна хватало всем: и юношам, и девушкам. Автоматика в те годы, увы, не была на высоте, ее заменяли лопаты и ведра в крепких молодых руках.

Нас с Газимом назначили кочегарами сушильной башни на элеваторе. Топок было четыре и работы возле них хватало: поддерживать температурный режим, подбрасывая каменный уголь и выгребая шлак, который нужно было тут же выносить наружу в специальную емкость. Не забыть принести и новую порцию угля. В кочегары мы не напрашивались. Просто, рассматривая столпившихся перед ним студентов на другой день после нашего прибытия из Уфы, местный начальник сказал:

– А кочегарами будут вот он, – и показал на Газима. – И вот этот.

Его палец уперся мне в грудь. Мы не возражали, хотя особо не представляли специфику кочегарской работы. А для начальника сомнений не существовало – раз в университете учатся, то уголек подбрасывать сумеют...

В моей последующей жизни произошел еще один такой аналогичный случай. После университета меня призвали на срочную службу в армию – в ракетные войска. Служил в Латвии, а на учебные стрельбы мы выезжали в Астраханскую область на полигон Капустин Яр, сокращенно Капъяр. Жили в палатках. Однажды меня вызывают в палатку к замполиту, который протянул мне бумажный листок, где были написаны такие призывы: «мойте руки перед едой», «дизентерия – болезнь грязных рук» и другие.

– Твоя задача переписать эти слова красной краской на внешних стенах гальюна. Высота букв полметра. Задача ясна?

– Но я не умею, – робко возразил я.

– Как?! Тебя государство пять лет в университете учило, а ты лозунг на гальюне написать не можешь! Кругом! Ведерко с краской и кисточки за палаткой. Об исполнении доложишь через три часа.

Мне ничего другого не оставалось, как потренироваться на бетонных внутренних перегородках солдатского туалета, А уже затем, набив руку, написать лозунги на внешних стенах. В целом, вышло неплохо.

Также получилось и у нас с Газимом. Какой-то хмурый дядя с испитым лицом показал нам, как выгребать из топок шлак, как и в каких размерах подбрасывать уголь, и дело закипело.

Трудились посменно. Положим, Газим днем, а я ночью. Через неделю менялись. Я – днем, Газим – ночью. Смена 12 часов. Нам регулярно выдавали аванс. Питались мы в рабочей столовой. Полностью нас рассчитали в начале сентября по окончанию работ, причем заплатили по тем временам довольно приличную сумму. Возвращались в Уфу на поезде через Магнитогорск, где купил кое-какие книги, из которых к сегодняшнему дню сохранился лишь трехтомник Гофмана, который очень любил читать подростком мой младший сын. И Газим приобрел понравившуюся ему литературу. В городе металлургов книжный магазин оказался побогаче уфимских.

За двенадцать часов смены мы успевали не только управляться с углем и шлаком, но и читать и писать. Я – рассказы, Газим – стихи. Кстати, он тоже написал один рассказ «Лимонный цветок», похожий на прозу Паустовского, такой же трогательный. Я его сразу назвал шедевром, чем очень угодил Газиму. Где нынче этот рассказ, сохранился ли в домашнем архиве Газима?

Все студенты, работавшие на элеваторе, жили во вместительных палатках на 12–15 человек.

С нами в палатке проживал наш однокурсник Анис Зайнуллин из группы БР. Невысокого роста, скромный и тихий. Он ничем не выделялся из общей массы. Однажды, когда я нес дежурство в дневную смену, пришел Газим с толстой общей тетрадью.

– Я перевел рассказ Аниса на русский язык. Не хочешь послушать? – сказал он.

– Значит, мы не одни портим бумагу возле элеватора, – усмехнулся я.

– Выходит так.

И Газим начал читать. Если говорить честно, я слушал, затаив дыхание. Житейская история о тяжело больной и почти всеми покинутой свекрови и навестившей ее бывшей невестке, от которой сын старухи давно ушел, никого не могла оставить равнодушным. Мало того, а как было написано! Никакого сравнения с тем, что кропал я. Настоящая литература.

Когда мы вернулись в Уфу, Анис отнес свой рассказ в «Агидель», где его вскоре напечатали. Затем в башкирских журналах и газетах стали появляться другие литературные произведения Аниса.

Во время учебы в университете нередко случалось, что все филологические группы объединяли в одной большой аудитории для прослушивания той или иной лекции. Как-то получилось, что мы с Анисом оказались рядом. Он слушал лекцию и аккуратно перелистывал какую-то книжку на башкирском языке.

– Что читаешь? – поинтересовался я.

– Замечательный поэт, – ответил он. – Шайхзада Бабич. Его почти никто не знает, потому как не издают. Это первый его сборник за последнее время. Погиб он в годы Гражданской войны.

– Переведи что-нибудь, – попросил я.

Анис перевел на русский язык одно четверостишие. Сделал, как говорится, подстрочник. Не откладывая дела в «долгий» ящик, я придал тексту поэтическую форму, и вот что получилось: «Если страсти в груди, словно молнии нет, речь твоя не блистает огнем. Если чувства в тебе не оставили след, не ищи их в творенье своем». Анис хмыкнул:

– В целом неплохо, но у Бабича лучше.

Анису прочили блестящее будущее, но, как нередко бывает с талантливыми людьми, они долго не живут. Анис не закончил университет. Он утонул в Деме во время купания.

Однажды я увидел, как Газим читает в кочегарке увесистый том. Я поинтересовался, что за книга?

– Бальзак. «Утраченные иллюзии». В местной библиотеке взял. Читал?

– Нет,– с легким стыдом признался я.

– Вот дочитаю, тебе отдам. Не пожалеешь. Писать у него нужно учиться.

Газим оказался абсолютно прав. Я прочел роман французского классика с упоением. В самом деле, замечательная книга. Следом мы одолели еще один роман французского классика «Блеск и нищета куртизанок». «Отца Горио», входящего в эту трилогию, я прочел уже в университете.

В начале августа Газим загорелся идеей подготовить литературную страницу в городской газете «Сибайский рабочий». В редакции к нашему предложению отнеслись довольно доброжелательно.

Страница получилась вроде бы неплохой. Среди авторов – Газим, Анис, я и кто-то еще. Жаль, за полвека она у меня не сохранилась. Да и не только она одна...

По восемнадцать лет нам было в то далекое время. И ничего удивительного, что мы влюбились в своих однокурсниц. Нередко случалось, что во время моей ночной смены Газим появлялся в кочегарке и просил:

– Игорь, сходи, вызови из палатки ее.

Накидав в топки поболе угля, я отправлялся выполнять просьбу Газима. Иногда получалось, и хорошенькая девочка выходила в ночную тьму к своему воздыхателю, но чаще оставалась среди подружек. Тогда я просил Газима посодействовать уже мне. У него тоже получалось не лучше. Сверстницы нас всерьез не воспринимали. Ведь мы же не были принцами на белых конях. Никакого продолжения в будущей жизни эта любовь не получила. Женились мы потом на девушках младше нас. И ни капельки об этом не жалели. Наши жены одарили нас такими сыновьями, что «ни в сказке сказать, ни пером описать».

Совместный труд на строительстве здания университета и в Сибае на элеваторе настолько сблизил нас с Газимом, что в дальнейшей жизни мы по праву считали себя настоящими друзьями. И после окончания БГУ, когда меня направили в Ишимбай, а он остался в Уфе, наши дружеские отношения не прерывались. Газим обязательно заезжал ко мне, когда по делам оказывался в наших краях, а я, приезжая в командировки в Уфу, – к нему. Нам было о чем поговорить, ведь жизнь прожить – не поле перейти. Всякое случалась, и хорошее, и не очень. И совсем неплохо, когда есть человек, который тебя понимает с полуслова, может сразу понять ситуацию, посоветовать что-то дельное, ведь со стороны виднее, и вместе с тобой порадоваться или погоревать.

Сейчас мало кто помнит, что во второй половине 60-х годов прошлого века Газим остался в Уфе без работы, мало того, многие издания перестали его печатать. Как и на что жить? И тут на помощь молодому литератору пришел Мустай Карим, чей авторитет в республике в те годы был необычайно высок. Заступничество классика башкирской литературы заставило поджать хвосты недоброжелателям Газима. Он вновь стал печататься, его стихи и публицистика зазвучали с телеэкранов и по радио, в кукольном театре стали появляться его пьесы. Как говорится, дело сдвинулось с мертвой точки.

Последние годы своей жизни Газим с семьей проживал в центре Уфы в квартире, которую оставил городу Мустай Карим.

Творчество Газима Шафикова разнообразно: стихи, великолепная проза, драматургия, публицистика. Его произведения печатали не только в Уфе, но и в Москве, и в Питере, и других городах нашей необъятной Родины. В одном из ранних стихотворений Газим писал:

В моей груди стучал башкир,

Но умещалась вся Россия!

Поэтому я ни капельки не лукавил, когда, узнав о кончине Газима, звонил издалека по телефону его сыну Расулу: «Это большая утрата не только для Башкортостана – для всей России».