Когда музыка говорит, а слово поёт

Встретившись однажды, молодой писатель и уже именитый композитор, несмотря на разницу в возрасте в два десятка лет, почувствовали взаимное творческое тяготение. Увлеченные перспективами совместной работы, они были счастливы. Но время разлучило их – слишком коротким оказался жизненный путь музыкального гения.

И к Чехову, чей полуторавековой юбилей 29 января уже отметила Россия, мы вновь возвращаемся в связи с именем Чайковского, с его стосемидесятым днем рождения.

«Посылаю Вам фотографию...»

Их личное знакомство состоялось в Петербурге в конце 1888 года на квартире брата Чайковского Модеста и перешло в искреннюю дружбу. А вскоре Модест Ильич сообщает брату о решении Чехова посвятить ему книгу, чем Чайковский «ужасно гордился». И вот уже в руках Антона Павловича письмо: «Посылаю при сем свою фотографию и убедительно прошу вручить посыльному Вашу!» На фотографии четкая надпись: «А. П. Чехову от пламенного почитателя. П. Чайковский. 14 окт. 89».

Выполняя просьбу композитора, молодой писатель отослал ему фотографию и книги – «В сумерках» и второе издание сборника «Рассказы». К посылке было приложено письмо: «Очень, очень тронут, дорогой Петр Ильич, и бесконечно благодарю Вас. Посылаю Вам фотографию, и книги, и послал бы даже солнце, если бы оно принадлежало мне».

А через несколько дней Чехов получил от своего друга новый знак внимания – билет на симфонические концерты Русского музыкального общества и записку: «Ужасно рад, что могу Вам хоть немного услужить». Пройдет немного времени, и в 1890 году писатель посвятит Чайковскому сборник рассказов «Хмурые люди». За две недели до его выхода он пишет Модесту: «Я готов день и ночь стоять почетным караулом у крыльца того дома, где живет Петр Ильич, – до такой степени я уважаю его».

Былые дни, былые вечера

Музыка вошла в жизнь Чехова еще в детстве. Он любил слушать ее и в студенческие годы. А после окончания университета, когда появилась сравнительно большая квартира, он устраивает музыкальные вечера с участием артистической молодежи.

И хотя Чехова нельзя отнести к числу неизменных посетителей концертов и оперных премьер, все же музыка для него, как и общение с природой, была внутренней необходимостью. Вот и сейчас он с удовольствием принял приглашение на концерты классической музыки, тем более что и сам Петр Ильич активно участвовал в их подготовке.

Когда-то в чеховской гостиной в исполнении брата Николая – художника и пианиста – звучали ноктюрны, мазурки, прелюдии Шопена. А в репертуаре младшего брата Михаила были пьесы из «Времен года» Чайковского, интродукция к любимой опере «Евгений Онегин». Летние месяцы Чехов часто проводил в подмосковном имении Бабкино, которое сыграло большую роль в формировании его музыкальных интересов и вкусов.

На одном из здешних вечеров тенор Большого театра М. Владиславлев пел романсы Глинки: «Чехов сидел в уголке, подперев голову руками и как будто уйдя совершенно в другой мир. Мысль его витала где-то далеко-далеко, и такая глубокая грусть лежала на его лице, еще не так давно сиявшем беззаботною юношеской веселостью».

Но вот все стихло, и кто-то погасил лампу. Концертное выступление всегда заканчивалось «Лунной сонатой» Бетховена, исполнявшейся при лунном свете. Антон Павлович ушел на крыльцо и сел на нижнюю ступеньку. Как пишет мемуаристка, она «предложила было идти туда же, но отец сказал: “Антон Павлович любит быть там всегда один”».

«Сюжет для небольшого рассказа»

Как прежде в Москве и Бабкине, в Мелихове тоже часто устраивались импровизированные концерты. Здесь звучали произведения Чайковского, которые Чехов заказывал певцам: «Ни слова, о друг мой», «Нам звезды кроткие сияли», «Снова, как прежде, один». В Мелихово часто приезжала близкая знакомая семьи Лидия Мизинова. Девушка необычайной красоты, обладательница прекрасного голоса занимала довольно большое место в биографии писателя. Между ним и Ликой были сложные отношения – дружеское расположение переплеталось с большим взаимным увлечением и, с ее стороны, любовью. Антон Павлович в жизни был сдержанным на изъявление своих чувств и нередко отвечал на внушенную любовь блестящей сюитой комических пассажей, изредка лишь прерываемых глубокой и чистой сердечной нотой. Скорее всего, рассудительность, уравновешенность и нерешительность писателя в отношениях с женщинами объясняются тем, что у него был громадный талант, который требовал большой службы и ревновал своего господина к жизни.

Пережившая мучительный роман, Лика могла бы повторить за смелой и страстной чеховской героиней из «Рассказа неизвестного человека»: «Вы на мою безумную любовь отвечаете иронией и холодом».

И когда все отошло в далекое прошлое, а обстоятельства жизни отдалили их, Лика подарила писателю свою фотографию, в надписи которой звучит отголосок мелиховских вечеров. И общие с Чеховым переживания музыки Чайковского словно возвращают ей лейтмотив любви, увековеченный в торжествующей мелодии романса «День ли царит»: «Будут ли дни мои ясны, унылы, скоро ли сгину я, жизнь погубя, – знаю одно, что до самой могилы помыслы, чувства и песни и силы все для тебя! (Чайковский – Апухтин)… Я могла написать это восемь лет тому назад, а пишу сейчас и напишу через десять лет».

Как оказалось впоследствии, они оба проиграли свое счастье. Когда Чехов это понял, он написал Лике несколько слов, простых и трагических в своей краткости и обнаженности: «Я не совсем здоров. У меня почти непрерывный кашель. Очевидно, и здоровье я прозевал так же, как и Вас».

Но их романтические отношения пережили своих героев и стали основой кинематографического «Сюжета для небольшого рассказа» и литературного исследования Леонида Гроссмана «Роман Нины Заречной».

Искусство создавать

В конце 90-х больной Чехов переехал в Крым, где в красивом белом доме играли не только любители, но и известные исполнители – Сергей Рахманинов, Антон Аренский, Федор Шаляпин. Пела и жена писателя Ольга Леонардовна, в вокальном репертуаре которой был романс-монолог Чайковского «Отчего я люблю тебя, светлая ночь?» на слова Я. Полонского. Волнующий своей необыкновенной красотой и лиричностью, он зазвучал  в «Ионыче» и повести «Моя жизнь».

Однозначно, любовь к музыке великого мелодиста нашла отражение во многих  сочинениях писателя. К третьему действию своей пьесы «Леший» в качестве музыкального эпиграфа автор взял арию Ленского из оперы «Евгений Онегин», которая исполняется на рояле за сценой. Так музыка вводит зрителя в напряженную атмосферу действия, завершающегося самоубийством Егора Войницкого – этого предшественника дяди Вани. К слову сказать, не имевшего успеха «Лешего» автор переплавил в «Дядю Ваню» – новую драму, ставшую одним из лучших его созданий.

В «Рассказе неизвестного человека» способный на высокий подъем чувств Грузин садится за рояль и поет начальную фразу арии Ленского «Что день грядущий мне готовит?»

Наконец, рассказ «После театра» целиком навеян лирической сценой письма Татьяны к Онегину. Шестнадцатилетняя Надя Зеленина впервые в своей жизни услышала оперу «Евгений Онегин», вечно юная музыка которой пробудила в ней новые чувства, похожие на «нежные, изящные цветы». Она хочет, как пушкинская Татьяна, написать письмо любимому человеку, но, еще не узнав любви, в своих желаниях разрешается светлой радостью (рассказ сначала и назывался «Радость»). Во всех этих музыкальных страницах – отзвук чувств и настроений самого Чехова.

Чайковский так же остро ощущал музыкальное начало и певучую природу чеховского слова и вполне мог бы переадресовать ему собственную мысль, посвященную Пушкину, который «силою гениального таланта очень часто врывается из тесных сфер словотворчества (в оригинале «стихотворчества» – О. К.) в бесконечную область музыки».

Едва узнавшие друг друга, они почувствовали себя настолько близкими, что вели речь о совместной работе – о будущем либретто оперы «Бэла» (по Лермонтову), которое должен был написать для композитора Антон Павлович. Эта перспектива была необычайно увлекательной для Чехова, да и Чайковский уже видел и слышал своих героев: Бэла – сопрано, Печорин – баритон, Максим Максимыч – тенор, Казбич – бас…

Но этому проекту помешали неотложные дела: писателю – поездка на Сахалин, композитору – создание «Пиковой дамы» и «Щелкунчика».

«Художник жизни», как называл Лев Толстой своего собрата-сочинителя, раскрыл в своих произведениях внутреннюю связь человека с окружающим его миром, наполненным звуками, – лепет березы и стук дождевых капель, перезвон часов и колоколов, певучая мелодия скрипки, тихие переборы гитары и ритмические удары бубна, наигрыши гармони или балалайки. И наконец, волнующая мелодия человеческой речи.

Музыкальность Чехова особенно ярко проявляется в его пьесах. Французский писатель Андре Моруа говорит: «Создается впечатление, что в свой театр он пытался перенести ощущение нежности, присущее этим шедеврам». Поэтическая атмосфера, одухотворенность созвучны «лирическим сценам» Чайковского. Критик Борис Асафьев утверждал, что в «Онегине» «предварен лиризм чеховских драм» и что лирику этой оперы «можно измерять всем тончайшим из словесной ткани Чехова».

Уже в первой пьесе – в «Иванове» – В. Немирович-Данченко ощутил, как здесь «все поразительно музыкально: и эта запущенная усадьба, и лунная ночь, и крик совы, и тоска Иванова, и плачущая виолончель графа…»

Изысканность стиля и деликатность его пера обращают на себя внимание в одном из мелиховских посланий Лике Мизиновой: «…Позвольте моей голове закружиться от Ваших духов и помогите мне крепче затянуть аркан, который Вы уже забросили мне на шею». У какой женщины не забьется сердце от таких головокружительных слов!

Письмам Антона Павловича была присуща необычайная мягкость, переливчатость тона, что и отметила писательница Лидия Авилова: «Его слова всегда были музыкальны и оставляли такое впечатление, как будто со звуком его голоса, с подписью его письма замирала последняя нота волшебного смычка…»

Интеллектуальное творчество писателя и композитора выявляет общность их натуры и «дум высокое стремленье». Искусство, согретое сердечностью, нравственно возвышает человека. Петр Ильич говорил о своем кумире: «Моцарт не подавляет, не потрясает меня, но пленяет, согревает. Слушая его музыку, я как будто совершаю хороший поступок».

Разве не те же чувства вызывают у нас чеховские «сестры» с их надеждами на счастье и мир на земле? Или «Дядя Ваня» – с его загадочной многозначностью драматургии, где все подмечено тонкой палитрой настроений – восторженная грусть, печальная вера, слезы – и небо в алмазах…

Власть высокого таланта

После смерти Чайковского потрясенный писатель срочно телеграфировал брату усопшего, Модесту: «Страшная тоска. Я глубоко уважал и любил Петра Ильича, и многим ему обязан. Сочувствую всей душой».

Фотография композитора, всегда стоявшая на письменном столе Чехова, теперь находится в кабинете Дома-музея писателя, напоминая нам о значительном периоде жизни двух гениев – слова и музыки. В центре внимания их творчества – человек с его маленькими и большими радостями, страданиями и надеждами, а основной тон сочинений – страстное стремление к идеальному.

«Знаете что? – пишет Чайковский Надежде фон Мекк. – Мне кажется, что Вы оттого сочувствуете моей музыке, что я всегда полон тоски по идеалу, так же точно, как и Вы».

Оправдавшие доверительную склонность муз, вдохновенные творцы навсегда остались в истории мирового искусства. И поныне художник-драматург живет среди своих героев «Вишневого сада», «Чайки», «Дяди Вани», «Трех сестер» и трогает сердца зрителей Европы и Америки, Японии и Китая… И после спектаклей мы продолжаем разгадывать таинственный язык и полифоническую ткань его трагикомедий: диалоги, мелодекламации, смех, напевания, насвистывания, молчание… Театральные переживания ищут художественного воплощения и направляют нашу мысль к исповедальной поэзии Апухтина:

Вера, мечты, вдохновенное слово,

Все, что в душе дорогого, святого, –

Все от тебя!

Строки, отражающие душевный порыв, перекликаются с музыкальными партитурами знаменитых симфонических фантазий Чайковского – «Буря», «Франческа да Римини», «Ромео и Джульетта». Все они воспевают вечную тему мировой поэзии: любовь сильнее смерти.

…Пройдут столетия, но неизменной будет власть высокого таланта, о чем еще в XIX веке так точно написал Федор Глинка – слова, которые можно произнести как эпитафию:

Судьбы и времени седого

Не бойся, молодой певец!

Следы исчезнут поколений,

Но жив талант, бессмертен гений!