Об апрельской подборке Владимира Кузьмичёва и о бессмертии поэтическом несколько соображений

Об апрельской подборке Владимира Кузьмичёва и о бессмертии поэтическом несколько соображений

1

Пасха у христиан — Праздник Воскресения. Главный Праздник христианского мира. Важнее жизни или смерти — лишь Воскресение. И «Пасхальное» — второе по счёту стихотворение поэта Владимира Кузьмичёва в этой подборке. Воскресение в нём подразумевается (хотя оно целомудренно прямо не именуется поэтом). И так как в последней строчке отсутствует знак вопроса и есть уравнительный союз или, то жизнь и смерть уравнивается именно в бессмертии (неявно, опять же). Через Христово Воскресение, исторически свершившееся однажды. Или что ещё может быть пасхальным, как не оно самое, Воскресение? И это основной, главный пафос новой подборки поэта, с чем мы его и поздравляем, это конечно личное достижение художника-слова, сравнительно новый уровень. Для юмора в поэзии, в том числе.

Тут только творчество, искусство и являют собой некую вечность уже в обыденной жизни, кишащей сплошь смертями, большими и малыми, близкими и чуждыми. Ржавеет техника, у танка загибается к пузу дуло, угасают даже тараканы. Но только не подлинное искусство. Не поэзия.

2

Новая лиричность, юмор, умудрённость совместно с мастерством сочетаются в строчках сегодняшнего поэта Владимира Кузьмичёва. «Поэт в безумстве человечеству не страшен» (В. Кузьмичёв)… Афористичность иных его стихов (выразительная меткость русского языка) — примета мастерства, а юмор смягчает горечь познания мира или усиливает радость от художественного созидания. Поэзия ведь не только ощущение, но и познание-прозревание тоже. Иначе она была бы бессмысленна. Но на то и стихотворчество, чтобы печалить-радовать и умудрять одновременно. Дерзать. Пускать всю душу в полный рост. Поэзия, рифма, ритм, редкая своя интонация, образность, смыл всего этого — извлечённый корень из преобразования мира истинным поэтом, как демиургом мира. Отчасти и в частности, Владимиром Кузьмичёвым, в том числе. Такое преображение или создание своего уникального мира автором наиболее глубокомысленным может быть именно в поэзии как изящной словесности. Поэзия сочетает в разумном единстве стихотворения и словесную музыку, и живопись значений, и реальный конкретно-духовный, непосредственно выраженный (воплощённый) жизненный идеал. Но таково лишь свободное поэтическое  искусство, но вполне владеющее и овладевшее однажды своим ремеслом как собственно поэтической основой. Всей его совокупностью. Это вторая реальность, но она же — и первая. Третья — первая и вторая в их парадоксальном полноценном единстве.

Единственная реальная действительность в целокупности поэтического видения и его реализации.

Поэты растут под небом духа, прорастая сквозь все (в случае особой удачи) сферы бытия, начиная с самой материальной и грубой, ужасной и комической. И правит поэтами творческая духовная жажда красоты вечной и живой. Не все достигают вершин совершенства, многие гибнут, как космонавты или охотники за духами на этом опасном и славном пути-поприще, полном злобных чудовищ и бешеных вепрей, которых ещё только предстоит укротить. Это личное стяжание силы, в отличие от использования чужих заготовок и штампов.

3

То, что Владимир Кузьмичёв не отказывается от лирического начала в пользу эстрадно-юмористической поэзии свидетельствует о высшей устремлённости духа поэта, не порабощённого жанром массовой и терапевтической смешливости, так сказать. Эстрадная юмористика, даже в лучших своих образцах, мелковата перед философской лирикой, хотя, разумеется, и более востребована вялым и сонным массовым сознанием, лучше всего реагирующим на щекотку. Оно, не способное взлететь, радо хотя бы попрыгать. Хохот полезен и даже и рычащему животному псу. Совсем другое дело — созвездие «Гончих псов» или «Лиры», или «Лебедя». Возвышенное и низкое легко сочетаются в комическом плане искусства, но высочайшая философская лирика — отдельный жанр, со своими особенными приключениями глубокого смысла. Эстрада массового юмора полезна как гигиена общественного тела, «как вшивому баня». Но это не место для подвига индивидуальной мысли свободного Художника слова — для истинного музыканта-лирика, для свободной (в том числе от массового сознания) личности поэта. Часто и от шестиструнных костылей в виде внушительных или изящных тростей. Хотя свободная поэзия, истинная лирика и опасна, но кто не рискует, тот не занимается лирической поэзией, часто идущей вразрез с косными общепринятыми взглядами. Все общепринятые взгляды косны, ибо слишком уж здравы в своей заёмной мудрости. И юмор слишком часто — только оборотная сторона этой слишком плоской медали.

Словом, эстрада, или тенденциозная юмористика, имеет весьма малое, частичное отношение к полнокровному стихотворчеству, исследующему границы и пределы коллективного сознания или бессознательного уже в глубоко личностной, индивидуальной сфере поэзии.

Господние мельницы крутятся медленно, в ожидании появления чего-то нового человеческого в нашем виде. И чуткий поэт-лирик способен разглядеть нечто именно таковое, и выразить это новое живое проявление вечности и ещё неслыханной (невиданной) Красоты. Это новое — столь же прекрасное и весёлое, как самый тонкий юмор, но не такое прямолинейно-тенденциозное, как, скажем, Камеди клаб.

4

Философская подоплёка сложной и одновременно простой (уже благородная простота) современной лирики ко многому обязывает поэта. Это, конечно, высокая обязанность, высокая болезнь (Пастернак). Одной восточной мудрости уже маловато для современной поэзии, тут требуется и вся европейская философская мысль в целом. Хотя истина по-прежнему приходит с Востока. Необходимы и новые личные качества поэта, и многие общекультурные и специальные поэтические знания. А их тьма сколько накопилось за одно лишь 20-е столетие, не говоря о тысячелетиях минувших, не сгинувших бесследно. Дух поэзии всегда жив и веет, где пожелает, вместе со своим новоявленным избранником. Даже (и тем более) в век машин поэзия остаётся глубоко органичной по своему духу и свободной — внутренней, творческой свободой. А вот, например, педалированная односторонняя сентиментальность, оторванная от мысли в целом, сегодня не может быть выходом в новое измерение, как это было во времена Руссо и раннего романтизма. Также и одного интеллекта никак не достаточно без приобщения поэта к глубинным духовным началам. К духовным практикам через голову механизмов и современных машин. То же и с юмором. Он так же должен способствовать, как любая эстетическая категория, но не способен заместить собой всей духовной реальности, всей поэтической деятельности поэта. Эпохально-драматического уже в наш век Лирика. Это достаточно новое, ещё намечающееся явление. Ему предшествовало основательное развитие прозы в девятнадцатом и двадцатом столетиях. Но пора уже перейти непосредственно к древнейшим поэтическим принципам снова, учитывая опыт художественной прозы и всей философской мысли в целом.

5

Возможно, из подобного «самочувствия» и появилось у Владимира Кузьмичёва стихотворение «Пасхальное» как плод мучительного раздумья поэта о смысле жизни и смерти, о бренности всего преходящего. «Пасхальное» как своего рода «мандат» лично достигаемой поэтической зрелости, постигаемого поэтом смысла жизни и смерти. Подходы к этому моменту. Не отсюда ли и обыгрывание (попытка осмыслить) поэтом пушкинской темы («нет, весь я не умру…») в другом стихотворении? Читатель увидит сам, если захочет, если он настоящий читатель поэзии. А не просто пришёл поразвлечься и щекотливо отдохнуть. Что, в общем, неплохо.

Но даже в «пушкинском» этом стихотворении Владимиру Кузьмичёву оказывается привычнее обратиться не к Гете или, скажем, к Рильке, но к Жванецкому. То есть — почему-то к другому роду искусства вообще. Не к Баратынскому или Мандельштаму поздней поры («сегодня я к смерти готов»), не к мучительно-глубочайшему Тарковскому-поэту, как бы уже живущему в вечности при этой жизни… Но — к советской-таки эстрадности, пусть и в самом лучшем её виде.

Блистательный юморист Михаил Жванецкий не то чтобы более устарел, чем эти два-четыре-пять названных мною поэтов. Их, конечно, ещё больше, бессмертных гениев, как Владимир Кузьмичёв и сам знает, и, до которых массовому читателю-потребителю принудительно-смешного эстрадного жанра ещё только расти и расти на здоровье.

К общему счастью, он неизбежен, этот весьма нечастый рост коллективного сознания в сторону персонально сознающей личности. Поначалу всегда одинокой.

И Жванецкий в понимании поэтическом не более современен (по расположению на линейке) времени нам, чем, скажем, Рембо, Блок или Мандельштам. Время в подлинной поэзии не вполне линейное. До этих неизменных поэтических величин нам, современникам, нужно ещё дорасти. Но сперва — почувствовать разницу. Своим личным человеческим сознанием, расти, как — до неба и до земного ядра. В обе стороны. Это, конечно, не «упрёк» в адрес Владимира К. ни в коем случае. Это критика лишь одной современной развлекательной тенденции, способной проникать, похоже, даже в святая святых русской лирической поэзии, ведущей свою линию из стран священных теней… Через «Бездну» Ломоносова, через «Бога» Державина, через «Пророка» Пушкина, через «Демона» Лермонтова или Блока и т. д. до наших дней. И, отчасти, до «Пасхального» самого же Кузьмичёва.

6

Не слишком ли резко эстрадный юмор продолжает «ориентировать» и автора прекрасного стихотворения «Пасхальное»? Оно ведь касается уже лирической вечности, то есть самого серьёзного, важного из всего весёлого, что только есть у человека. Ну, добро бы Гоголь Николай Васильевич (тот ещё юморист!) занимал все мысли нашего лирика, так ведь нет — се блестящий советский эстрадник Михаил Жванецкий. Что это, массовый капустник века с неутомимым Камеди клаб во главе? Но ладно, не хочется тянуть эту холодную резину, говоря о столь тонкой смысловой материи как современная мировая великая философская лирика (наследующая эпос, прозу и драму), то есть, вообще поэзия в целом, явленная в стихотворчестве, отчасти вновь каноническом, на новом уже ветке своего развития. Так мне это видится сегодня. Но и Михаила Жванецкого (поэтому самому моему видению), как неотъемлемую часть словесного искусства я весьма высоко ценю, а «уважаю» с юности. Но речь ведь не об этом.

7

Но есть ли вообще та грань, отделяющая озарение от смешного? Её нет. Но есть творческая свобода от жёстких тенденций в изящной словесности в целом. И в том числе от навязывания правил игры отдельных эстрадно-жанровых направлений свободному лиризму и смысловой поэзии. Русскую (как и европейскую) поэтическую Традицию невозможно свести ни к эстрадному юмору, ни к бардовской песенной современной манере, даже самой, пусть самой удачной. Поэзия — сама себе Космос и музыка сфер. Да это и ненужно, чтоб барды пели Пушкина: испортить всё можно легко. Петь можно (и нужно) более слабые тексты, они от этого только выигрывают. Возможностей у стихотворца всегда много, ну, хотя бы — несколько. Привычнее бывает, конечно, пошутить (чем глубоко задуматься). И, говоря о смерти, отшутиться… Мимолетно, то есть, взгрустнуть. Либо попытаться (если это ещё удастся! — и не каждому поэту даётся) полностью правдоподобно погрузиться и пройти сквозь смерть живым, как например, поэт у Данте в его Комедии. Заглянуть в её культурологические, так сказать, пронзительные зрачки и выйти оттуда обновлённым и со стихами уже другого порядка, в Лимб, так сказать, новой жизни. Но для этого мало будет отшутиться, но придётся и пройти сквозь некое убедительнейшее подобие ада.

И уже потом, может быть, и шутить — тотально и всеохватно, как лучшие представители романтизма нам и завещали.

Ибо, может быть, и серьёзность тотальна, и она охватывает юмор так же нежно и бережно, как сам юмор младенчески отпихивается от серьёзности бытия вообще, суча всеми своими ручками и ножками.

Так же и юмор (у немногих относительно поэтов) может стать универсальным и прекрасным и уже подчёркивать всю серьёзность, сообщая ей неожиданно-весёлые грани или тонкие тона (новая лирика). Не столь уже прямолинейно и тенденциозно. Вовсе даже и не намеренно. Свободно. Ну, как Жванецкий, только в поэзии, в лирике, в стихах и в рифму. Как Гоголь в лице Пушкина…

8

В своих введениях к многочисленным подборкам, говоря о поэте имяреке, я часто говорю в первую очередь о поэзии вообще. Без этого немыслимо и начинать разговор об отдельном поэте. Читатель же потом пусть сам определяет границу мастерства Владимира Кузьмичёва, по своим собственным меркам и лекалам. Или, напротив, и по критериям, также выработанным им по ходу чтения моих рассуждений о поэзии. Из своего опыта я знаю, что не каждый читатель на такое способен, но встречаются счастливые, единичные, исключения. Собственно, для них я и пишу свои вводные. Для себя лирику Владимира Кузьмичёва, я, разумеется, определяю, но другому читателю взгляда своего не навязываю. С некоторых, благоразумных, пор. Хотя, может быть, и следовало бы. Всё равно ведь взгляд неразборчивого читателя кем-то ему уже навязан, а выработать свой собственный он не удосужился. Это я и называю массовым сознанием или вкусом. Но навязывать свой взгляд (даже превосходный) — дело не благодарное (или не благородное). Благородства (вообще говоря) не навяжешь, и оно не навязчиво. Чтобы нам понять мастерство другого поэта, нужно самим обладать едва ли не большими навыками или, как минимум, способностями равными нескольким поэтам или тому, который непосредственно перед нами. Тогда многое станет зависеть уже не от собственного только дарования или претензии на него (часто не оправданной поэтически), но и от интеллекта такого немассового (выше среднего) читателя-почитателя поэзии. И от кругозора (автора и читателя его), и от многообразной начитанности творческой личности в разных культурных областях любого реципиента или творца миров.

Итак, всё зависит исключительно от личных потенций и персональных ориентиров, от достижений, часто не очевидных «дурному множеству» массового читательского сознания.

9

А таковое массовое сознание, народная душа, они ведь свойственны от начала опыта и всем нам, начинающим стихотворцам. Но только в одиночестве и путём героического эстетического усилия (художественного подвига) и преодолевается оная школярская «несерьёзность» и массовая липучесть обыденности закосневшего уровня сознания. Привычка в искусстве не допустима, даже к юмору. Преодолевается же эта слепая, слипшаяся «народность» всегда персонально. Исключительно единичными усилиями художника. Смелыми поэтами-разведчиками, продвинутыми дальше других «служителей» общих мест, которые скушно (а им кажется, что вело — [весело? — примеч.]) только и дышат в затылок Поэзии. Её истинным Сталкерам, или новому Поэтическому Видению. На этом крутом пути и появляются иногда поэты, влюблённые в мировые шедевры, как в своё стихотворчество. Почитатели, чующие и чающие всеми фибрами уже ненародной, но глубоко индивидуальной души нездешние красоты как тутошние, здесь же явленные. Это уровень символизации и, возможно, сублимации в поэзии. Не высокомерие, возвышенных и самовлюблённых анемичных индивидов, но высокогорные обитатели или ныряльщики за жемчугом. Носители двух душ — народной и персональной. Эти поэты — хранят рыцарскую, ухищрённую изощрённую верность лишь одному прекрасному образу столь трудно дающейся нам красоты. Они — «единого прекрасного жрецы».

10

Самое верное эстетическое суждение — это дело обстоятельной критики, которая широкому, массовому читателю просто не нужна вовсе. Он руководствуется лишь поверхностной, недалёкой своей интуицией. Так нужно ли и мне такой критикой здесь «злоупотреблять»? Она нужна лишь немногим избранным читательским единицам, дерзновенным, любопытным и любознательным, и мало интересна широким любительским читательским массам. Им достаточно одного фестиваля.

Владимир Кузьмичёв сам за себя говорит своими стихами, и этого уже достаточно. Стихи Владимира Кузьмичёва изобретательны, в меру остроумны, а лучшие из них, самые искренние и трогательные, лиричны. И это уже — такая редкость.

_____________

*Все умерли. Но как они живут! — подборку под этим авторским названием смотрите на нашем сайте в разделе Поэзия (апрель, 2024 год).