"Пусть время казнит, убивает, а больше не вправе никто...". Часть первая

Часть стихов была опубликована, некоторые вошли в сборник, но нынче, наверное, мы все сможем прочитать их по-новому, а тем более – вместе с комментариями автора. Письма "афганского" периода остались в архиве Иосифа Гальперина (Красная, кровавая строка), который в те времена был ответственным секретарем «Ленинца» и – уже в качестве поэта – "растил" Банникова. (Так пишет сам Саша: «Иосиф меня "родил"»...) Теперь Иосиф живет и работает в Плоски, (Болгария).

У нас остались письма "послеафганского периода", начиная с 87-го года. Здесь – человек. Недавно еще живший среди нас. Исчерпавший свою судьбу сполна – вместе со странным временем, в котором ему пришлось жить. Оно не много уделило ему внимания – право же, времени было не до того. Да и ему особо-то недосуг заниматься такими тонкими вещами, как искусство, подсознание, Слово... Зато у Времени время всегда есть. И сам Александр, ушедший в "те края", знает об этом теперь лучше нас с вами. Насколько он был прав, мысля и чувствуя именно так, а не иначе, – судить не нам.

14.10.87.

...Помните: "Лицом к лицу – лица не увидать. Большое видится на расстояньи..."...Знаешь, когда я стану неинтересен: когда тот, кто читает мои стихи, поймет, КАК Я ЧУВСТВУЮ, т. е. разберется в моем механизме ощущений. Ведь стихи мои неумные, никакой полезной информации не несут. Они – несоциальны. Самокопание и извращенность чувствования...

28.10.87.

Вот именно интуиция и подсознание! В этом я вижу свой выход, хотя больше это похоже на консервирование себя в себе. Меня меньше всего интересует политика, революция, даже сознание. А вот что творится в норах подкорки, какие темные инстинкты там бродят? Я "замкнул" в последнее время. Во всем я вижу воплощение инстинктов и подсознания. Лес – это, вообще, – дуплет нашего темного "Я". Там все – инстинкт. Природа, прежде чем сделать нас, сотворила кусочки нас в "неживой" природе и в "живой". Почему человек любит подводный лов рыбы? Потому что он сродни сексуальному инстинкту. (Вообще-то, я рыбачил раза три в жизни. Но мне показалось). ...Я, как скряга, тащу все в себя. Все больше и больше. Даже жутковато. Но это с детства. Творчество я всегда считал одним из пороков. Может быть, самым страшным. Не убий, не возжелай жену соседа... – все это ерунда по сравнению с разрушением смысла, сути природы и созданием (или попыткой создать) СВОЕЙ природы.

23.11.87.

НА ЧЕРДАКЕ

Я вспомнил: был чердак, там ночь жирела и тлели кошки, будто головни. Следы когтей – рубинов ожерелья – я до сих пор срываю с головы. Там рос куст роз или репейник, унизанный клочками синих снов. Там звуковые трещины скрипели. Я к ним искал отмычки слов. Но звуки зарывались в слух тряпичный. Куст вял, попыткой смысла искаженный, снедаемый глубоким корневищем...

В моих глазах всплывают рыбы оглушенные.

Быть может, поздно жить одним собою.

Клубочек человеческих затей сорвался в пропасть. Общей болью куст вырван с корнем. Захотеть никто не сможет смерти и безумья, стать бороздой на общей падшей пашне... Все – тусклые слова, как выбитые зубы. Когда мы страх убьем – нам станет страшно.

Я вспомнил: был чердак. Потом, потом его сломали, чахлый куст втоптав. Жиреет ночь во мне, как на откорм. Светлеет небо вам. Пусть будет так!

ПЕРЕД ЗАВЕТНОЙ ДВЕРЬЮ

Старушка, моющая сапоги,

ты не увидишь светлое будущее.

Когда ты умрешь, все вокруг заболит, заноет, заплачет о верной голубушке. А люди винить станут осень и ветер, и спрячут глаза в колючих шипах. Старушка окончится тихо на свете, молитву о будущем недошептав.

И вздрогнет листок в тяжелых прожилках – старушечья шея дернется судорожно, лицо запрокинется, клювы дождинок сосать станут соль с шеи старушечьей. Насытившись, скажет небо опухшее тем, кто его услышать захочет: она долго верила в светлое будущее и не роптала. На Бога не ропщут...

Старушка, вымывшая сапоги,

стук в кулачке сжимает, как ядрышки. Ты в дверь постучись и смелей заходи. Утешат тебя светлым и завтрашним.

4.12.87.

...Я сейчас не знаю, о чем надо писать. О чем писать хочу? Но ведь это все так похоже, нелицеприятно... вообще, маразматически. Ну, да черт со мною! (Вот это точно!) А то, что я добренький да веселенький... Все правильно. Ото всей грязи, мерзости, вывороченных кишок и вытекших глаз здорово добреют. Ну да ладно. Я не комплексую и не рефлексирую. Я буду думать. Вы когда-нибудь чувствовали, как каменеют мозги? Вот когда по мышце ударишь – то она вспухает и каменеет. Вот так и с мозгами бывает. Насчет демонстрации – это хорошо. (Речь о знаменитой "антифосгеновой" демонстрации, куда пришло пол-Уфы, несмотря на запрещение тогдашних властей. – Прим. ред. «Ленинца».) Скажу, как покойный Александр Сергеевич: "Если б я тогда был в Уфе, то я б пошел на Сенатскую площадь". Ради того хотя бы, что это дело безнадежно, как диетическое яйцо. Петушок не вылупится.

14.12.87.

Все-таки хорошо говорить о стихах. Даже если они не пишутся. Сам разговор о них предполагает, что они когда-то будут. ...До чего [плохо], когда знаешь, о чем писать, но НЕЧЕМ писать. Т. е. старые методы и слова – чушь, из которой ничего не сделаешь нового.

Я сейчас готов бессовестно эксплуатировать форму Жданова и метод Айги, когда он вгоняет ощущения, мысли в ряд существительных. ...Хочу написать про ощущение-ожидание Праздника, которым человек живет всю жизнь. СЕРДЦЕ-САМО Сердца становится слишком много. Так много себя у избиваемого. Он ищет просвета в толпе – многоногой и твердой на ощупь, как изваяние. А зрение-сердца (боязно сглазить – "душой" называю, чтобы дышать) круги из себя источает. Вылазит источник из недр, чтобы вглубь убежать. И зрение-сердца диктует глазам кровавые кольца. Чтоб не ослепнуть, соки сосет горло-лоза, ищут подошвы новые земли. Хочу – и в любимом жить стану заново, в истории-сердца спрячусь меж деками и в вену воткну иглу-осязание... Мое! Что хочу – то и делаю. Мне нравится мягкое нежить и мять, а в твердом буравить отгадки-отверстия... Как пуля-навылет, сзади меня упало чье-то приветствие. Не уклонился. Попался в прищуры. Себя разглядел: иду впереди. Походку свою, как штору, ощупал: прозрачная, черт побери. В себя! Воспаляются страх-злоба-железы. А жизнь из окошка – как в спину – другая. Друг с другом молчат прохожие жестами. Палач голоса обрубает. Спасибо, палач! Привет палачу! Нет злости в его труде ненавязчивом. Не лезьте ко мне, когда я молчу. Пусть сердце привыкнет к себе настоящему.

22.12.87.

...боюсь писать сложно, ТАК, как чувствую. Вдруг НИКТО не поймет? Вчера еще начирикал "Человек-перекресток", тоже бред, но вроде бы не такой. Вообще, что-то странное во мне: Всепрощение-Непримиримость (не то слово: злоба, может быть). "На рану чужую глядишь, как на губы"... у меня это извращенческое чувство интереса, которое есть у людей – любят смотреть, как другой корчится. И, вообще, мне одной жизни не хватает. Поэтому я буду жить одновременно в нескольких человеках. Вот стишок:

...Усилием воли лицо удержать,

как блюдечко, чтоб не пролить выраженье.

Но кто-то во мне продолжает дышать,

и ткань отторгается. Ткань-отвращенье.

Когда начинается, то не вернуть...

По терниям нервов бежит самосуд,

и стон растекается – вопль вовнутрь –

срублено дерево – корни растут.

Куда я ползу на этих корнях?

В них щедрая кровь тысяч и тысяч.

Тот стон, пригвожденный снарядом в горах, в России взошел опасной тычинкой.

И проклял я сталь вовеки и присно за то, что материю тела познала. Заржавел штык-нож от кровавого привкуса... Цветет одуванчик – стон наизнанку – но глух этот смех, как из-под земли, и кровь своих ближних кажется соком. Для жатвы грядущей стоны взошли. Ори, человек! За тебя умер кто-то. Тебя долголетье обманом погубит. В себе, будто в блюдце, устанешь лакать. На рану чужую глядишь, как на губы. Ты в смерть не поверишь, не умер пока. Ты стал перекрестком эпох и пространств. Скрещение высекло искры и страсти. И ты не окончишься, в землю упав – продолжишься в новой эпохе пространства... Но я не затем в твоем изголовье: иди, отыщи среди стонов и злаков... Наверное, мало пролитой крови. Мой голос обратно в горло вползает.

...Получилось гораздо легковеснее, чем я думал. Но так хоть понятно.

10.06.88.

Читаю Мандельштама. Есть очень пронзительное и близкое мне.

Подумал, что не стоило мне ломать мое "толькочувственное" восприятие и искать логический стержень. Мне это не очень-то органично. В стихах самую-самую мысль я всегда променяю, т. е. поступлюсь ради образа. Может быть, это ущербность – выдавать средства (метафора) за цель. Но кто сказал, что хорошая метафора хуже "пролетариев всех стран, соединяйтесь" или иной гениальной идеи? Пытаюсь писать. Две штуки высылаю. Ерундовские, но хотя бы с той целью, что не пропадут, не потеряются. Первое "Перед грозою".

Тревога и натянутая нить. Предчувствие обрыва и середки. Мир выдохнул и вдруг забыл: как жить... Хрустят бумажные сгоревшие сороки. Кинжал дождя уже попал в заточку, аж кожу жжет горячая окалина. Но многоточие шагов уперлось в точку сухую, как замышленная капля. А тополь пахнет неустаннее и чище, и в этом что-то даже попрошайничье. Вот так ладонь щекочет топорище, чтоб вырастить на ней мозоль лишайника. Тревога проникает в глубь движенья, а в струях зрения – мазутные карасики. Что там на небе? – затекает шея. Но вверх не хочет лестница карабкаться. И лопнуло терпенье посередке, наружу вылезло зловещей красной грыжей. Швырнула соль в глаза, глаза-солонки. Как чешется за пазухой булыжник! И гнев напялил свой свинцовый китель, будто ботву, отсек свои следы – достоин жизни только победитель!.. А небо ждет единственной слезы.

НАД СВЕЧОЙ

(Это не продолжение, а углубление "Мать по тебе поставит свечку, и парафин заплачет, ибо...»)

Плач – онемение

чувств. Лижет лакамка медленно под образами свечу. Плачу до омертвения. От времени память твердеет. Но излучать незабвенное с каждым годом больнее. Больно и солнцу, наверное. Я трудно и сладостно помню, себе ничего не прощая.

...Запах поджаренной плоти,

будто на кухне в общаге.

И пули в полете свободном замедлю над этой свечою. А то, что память – сегодня, в прошлом было мечтою.

И я не могу удержать усилием памяти смерть.

В крови растворяется ржа, и потому этот цвет... Время мое убывает.

Я мал становлюсь для оков. Пусть время казнит, убивает, а больше не вправе никто. Есть право себя не простить, венок из пальцев сплести, стать запахом, памятью, слухом... Себя пожирает фитиль – какая сладкая мука!

...я пытаюсь писать проще, чтобы мысль (даже) не казалась многозначительной. Хотя, кто испытал "игру в подсознание", тот без лечения от этого не откажется.

Продолжение следует…