Несчастье Алексея Иванова

Обстоятельный, рачительный Иванов сооружает свои текстовые запруды по выверенному и вполне годному плану.
О пропившем глобус географе я читал давно, а относительно свежая книга «Несчастье» была у меня на слуху и, наконец, пред очами оказалась.
Вообще я человек слегка консервативный и люблю так называемую «радость узнавания». Мне даже понравилось, что я снова вижу знакомую бобровую запрудь, сделанную по прежнему образцу. Ну конечно – всё тот же нескладный герой-недотыкомка (в одной книге у него смешная фамилия Служкин, а в другой - жалкая Неволин), всё тот же жовиальный дружок его (носящий простецкую и крепкую фамилию Будкин, или залихватски-лиходейскую Лихолетов). Все те же семейные неурядицы, все те же картонные диалоги и вымороченные ситуации. Справедливости ради, и всё те же прекрасные описания природы и городских пейзажей – вот тут Иванов бесподобен. Красиво пишет. Иногда, правда. в ущерб смыслу подпустит красивостей... Но все равно заметно, что природу писатель любит.
Жаль, что он на ней, на матушке-природе, не останавливается и начинает писать про людскую жизнь.

У редко покидающего пределы своей запруды писателя-бобра Иванова знания про людскую жизнь своеобразные. Конечно, он знает, что люди – это такие существа, которые едят, пьют, разговаривают и всякое прочее делают. Но каким образом все это у людей происходит – у Иванова особые представления.

Иванов не одинок в своем несчастье незнания жизни. Есть множество авторов-космонавтов, для которых попытка описать выходящее за пределы их эмпирического опыта сродни выходу в открытое пространство без скафандра – с ожидаемым финалом.

Это может быть никому неизвестный автор, чья рукопись попала в редакцию самотеком. Вообще я люблю читать самотечные тексты – в каждом найдется что-нибудь поразительное. Вот, например, пишет автор про бездетную пару, решившую усыновить ребенка. Идут они в детдом, на экскурсию. А дальше: «мальчик им очень понравился, и, подписав какие-то бумаги, они забрали его к себе домой из детдома». До сих пор помню испытанное мной восхищение автором – так элегантно обходить сложности жизни дано не каждому... .

Это может быть автор именитый, типа Сергей Минаева, у которого герой мается на перроне Рижского вокзала в ожидании поезда на Волоколамск. О том, что электрички ходят с другой платформы и надо пройти метров двести левее – ему невдомек. Вернее, самому Минаеву невдомек, вот он и подставляет героя. И как мне герою сочувствовать, если он такой идиот, что не может разобраться в простом вопросе? Тем более я еще в третьем классе самостоятельно ездил с Рижского на дачу свою, под Истрой, вполне успешно.

Это может быть даже любимец школьников младшего и сильно зрелого возраста Дмитрий Глуховский. Глуховский запросто наделяет героя (доходягу, бывшего студентика-филолога) чудовищной физической силой – шутка ли, сначала «передернуть затвор» у пистолета Макарова, а затем, вспомнив, снять его с предохранителя. Для дам: это все равно что открыть запертую дверь сейфа без ключа, просто дернув ее, а потом начать вводить код или звенеть ключами. Но это полбеды – сам герой Глуховского, проживающий в подмосковном городке, живет там, как и положено у автора-космонавта, в открытом космосе – знают его там в Лобне лишь тетя-соседка да один невнятный дружок. Это при том, что герой – сын местной учительницы... Но вот так вот выглядит «жизнь народа и глубинки» глазами столичного автора, что тут поделать.
Впрочем, иногда Глуховский подкидывает пазл – например, когда его герой смотрит на мир в окошко:

«За заляпанными окнами плыли громадные трубы ТЭЦ – серые бетонные конусы-котлы с основанием толщиной в стадион, жерла раскрашены в шашечку; над ними поднимались и упирались в потолок жирные рукодельные облака, которых никакой ветер порвать не мог. Вроде бы тепло в Москве делали из газа. Но Илье казалось, что в эти котлы что-то мясное должны были кидать, потому что из прозрачного бесплотного газа такого наваристого дыма выходить не могло».

Вот тут я в сомнении. То ли сам Глуховский не знает, что такое градирни и что из них идет не дым, а пар, то ли это такая тонкая художественная деталь, призванная нам показать – вот, дескать, герой-то наш типичный такой паренек с филфака... Впрочем, если это и была деталь, то одна единственная. Больше ничем филфаковость героя автором не подтверждалась. И так, мол, сойдет, ну хорошо же ведь.

К слову, о филфаках. Уж на что я сам оттуда, но и то про градирни в курсе, чем они там «дымят» на самом деле.
Или вот другой филфаковец – Веллер. Он, случается, и накосячит ради красного словца – понравится ему слово «глинозём», он и заставит конницу глинозём этот прочерчивать и колотить. Бывает. Я сам в одном рассказе пневматику с гидравликой перепутал, а благодарные читатели устроили мне такой «пирдуха», что и поныне им благодарен за науку.

Так вот, Веллер. При всей его, как сейчас модно говорить, «неоднозначности», в пренебрежении матчастью писателя обвинить никак нельзя. Есть у Веллера великолепный короткий рассказ «Сопутствующие условия». Там героя утром должны расстрелять, он сидит в сарае, руки его связаны. И надо ему как-то попытаться руки развязать и сбежать. В «Моем деле» Веллер подробно описывает, как он подходил к изучению матчасти. В книжках и в кино – чего проще: герой потерся-потерся обо что-то там, веревочка и лопни. А в жизни? Как пишет сам Веллер: «Но я же сука. Я зануда. Как сказал обозленный майор на военной кафедре: «У тебя, Веллер, пытливый ум, блядь!»
Что есть, то есть, прав был майор. И вот как происходит работа над деталью. Цитата обширная, но она того стоит, любому пишущему (да и читающему) будет полезна:

«Принес с кухни соседскую бельевую веревку. Скатал одеяло и всунул скатку в рукава пальто. Связал пальту руки за спиной. Стал прослеживать ход веревки в витках. Сбился, потерял. Плюнул, взял бритву и стал перерезать. И смотреть, сколько витков надо перетереть, чтоб смотать все хоть с одной руки. Так. Возможно! Помучиться надо, одним не обойдешься, но жить захочешь — перетрешь. Если время есть. И есть об что тереть, черт возьми!
В соседском ящике в кладовке я нашел самый большой гвоздь. Ага, сейчас. Даже паршивую бельевую веревку хрен об него перетрешь! А уж приличную пеньковую? Скользят плотные волокна по гвоздю, месяц тереть будешь. Проминаются, заглаживаются, затирается бороздка от этих елозиний. А где я вам в деревенском сарае возьму торчащий кусок стекла или вбитую неизвестно куда острую железячку? Только гвоздь.
Так. А если поддеть гвоздем несколько волоконец, воткнув острие кончика в веревку? Так. А если между кистей, в середину вязки, и надавить вязкой на гвоздь, чтоб — внатяг? Ага — лезет чуток. Так. А теперь дернуть? Соскочил, зараза! А еще раз! Осторожно! Тыннь! Порвалась прядочка!
Я утер пот, налил чаю и перекурил. Да — это возможно: об гвоздь расщипать веревку за спиной. Да — трудно. На хрен. Его утром расстреляют — вот он пускай и упирается. Я свою часть работы сделал».

Казалось бы – да чего ты, автор, ерундой маешься – не в том же смысл твоего рассказа, возможно аль нет веревку перетереть (дотошный Веллер учел еще и реальный способ вязки – накрепко, без жалости, в несколько витков, перехват узлом, и еще раз крест-накрест – все по науке). Смысл рассказа же в другом!..
Конечно, в другом. Поэтому и нельзя оплошать ни с чем. Иначе никакой веры у читателя не будет.

Но вернемся к нашему замечательному Алексею Иванову и его произведению.
Наверняка уже внимательный читатель хочет меня одернуть – что ж ты, мол, распинаешься про детали, а сам название ивановской книжки взял да и переврал?
Могу в оправдание сказать лишь одно – уж если самому Иванову можно перевирать все, до чего он дотягивается своим пером, то отчего же мне теряться?

Итак, книга Алексея Иванова «Несчастье», она же «Ненастье».

Саму эту книгу кропотливый бобер-писатель сваял из обрубков и огрызков стройматериала, что остался после выполнения им заказного сооружения, текста-плотины под названием «Ёбург». Поэтому сюжет представляет собой произвольную мешанину щепок и бревен разной степени изгрызанности и сохранности. Пересказывать его нет никакого желания, да он и самому автору не особо интересен – ведь книга о вечном, о душах людских, а не о возне человеческой, как сам автор подчеркивал в интервью.

Но, к его, автору, сожалению, от возни никуда не деться. Приходится уделять внимание и ей.
Занудный объемистый текст начинается описанием ограбления водителем-инкассатором своего же фургона, перевозящего выручку.
С первых же страниц автор (которому критики упорно лепят ярлык «мастер бытовых деталей») начинает чудить. Понятное дело, тонкости инкассаторской работы и автору, и большинству читателей неведомы. И может быть, даже не особо интересны и нужны. Поэтому читатель может простить путаницу между понятиями «карабин» и «автомат», отсутствие среди бригады такого важного человека, как кассира – а вы как думали, инкассаторы просто так мешки таскают да возят? Можно простить автору и его рассуждения, что «с короткоствольными карабинами... в тесных помещениях сподручнее» - ну, в общем, если альтернатива – противотанковое ружье Дегтярёва, то да. Я даже готов простить автору, что у него вместо бригады инкассаторов обычные «махновцы», которым плевать вообще на любые элементарные правила своей работы - от обращения с оружием до реакции на незапланированный съезд с маршрута и остановку. Этакие деревянные солдаты-дуболомы из сказки Волкова, с интересом сующие руки в огонь или падающие в реку, приняв ее за гладкую дорогу. Ну, может, в краях Иванова такие вот люди и живут, кто знает. Ему, краеведу, виднее, в конце концов.

Но вот когда герой повествования, унылый тип по фамилии Неволин, начинает приводить в действие свой злодейский план...
Знаете, что он задумал? Чтобы сидящий с ним рядом старший смены приоткрыл боковое окно машины и протер якобы запачканное зеркало. Ну, отвлечь таким образом захотел, чтобы оружием (карабином «Сайга») завладеть. Опять же – доверчивый читатель может и не знать, что в инкассаторских машинах боковое стекло - толстенное-претолстенное и никаких подъемников в нем нет, оно намертво там стоит, без всякой возможности его опускать и поднимать. Но автор-то мог бы это и узнать, раз его творческий замысел требует детали. Причем про толщину стекла Иванов как-то интуитивно догадался, но на большее его не хватило, поэтому старший смены у него повернулся к окну и «приспустил толстое бронестекло».

Хорошо, что Иванов не написал повесть о моряках-подводниках, там бы у него наверняка герои «приоткрывали» бы некие иллюминаторы, чтобы покурить тайком от старпома. Прочитал бы это мой любимый автор Эдуард Овечкин (Eduard Ovechkin) и слег бы с инсультом.
Приспускаемое в инкассаторской машине стекло – это как застежка «молния» спереди на бронежилете. Примерно столько же смысла и столько же реалистичности.

То есть такую важнейшую и ценнейшую вещь, как «доверие читателя» автор умудряется профукать с первых же страниц. Как любил говорить мой ротный: «Херово начинаете службу, товарищ солдат...»

Этого Иванову мало, он зачем-то усиливает сцену новыми нелепостями. Унылый Неволин таки завладевает карабином (вынув его из установленной в кабине автором некой «держалки»). Затем наш герой «сдвинулся за руль» и нацелился в сидящего рядом напарника. Марка фургончика – «фольксваген», то есть все очень скромно. Уверен, приди вдруг такая дичь в голову тому же Веллеру – тот бы не поленился, отмерил бы на ручке соседской швабры положенную длину, откромсал бы нужный отрезок, разыскал бы подходящую габаритами машину (да хоть «газельку» маршрутную), залез бы туда и прицелился из палки в перепуганного смуглого водилу. Чтобы оценить просторы салона и возможность действия.

Старший смены, вместо того, чтобы забрать у подчиненного свой карамультук, которым тычут в него влотную, сидит понуро и покорно – а потому что негодяй Неволин ему пообщещал: говори код, иначе «раздроблю я прикладом тебе пальцы на ногах». Каким таким способом писатель Иванов собирался заставить своего героя это исполнять, слава богу, осталось загадкой. Но, видать, в представлении писателя Иванова места в кабинке фургона вполне было для «раззудись плечо, размахнись, приклад!», да и старший смены услужливо вытащил ноги из под «торпеды» для более удобного раздробления.

Но я Иванова читать люблю, поэтому все это списал на неведомые мне, но ведомые ему, краеведу, особенности тамошней уральской жизни. Может, там и фургоны под стать горным хребтам, и люди вот такие необычные живут.

Тем более, совсем скоро Иванову удается вновь заинтриговать – на этот раз своим необычным видением спортивного зала в бывшем центре досуга, который захвачен полубандитским комитетом бывших воинов-«афганцев» во главе с лихим Сергеем Лихолетовым и превращен ими в штаб-квартиру.

«Наш кач, - пояснил Серега. – Парни тягают железо, набивают банки».

Спорзал, он же «качалка», в тексте упоминается не раз. Автор даже блещет знанием сленга качалок девяностых: набивка банок, она же – накачка бицепсов. То есть подкупает знанием жизни и деталей. Правда, на этом все и заканчивается. Дальше для писателя начинается терра инкогнито. Конечно, в фитнес-центры нынешних времен Иванов наверняка захаживал. Это модно, да и писателям, с их сидячим образом жизни, полезно. Поэтому и «качалка» девяностых годов у Иванова – это некий «большой спортивный зал с тренажерами в два ряда». Вдоль тренажеров ходит «высокий и стройный, словно стрелок из лука», тренер и возле пустого тренажера подкручивает «специальным ключом какую-то блестящую гайку». Ба! Да это, никак, тот самый, из самотечной рукописи. Ну, который вместе с женой «подписал какие-то бумаги» и усыновил детдомовца. Перебрался, прощелыга, в книгу маститого автора и ходит тут, какие-то блестящие гайки на каких-то пустых тренажерах подкручивает зачем-то, каким-то специальным ключом...

Согласен - нечего читателя нагружать названиями тренажеров и их частей. Но достоверно знать изображаемый им материал и уметь его правильно подать – это важнейшая авторская обязанность.
Что такое зал в девяностые годы, где банда полумахновцев «набивает банки» себе для «работы» с непокладистыми продавцами со стихийного рынка? Это не какие-то «тренажеры в два ряда» с блестящими гайками. Это довольно хаотичный набор разномастных гантелей и гирь, это облезлая скамья для жимов, это сваренная на ближайшем заводе силовая рама. Это неуклюжий блок с вертикальной тягой (реже еще имелась тяга горизонтальная). Похожий на козловой кран «кросс-овер». Уголок для становой. И обязательно – боксерский мешок, перемотанный изолентой. И опилочная пыль под ним и в воздухе.

Продюссер Иванова, красавица Юлия Зайцева, подтвердит: уж я-то знаю, о чем говорю. Полистав в Фейбуке мою страницу, она проницательно заметила: «Судя по вашим фото, девяностые для вас не закончились...»
А бабу, как верно заметил Горбатый, не проведешь, она сердцем видит.

Но, могут сказать мне, ты же сам, дружище, говорил, что не бывал в ивановских краях, не знаешь, что за жизнь там была и сейчас есть. А вдруг там вот так и было, как у Иванова? Бандосы на неведомых тренажерах с блестящими гайками? Соглашусь, может, и было все так, может, и видел все это Иванов своими глазами.

В чем состоит одна из самых больших проблем пишущего? Чем пишущий творец-человек отличается в невыгодную для себя сторону от самого главного творца – бога? Не будем углубляться в проблемы теософии и атеизма. Возьмем лишь предположение, что вот это все прекрасное безобразие, что окружает нас – действительно творит бог. В чем его, бога, преимущество, как творца, перед творцом-человеком? А в том лишь, что бог может творить что угодно и как угодно, создавать любые, самые немысленные вещи и ситуации. Ему на наше «не верю!» наплевать.
А вот писатель-творец должен убедить читателя в сотворяемом. Иначе грош цена его потугам.

Иванов во всем, что касается описываемым им в спортзале оказывается убедительным только в одном – что описываемое ему бесконечно чуждо. И вот тут ему веришь, когда он пишет про «потного парня, зажатого в пыточных объятиях тренажера». Вот, как говорил Ипполит, и тёпленькая пошла, вот и правда жизни нашего округлого автора просочилась.

Но вся беспомощность относительно мелких деталей жизни и нелепого их описания меркнет перед следующим ходом автора. Когда он уже замахивается на описание людских отношений и жизни целого коллектива.

Тот самый Сергей, главшпан всей «набивающей банки» бригады ветеранов Афгана, человек лихой (у него и фамилия – Лихолетов, почти как у его прототипа) и в городе более чем известный. В любовницах у него не абы какая тётка, а тихая девочка Танюша. Тане пятнадцать лет и она постигает в училище азы парикмахерского дела. А в ее группе есть лидерша, девка по имени Нелька, при которой всегда ее свита – «три-четыре подруги, крупные и простоватые девахи». У Нельки мамаша торгует шмотками на рынке, который контролирует Лихолетов, чьи бойцы попортили товар мамаши. За это Нелька сильно озлобилась на тихоню-Танюшу и наехала на нее аки бульдозер – там и побои ежедневные, и унижения в виде общупывания лифчика Тани с криками «чего-то напихивает, чтобы сиськи были!», и обложение данью. Все свои карманные деньги, которые Лихолет ей выдает на обеды, сожительница теперь отдает злобной Нельке. До того доходит дело, что Танюша в голодные обмороки начинает валиться...

Напомню еще раз – Танюша девочка не абы какая. Во-первых, она дочка того самого высокого и стройного, как лук со стрелами, «тренера» из лихолетовского спортзала (ну который блестящие гайки ходит и подкручивает). Правда, толку от отца-гайкрокрута мало. Но зато во-вторых она любовница самого Лихолетова, запросто отжимающего у города рынки и комплексы.
Причем медсестра в училище, беседуя с завучихой, которая собирается звонить родителям Танюши, проявляет адекватность:
« - Не советую, Анна Ивановна, - сказала медсестра. – Зачем вам опасные конфликты? Эта девочка живет не с родителями, а с Сергеем Лихолетовым, который командир у группировки «афганцев» во Дворце культуры».
А вот ушлые быдловатые одногруппницы Танюши, по мнению писателя, неразумны и наивны в подобных делах.
Где, в какой одинокой запруде провел свое детство и юность писатель-бобер Алексей Иванов – я не знаю. Но даже в моей московской школе были девочки, ходившие (как тогда говорилось) с районной шпаной, причем не самого крупного масштаба. Так в их сторону кашлянуть лишний раз остерегались.
Впрочем, может, и тут сказывается не ивановское, а мое незнание жизни... Может, на Урале и впрямь все по-другому... Не зря же говорят – «уральский характер».