Мое ТМУ. Часть четырнадцатая

Радости в этом было мало, потому что на отпуск у каждого были свои собственные, причём радужные, планы. Конечно, к концу первого семестра было видно, кому что светит. Лидером в учёбе был Коля Морданенко. На самоподготовке он всегда читал художественную литературу. Бывало, окликнешь его:

– Коля, ты чего не готовишься?

Он поднимет голову, молча улыбнётся тебе и снова утыкается носом в книгу. Даже наши библиотекарши удивлялись, как часто он меняет книги. Но когда на занятиях преподаватели задавали ему вопросы, отвечал он блестяще. Мы не переставали удивляться.

На противоположном фланге был Петя Горюнов. Он ещё на вступительных экзаменах просек, что я сдаю хорошо, поэтому после мандатной комиссии договорился со мной, что мы будем сидеть вместе.

С началом учёбы мы все были приняты в профсоюз работников морского флота, а Петя сумел пробиться даже в члены профкома училища. По этому поводу он обзавёлся коричневой папкой, тогда на карикатурах это был непременный атрибут каждого бюрократа. Практически каждый день после окончания занятий Петя с этой бюрократской папкой подмышкой подходил к дежурному офицеру и говорил, что ему необходимо сходить в Баскомфлота (Бассейновый комитет профсоюза флота). Это было уважительной причиной даже для Давиденко.

Из "Баскомфлота" Петя возвращался к ужину с блестящими глазками, а потом клевал носом на самоподготовке. Знания у него были – ноль. Петя предчувствовал, что хорошо это не кончится. Иногда он задавал риторический вопрос в пустоту:

– Как я буду сдавать экзамены?

Ответа из пустоты не было.

Мы грызли азы высшей математики, теоретической механики, термодинамики. Лидия Ивановна Белая преподавала нам английский. В связи с тем, что среди нас были ребята, изучавшие раньше немецкий или французский, преподавать она начала с нуля.

Я, отказавшись раньше из-за английского от поступления в МГИМО, почувствовал себя здесь чуть ли не коренным жителем британских островов. Правда, потом это сыграло со мной злую шутку: я, расслабившись, не заметил, как ребята догнали меня и стали понемногу перегонять. Пришлось на третьем курсе наваливаться на английский и мне.

Отнимало у нас на первом курсе много времени черчение: преподавательница, немолодая крупная эстонка с волосами, выкрашенными в ярко-рыжий цвет, спуску нам не давала. Получить зачёт у неё было непросто.

Риммер на занятиях не переставал нам говорить:

– Учёба – это плавание против течения, перестаёшь плыть – течение сносит тебя назад.

Иногда эту фразу задумчиво повторял Петя Горюнов.

Приближался Новый год.

В самом конце декабря пятая рота устроила свой знаменитый вечер, о котором я уже писал.

Новый 1958 год я встречал дома. Встречали впятером: бабушка Варя, мама, Люда, Света и я, потом на кухне собрались все соседи, квартира была коммунальной, в ней проживало три семьи, человек двенадцать – по тем временам, не так-то уж и много. Выпивали, поздравляли друг друга. Надо сказать, что нас, имеющих родственников в Таллине, на праздники и выходные, обычно в наряды не ставили. С одной стороны, это был жест доброй воли со стороны наших товарищей, с другой – эта добрая воля материально вознаграждалась: наши праздничные завтраки, обеды и ужины ребята делили между собой.

Особенно много таллинцев было в эстонской группе, там ребятам приходилось потрудиться, чтобы одолеть все, что ставилось им на столы. Но ничего, они справлялись.

В первых числах января началась экзаменационная сессия в училище. И хотя курсантская мудрость гласит:

– Нам не нужен лишний балл, лишь бы отпуск не пропал.

Большинство из нас серьёзно готовились к своей первой в училище сессии.

Нам предстояло получить четыре зачёта: английский, технология металлов, черчение и физкультура и сдать четыре экзамена: термодинамика, теоретическая механика, высшая математика и спец. подготовка. Кроме черчения и физкультуры, по всем остальным предметам я получил пятёрки. Блестяще сдал все Коля Морданенко, на пятёрки сдали Валера Данилов, Толя Шеремет, Коля Горбатенко, Миша Сесютченков, Валентин Осадчий.

Как и предвидел Петя Горюнов, он с треском провалил первые же два экзамена и покинул училище. Не знаю, зачем он поступал, если не собирался учиться. Ведь занял чьё-то место.

На тройки сдал Витька Сергеев, который был способным мужиком, но филонил весь семестр, как, в последующем, и все остальные годы учёбы.

С трудом сдал экзамены Коля Французов, хоть он и сидел иногда во время сессии ночами в баталерке за конспектами. Науки ему давались с трудом. Он до училища отплавал после ШМО мотористом в Пароходстве года три. После каждого еле сданного экзамена, Коля бурчал:

По Положению, существующему в Министерстве Морского флота, выпускник училища после окончания получал так называемый "теоретический диплом", который не давал права занимать должность механика на судах. А для того, чтобы получить "рабочий диплом" – диплом механика третьего разряда, нужно было иметь ценз – отплавать год мотористом. Сюда включалась и плавательская практика, которую мы проходили в период обучения в училище. Групповая практика, в том числе и стажировка на военных кораблях, которая предстояла нам на втором курсе, считалась месяц за два. Но те, кто поступил в училище с гражданки, к окончанию училища ценза не набирали, а те, кто плавал до училища и стаж у них превышал год, получали сразу рабочий диплом и шли по распределению плавать механиками. То же было и у водителей. Не выплававшие ценз, после училища шли первое время плавать матросами.

Надеялся Коля на "после окончания" напрасно. Многие наши ребята, выплавав ценз и получив рабочие дипломы, обгоняли Колю в росте, и ему довелось поплавать в подчинении у некоторых из своих бывших однокашников. Но это все в будущем, а сейчас экзамены были сданы и нам предстояли десять дней отпуска – десять дней свободы.

Разъезжались все. Женька Уртан к себе в Латвию, Стасик Авдеенко в Симферополь, Валька Осадчий и Лёша Ковыркин – в Брест. С ними ехали в свою часть и бывшие муз. воспитанники Коля Морданенко и Толик Маликов. Даже Вовка Малофеев, у которого родители жили в Таллине, вдруг воспылал племяннической любовью и поехал навестить свою тётю, живущую в Брянске, которую до этого ни разу не видел. Всем хотелось хоть на время сменить обстановку.

Решил съездить к папе и я. Он жил и работал начальником монтажного управления в одном из, как их теперь называют, "атомных городов" под Свердловском. С ним жила его вторая жена, мы ее зовём – Тата, и наш младший восьмилетний брат – Сергей.

Поехал я через Питер. Зашёл к дочери старых папиных сослуживцев Ире Зариной, она училась в Университете, знакомы мы были и дружили ещё с Усть-Нарвы, с конца сороковых годов. Родителей Иры в Питере не было, они тоже жили в "атомном городе", но под Красноярском, жила она с бабушкой. Вместе с Ирой мы поехали в Петродворец навесить Додку. Додке разрешили пообщаться с нами час на КПП. Он был подстрижен наголо (у меня за четыре месяца волосы слегка отрасли), в форме показался мне немного другим. Он был рад увидеть нас. И хоть он не жаловался, чувствовалось, что тяжело, что скучает по дому. Мы расстались, он пошёл в казарму, а я поехал на вокзал. Зря он не стал поступать в мореходку. Как-нибудь сдали бы вместе.

В Питере билет на Свердловск достать не удалось, решил ехать через Москву. В Москве зашёл к ребятам из нашего дома – Рудику Теймуразову и Лёвке Старостину. Посидели, слегка выпили. Они говорили, что непривычно им видеть меня в форме.

Со слов папы, я знал, как до них добраться. Встретил он меня на небольшой станции и вскоре мы оказались в очень привлекательном городке за колючей проволокой. Как сказал папа, проектировали его ленинградцы. Трёх-четырёхэтажные жёлтые дома, некоторые с белыми колоннами, симпатично смотрелись среди заросших лесом Уральских гор. Проехали площадь с большим фонтаном и зданием музыкального театра за ним. Вскоре меня обнимали Тата и Серёга. Наш старый эрдель Кора сначала зарычала на меня, но потом, узнав, повизгивая, принялась меня вылизывать, бешено виляя обрубком хвоста.

Жизнь в городе отличалась от той, что была за проволокой. Платили на предприятии хорошо, в магазинах было обилие товаров. Да и сами люди были спокойные, весёлые, уверенные в завтрашнем дне. Когда мы с Серёгой выходили на улицу, мальчишки с почтением смотрели на меня, а Серёга от гордости, что идёт рядом с моряком, становился даже выше ростом.

Правда, порой доводилось вслед слышать знакомую с детства дразнилку:

– Моряк, спички бряк, растянулся, как червяк.

– Дураки! – кричал мальчишкам задетый дразнилкой Серёга.

Мне, чтобы, как говорят индейцы, "сохранить лицо", оставалось лишь снисходительно улыбаться. Иногда на улице подходили мужики:

– Откуда?

– Из Таллина.

– А я на Чёрном море служил. Будешь в Севастополе, передавай привет.

– Кому? – Севастополю.

Попадались и североморцы, и тихоокеанцы.

Пробыв у папы всего пять дней, пришлось собираться в обратную дорогу. Тепло простился со всеми, в том числе и с Корой, больше я ее не видел, летом она умерла. Когда узнал об этом, впечатление было такое, как будто потерял кого-то из близких.

Обратно ехал через Питер, но промежуток между прибытием уральского поезда и отправлением таллинского составлял всего несколько часов, к Додке заехать не успел.

Билет достал в плацкартный вагон на верхнее боковое место. Поезд тронулся, ложиться было рано, я сидел за столиком внизу. Напротив меня села девушка лет восемнадцати – девятнадцати, русоволосая с симпатичным лицом – оказалось, что ее место было нижним. Мы разговорились. Она оказалась ткачихой из Нарвы, возвращалась из отпуска, ездила к родителям в Карелию. Как ее звали, сейчас не помню.

Стала спрашивать моего совета. Я пытался уйти от прямого ответа, сказал, что наше училище относится не к рыбной промышленности, а к Министерству Морского флота и по части рыбаков я ей ничего сказать не могу. Тогда она стала расспрашивать о море, как там, очень трудно? В ее глазах я выглядел бывалым моряком.

Я не мог признаться, что сам ни разу ещё не выходил в море. Правильно говорят: легко начать врать, трудно остановиться. Пришлось говорить то, что слышал от других. К нашему разговору стали прислушиваться соседи. Среди них мог оказаться кто-то, кто по одинокой курсовке на левом рукаве моей суконки, понял бы, что я всего лишь салага-первокурсник. Да и ответы мои на ее вопросы о море для знающего человека могли показаться, мягко говоря, своеобразными. Я уж не знал, как от неё отвертеться.

Сказал, что в вагоне душно, пойду в тамбур, подышу. Она вышла со мной. Стала говорить, что в Нарве скучно, коллектив на фабрике женский, а на плавбазе, пишет подруга, она будет среди мужчин. Женщины там не задерживаются, быстро выходят замуж.

В тамбуре было прохладно, а она была в лёгком платье. Я сказал ей:

– Смотри, замёрзнешь.

И обняв ее за плечи, притянул к себе. Она на несколько секунд плотно прижалась ко мне, но когда я попытался ее поцеловать, она, упершись руками в мою грудь, неожиданно сильно оттолкнула меня:

– Не надо. Ни к чему это!

– Как хочешь, – сказал я, задетый ее резким отпором, и вернулся в вагон. Залез на свою полку и улёгся спать.

Слышал, как она вернулась, потом заснул. Проснулся оттого, что кто-то потряс меня за плечо. Открыл глаза, увидел рядом ее лицо, она была уже в пальто, платке. Поезд стоял.

– Нарва, я выхожу. Счастливо тебе.

– Тебе тоже, – ответил я.

Она вдруг придвинулась, поцеловала меня, взяла чемодан и направилась к выходу. Слегка ошарашенный, я смотрел ей вслед, пока ее ладную фигурку не заслонили выходящие в Нарве пассажиры.

Поезд тронулся, а я долго ещё не мог заснуть, лежал, хлопая в темноте глазами. Вспоминал упругие округлости ее тела, которые я почувствовал, прижав ее к себе, вспоминал, как оттолкнула она меня, вспоминал ее поцелуй.

Пойди, пойми этих женщин.