Мое ТМУ. Часть седьмая

У дневального повязка была красная с белой полосой, специального названия не имела и котировалась значительно ниже. Дневальные, в отличие от дежурных, подчинённых "не имут" и занимаются, кроме несения службы при тумбочке, уборкой кубриков и гальюнов, под наблюдением дежурного по роте. Правда, в гальюнах после отбоя их часто подменяли бедолаги, получившие наряд вне очереди.

Кстати о дудках. Помню, Риммер в колхозе рассказывал, что когда он учился в училище, они должны были сдавать зачет по сигналам на дудке. Сигналов этих насчитывалось десять или пятнадцать. Причём, до тех пор, пока не сдашь сигналы, не пускали в увольнение. Я, со своими музыкальными способностями, все три года просидел бы без увольнений.

Но возвращаюсь к подъёму.

Сразу после подъёма раздавалась команда:

– Рота, выходи строиться на зарядку!

Объявлялась форма одежды на зарядку, летом – с голым торсом, осенью и весной – в тельниках, зимой в суконках. Если был сильный мороз, зарядку заменяла просто прогулка в шинелях, но в Таллине, с его мягкой зимой, это бывало редко.

Минут через пять после сигнала "Подъем" все училище выстраивалось перед экипажем на Сяде и по команде: "Бегом марш"! мы бежали вверх по Сяде, громыхая ботинками по булыжникам. Выбегали на Пикк, поворачивали направо. Потом пробегали небольшим переулочком мимо старинной часовни около ворот Старого города с башней "Толстая Маргарита" и, в конце концов, оказывались на Вене рядом с экипажем, пробежав метров 700 – 800.

В переулочке был расположен маленький магазинчик "Piim – Молоко". Когда мы пробегали мимо него в начале восьмого, магазин был ещё закрыт, но около его дверей уже стояло несколько решетчатых ящиков с бутылками молока и кефира, доставленные к магазину ранним утром. К открытию магазина подходили продавцы, грузчик. Они заносили ящики в помещение, и начиналась торговля. Все первокурсники, приехавшие из России, первое время испытывали шок при виде этих стоящих без присмотра продуктов, которые никто не пытался украсть. Старшекурсники, привыкшие к этому зрелищу, посмеивались над их удивлением. Так повторялось из года в год.

Проведением зарядки руководили старшины рот под бдительным оком дежурного офицера. Чем холоднее было, тем старательнее и интенсивнее выполняли мы упражнения, которые показывал старшина. Иногда, если у дежурного офицера было плохое настроение, мы и зимой бегали на зарядку в тельниках. Особенно грешил этим Кангро. Как-то, проходя мимо нас, когда мы синели на снежном фоне полосками своих тельников и краснели носами, женщина средних лет громко сказала:

– Да, ребята, я бы своего сыночка к вам не отдала.

После окончания зарядки мы не шли пешком в экипаж, который был в двух шагах, а снова пробегали эти же 800 метров, но уже в обратном направлении.

Потом заправка коек и умывание. Когда койка заправлена, на одеяле не должно быть не единой морщинки, а подушка должна была смотреться как белый монолитный куб. Помню, тогда мы считали это злобной прихотью начальства, которую, хочешь не хочешь, приходится выполнять. У нас в группе все завидовали Генке Лавриненко, который умудрялся спать без подушки. Он аккуратно ставил ее, один раз давно взбитую, по вечерам на тумбочку, а по утрам бережно водружал на прежнее место. Сейчас я понимаю, что каждый раз интенсивно взбивая подушку, мы не давали вате слёживаться.

В умывальнике было два отдельных крана: холодной и горячей воды, смеситель отсутствовал. Горячую воду мы использовали для бритья, для умывания она не подходила, слишком уж была горяча. Умываться приходилось холодной, что поначалу делали мы с отвращением, но уже через пару месяцев это уже не вызывало у нас отрицательных эмоций.

Около восьми часов раздавалась команда: "Выходи строиться"! О том, в какой форме выходить, показывала стрелка на стенде у входа, указывая на соответствующий номер формы одежды. Всего форм было пять:

N 2 – белая форменка;

N 3 – синяя суконка;

N 4 – в бушлатах;

N 5 – в шинелях и фуражках;

N 6 – в шинелях и зимних шапках.

Была ещё и форма N 1 – белые брюки и белая форменка, но носили ее только на знойном юге в летнее время. Балтики это не касалось, мы весь год щеголяли в черных суконных брюках.

С 1 мая по 1 октября мы, как и все моряки Советского Союза, носили белые чехлы на мичманках. Это была лишняя морока – чехлы надо было регулярно стирать.

За грязный чехол можно схлопотать наряд вне очереди. Да и мало радости, когда Кулларанд начнёт стыдить тебя перед всей ротой за неряшливый вид.

В 8:00 все училище поротно и повзводно выстраивалось в колонну по четыре на улице Сяде напротив экипажа. В строю у каждого своё место, по ранжиру (росту). В нашем взводе Лешка Клыков, Витька Сергеев, Вовка Малафеев и я – в первой шеренге. Раздавалась команда дежурного офицера: "Шагом марш"! Колонна двигалась по проезжей части, дежурный офицер – рядом по тротуару. Он, как бы, не при чем. Команды на ходу подавали старшины рот.

Комментировался переход в училище так:

– Рота спала, рота встала, рота завтракать пошла.

Про строй:

– Что есть строй? Строй – это организованная толпа.

И ещё:

– Нас толкнули – мы упали, нас подняли – мы пошли.

Утром в училище мы ходили коротким путём – по Вене, Суур Карья, Пярну мантее, бульвару Эстония. Впереди и сзади колонны шли флажковые. Когда светло – с красными флажками, когда темно – с красными фонарями. Они перекрывали движение транспорта, когда мы пересекали улицы. Тогда движение в Таллине было, можно сказать, эпизодическим и появление на улице нашей колонны пробок не вызывало. Через распахнутые дневальными по КПП ворота колонна входила во двор училища. Звучала команда: "Разойдись"! Мы расходились по классам, а вскоре разносился долгожданный сигнал на завтрак.

Строились повзводно на этаже. Завтраку предшествовала утренняя поверка. Старшина группы зачитывает по списку фамилии, присутствующие отвечают: "Есть". В этой, казалось бы, обыденной процедуре была своя изюминка: как произнести это самое "Есть". Кто-то коротко и чётко, кто-то, растягивая: "Е-е-есть", кто-то басом, кто-то дискантом, кто-то громко, кто-то тихо.

Тут своя тонкость: ответить надо своеобразно, но и не нарываясь на замечание от старшины. Вся группа оценивает качество звучания ответа, как знатоки в консерватории оценивают звучание скрипки солиста. И потом можно выслушать комплимент:

– Ну, ты молодец, выдал сегодня.

Старшины групп докладывают старшине роты:

– Товарищ старшина, в группе такой-то на поверке присутствует столько-то человек. В наряде столько-то. Самовольно отсутствующих нет.

Старшина роты и сам проголодался, поэтому с удовольствием подаёт команду:

– Рота, нале... во! В столовую шагом марш! Сбить ногу!

Эту команду можно бы и не подавать. Ещё в первые дни пребывания в училище нам объяснили, что по перекрытиям – этажам, мостам – в ногу не ходят. И уж, наверное, лет сто пятьдесят приводят пример, как воинская часть шла по мосту в ногу, и мост рухнул. Учёные потом объяснили, что колебания моста, вызванные одновременными ударами сотен ног по мосту, вошли в резонанс с его собственными колебаниями, и он развалился.

Нам нужно с третьего этажа спуститься в подвал, столовая там. Спускаемся не по парадной лестнице, а по лестнице так называемого "чёрного хода". Кроме как с этажей попасть в него можно только со двора. Естественно, спускаться по лестнице удобнее, держась за перила, тем более что толпа сзади напирает, проголодались все, но звучит команда:

– Держаться правее.

По лестнице могут подниматься идущие на работу преподаватели и обслуживающий персонал. Главное, их не снести.

Наконец мы в столовой. На первом и втором курсах мы сидели за столами по десять человек, на третьем – столики были на четверых. Подходим к столам. По команде "Сесть" приступаем к завтраку. Завтрак в будние дни все три года был один и тот же: бутылка кефира и половина батона на человека. Кроме того, несколько ложечек сахарного песка.

С сахаром часто устраивали шутки: часть наряда завтракала позже. Кефир, хлеб и сахар для них оставались на столе. Часто шутники перед уходом роты с завтрака сахар пересыпали в солонки, а соль – в сахарницы.

Понятны чувства пришедшего на завтрак с нарядом, когда оказывается, что вместо сахара он положил в кефир соль. Тем более, что первое время мы уходили с завтрака голодные, как волки. Кефир и батон заглатывались в момент, и мы озирались по сторонам в поисках ещё чего-нибудь съестного. Хлебом делились с нами ребята со второго курса, они помнили, что сами испытывали год тому назад. Мы с удовольствием подъедали и его. К весне нам уже хватало того, что давали, а, став второкурсниками, мы и сами стали делиться хлебом с новыми салагами. Организм вошёл в режим, и хватало двух-трёх кусочков батона.

А ведь в начале каждый лишний кусок хлеба за завтраком, попавший на наш стол, чтобы никому не было обидно, бросали "на морского". На "морского" у нас бросали всегда, если нужно было кого-то выбрать для чего-нибудь хорошего или наоборот.

Делалось это так: решали, с кого начинать считать, а потом по команде «раз, два, три» каждый выбрасывал вперёд кулак с некоторым, произвольно взятым, количеством несжатых пальцев.

Считали количество пальцев, суммировали и начинали счёт. На кого выпадало, тот и оказывался счастливчиком или наоборот, смотря по тому, на что бросали. Самое главное, обижаться было не на что, все решалось по-справедливости. Шутки же с сахаром проходили раза два-три, потом уже на них никто не покупался, и они ушли в небытие сами собой.

Сразу после завтрака женатые курсанты шли в санчасть, где их поили настоем шиповника. У нас это комментировалось так: жеребцы пошли на водопой.

После завтрака с 9:00 и до 13:00 занятия. Как и везде, 45 минут урок, 15 минут перемена. Начало урока – по звонку, об окончании урока извещает труба Толика Маликова, дублирует трубу – звонок. На каждый день назначался дежурный по группе. После звонка все рассаживались по местам, дежурный стоял у стола преподавателя. Когда открывалась дверь и входил преподаватель, дежурный подавал команду:

– Встать! Смирно!

Докладывал:

– Товарищ преподаватель (если это был офицер, то обращались по званию), на ваших занятиях присутствует группа 1б с/м (на первом курсе) в количестве стольких-то человек. В наряде – трое. Дежурный по группе курсант (фамилия).

Преподаватель здоровался:

– Здравствуйте, товарищи курсанты.

– Здравия желаем, товарищ преподаватель!

– Садитесь.

Дежурный командовал:

– Вольно! Сесть!

Начинались занятия. Кстати, преподаватели и офицеры обращались к курсантам только на вы. Преподаватели – по фамилии, офицеры в строю или по службе: курсант ... и фамилия. В неформальной обстановке – просто по фамилии. По имени никто никогда курсантов не называл.

Первые дни преподаватели устраивали перекличку по журналу, названный должен был встать и ответить: "Есть". Потом, когда они узнали всех нас по фамилиям, в перекличке отпала необходимость, достаточно было доклада дежурного.

Помню, удивил нас всех Анатолий Степанович Симоненко. Он после первой же переклички стал всех нас называть по фамилиям. Мы даже поручили ребятам, сидевшим за столом, рядом с преподавательским, посмотреть, нет ли у него шпаргалки, на которой нарисованы столы и подписаны фамилии, сидящих за каждым из них. Но ничего такого обнаружено не было. Мы поделились своими сомнениями с ребятами со второго курса, и они сказали нам, что у Анатолия Степановича такая память, что он все запоминает с первого раза и навсегда. Мы и сами потом неоднократно убеждались в этом.

Высокий, худощавый, с бледным лицом, он тихим ровным голосом читал свой предмет. В термодинамике длиннющие формулы, он писал их на доске одну за другой, изредка комментируя: "от этого переходим к этому, от этого – к этому". Периодически он поворачивался к нам:

– Все ясно?

Всегда находилось несколько человек, которым хватало мужества сказать, что неясно ничего. Анатолий Степанович тем же ровным голосом говорил:

– Ну что вы, товарищи, это же так просто. От этого – к этому, от этого – к этому.

После чего он поворачивался к доске и продолжал исписывать ее формулами дальше.

Ребята со старших курсов говорили, что раньше он здорово поддавал, но потом у него обострилась язва, пить пришлось бросить. Часто на лице у него появлялась гримаса, как будто он испытывает сильную боль.

Позже я слышал, что после ухода Аносова, он, став начальником училища, снова начал крепко выпивать. Умер он сравнительно молодым, в пятьдесят с чем-то. Из, официально называя, "преподавательско-офицерского состава" мы больше всех любили его, хотя он специально ничего не делал для того, чтобы заслужить нашу любовь. Он был честным, порядочным, хорошим человеком и с уважением относился к каждому.

На втором курсе у меня был период когда из-за личных дел мне показалось, что почва уходит из-под ног, и стало как-то не до учёбы. Анатолий Степанович вызвал меня к себе. Не говоря ничего лишнего, он объявил:

– Филимонов, вам предоставляется пять суток отпуска. Доложите командиру роты и езжайте, разберитесь со своими делами.

Я никому ничего не говорил и ни о чем не просил. Как всегда, он знал обо всех все и, в случае нужды, старался помочь. Да и позже, когда я уже окончил училище, однажды мне потребовалась рекомендация от авторитетного человека. Я обратился с просьбой к Анатолию Степановичу. Вскоре в руках у меня была бумага с очень хорошей характеристикой. И хотя прошло много лет и со многими людьми приходилось мне сталкиваться, я и сейчас очень тепло вспоминаю его.

Что-то я смотрю, о ком бы я ни говорил, заканчиваю одной и той же фразой: умер он в таком-то возрасте. Был такой старый анекдот:

Профессор спрашивает студента на экзамене:

– Что вы можете рассказать мне о выдающихся химиках XVIII века?

– Все они давно умерли, сэр.

Я рассказываю о событиях, которые происходили, правда, не триста, а лишь пятьдесят лет тому назад. Но все равно, большинства из тех, о ком я говорю, к сожалению, уже нет в живых. Пусть они оживут хотя бы в моих воспоминаниях.