Ветер, вей! Часть четвертая

Путч и после

А спустя пару месяцев после этого, в начале седьмого утра 19 августа 1991 года меня опять разбудил телефон, стоящий у изголовья. Звонил не Саша, он был не в Америке, чтобы звонить так рано, звонил Митя Шушарин. Мимо его окон на Ленинском, что ли, проспекте только что прошла длинная колонна танков. Мы даже не обсуждали, потому что ожидали подобного: путч! И поэтому, когда ожил телеящик и велеречиво стал всем угрожать, мы были максимально готовы: созвонились с Сашей, решили ехать в банк снимать редакционные деньги, пока их не арестовали по указу ГКЧП о контроле над СМИ, я договорился с «Панорамой» о срочной верстке, а Люба поехала в Белый дом, парламентскую крепость новой России.

Банк наш, Краснопресненское отделение Сбербанка, был рядом с Белым домом, поэтому когда мы с Сашей в начале 11-го утра (раньше сберкасса была закрыта) вышли из него со всем нашим богатством, то сразу встретили Любу, безо всякого мобильного телефона, которых тогда и не знали. Она сказала, что мы разминулись с Борисом Николаевичем, он только что тут вот, на этом танке, выступал, Люба все записала. Она оказалась вовремя в нужном месте, потому что после экстренного заседания Верховного Совета, на который она попала, хотела взять комментарий у Ельцина, пробралась к задней комнате на выходе из зала — и увидела, как навстречу по коридору стремительно несется группа с Беном (как стали называть его журналисты) во главе, помчалась за ними и оказалась у танка.

Все происходящее надо было как-то отображать, давать отпор реакции. Пока газеты старого (или даже нового типа) обсуждали на встрече у Егора Яковлева, главного редактора «Московских новостей», как им быть после указов ГКЧП, и боялись разгона редакций, мы с Глезером ни секунды не теряли. Он отправился в грузинское постпредство искать убежище для редакции, недоступное путчистам, а я пошел к Белому дому.

У Саши еще со времен его третьей, до Майи, грузинской жены были отличные связи не только с поэтами, которых он переводил, но и с художниками, которых выставлял в своей «галереи», и с диссидентами, в частности, — со Звиадом Гамсахурдиа. Будущий первый президент независимой Грузии был членом редколлегии Сашиного «Стрельца» и общественной редколлегии нашего «Русского курьера» (и это невзирая на глезеровскую имперскость и монархизм!). Когда Звиад Константинович в апреле 1991-го был избран президентом, мы его поздравили, а он написал, что теперь не может сочетать свой государственный пост с участием в нашей газете. Однако теплое отношение к ней у него, видимо, сохранилось — сужу по тому, как нас приняли в грузинском постпредстве.

Но прежде я увидел первые баррикады. Было около 11 утра, на верху лестницы, спускавшейся от площадки Белого дома к набережной, с правой ее стороны, если смотреть от реки, были свалены несколько невесть откуда взявшихся бревен и развевался красно-черный флаг — это анархо-синдикалисты начали готовиться к защите завоеваний свободы. А вокруг по стилобату ходили неприкаянные люди — депутаты, журналисты и просто любопытные.

Из знакомых встретил я там Илью Константинова, уличного оратора, ставшего сначала лидером питерского Народного фронта, потом депутатом Верховного совета РСФСР, с которым мы общались с полуподпольных сборищ 1989 года. Он был в шлепанцах на босу ногу, хорошо мне знакомых по гостинице «Россия», где мы жили в одном корпусе.

В скобках надо сказать, что приверженность к широкой демократии привела его еще раз на защиту Белого дома — уже в 1993 году, уже от Ельцина. А потом даже в камеру, отсидел он недолго, как все так называемые «красно-коричневые».

Так вот, именно Илья Константинов оказался катализатором сопротивления путчистам, на моих глазах он начал организовывать баррикады, указывая на пример маленькой кучки анархистов. Когда я через несколько часов вернулся на Краснопресненскую набережную из близкого постпредства, уже по всему периметру стилобата стояли люди на баррикадах.

В постпредстве Люба распечатала свой репортаж из-под ельцинского танка, мы написали свое мнение о путче, добавили слухи и комментарии по горбачевскому пленению в Форосе. Должен заметить, что здесь мы, наконец, сошлись с Глезером во мнении о Горбачеве, раньше он был более горячим, чем мы, его приверженцем, а остальная редакция исправно язвила половинчатость президента-шестидесятника. Но главный редактор не мешал авторам и даже сотрудникам выражать свои, противные ему, суждения.

Я схватил листочки с текстами и помчался в «Панораму», верстать. Люба с Володей Кузьмищевым отправились к Белому дому за новой информацией, Глезер начал переговоры по телефону с теми, кто мог бы высказаться. Из «Панорамы» я привез спецвыпуск «Русского курьера», сверстанный на четырех страницах в обычном формате А3, но размещенный на листах А4. Мы их склеили — и сунули в большой грузинский ксерокс, он выдал 400, кажется, экземпляров. Наши с Любой дочки, семнадцатилетняя Лиза и пятнадцатилетняя Маша взяли полпачки и поехали расклеивать газету на станциях метро. В это время «Московские новости», «Известия» и «Независька» еще только обсуждали выпуск «Общей газеты». А мы начали работу над следующим спецвыпуском, всего в дни путча мы сделали и распространили четыре…

Остальные полпачки я понес на площадь перед Белом домом, которую оставил утром в неразберихе. Там теперь были тысячи людей разного возраста, но странных типов, вроде тех, кто выделялся на митингах и прочих ранних сборищах, заметно не было. Сумасшедшие-то они сумасшедшие, но опасность чуют. А она была явной, все ждали атаки путчистов. Замечу, что стрельба и попытка бронетехники приблизиться в живому кольцу были во вторую ночь. А в первую, с мелким дождиком, мы с Любой сидели на какой-то гранитной ступеньке…

Газету раздавали активистам для распространения, у Виталия Челышева, нашего друга еще с МГУ, ставшего народным депутатом СССР, брали свежие новости, выходили из Белого дома и другие депутаты, делились информацией. Нам даже не было необходимости проходить внутрь, тревожить охрану. Замечу, что в те времена достаточно было «корочки» от любой газеты, чтобы проходить хоть в Кремль, где я бывал еще представителем башкирской «молодежки». Зато потом, когда я стал членом редколлегии «Российской газеты», для прохода в Белый дом, где размещалось правительство, чьим органом «РГ» являлась, мне приходилось вести достаточно длительные предварительные переговоры.

Как ни странно, но Саша после победы над путчистами стал терять энергию, газета интересовала его все меньше. Может быть, дело в том, что он был «пускачом», а не дистанционным двигателем, а может быть, и в том, что она стала менее заметной в медиа-пространстве: появились возможности для свободного обмена мнениями и без нас. Хотя тираж рос.

Но Глезер все больше занимался устройством музея, помню, договаривались о создании единого центра современного искусства на Каретном ряду. Собрались в кабинете главного режиссера театра «Эрмитаж» Михаила Левитина, пришел заместитель мэра Гавриила Попова по культуре Александр Музыкантский. Сад «Эрмитаж», два драматических театра (левитинский и «Сфера» Еланской), будущая «Новая опера» Колобова, музей и галерея Глезера, наш «Русский курьер», «Стрелец» и издательство «Третья волна» — все это в кооперации, поддерживая друг друга. Но не срослось…

А позже, уже в 92-м Саша вообще решил прекратить выпуск газеты: после обвала рубля каждый номер приносил убытки, ведь подписчики дали деньги еще по старому курсу. Немного оттянула крах новогодняя поездка в Таллин. Дело в том, что в России свободный обмен валюты был запрещен, а в Эстонии проводились аукционы на покупку долларов. И вот, слабо соображая после встречи Нового года, я сижу в зале, где мужик с молотком говорит или по-английски, или по-эстонски, и пытаюсь как можно выгоднее продать данные мне Сашей тысячу долларов. Стресс помог! Я улучил момент, поднял руку, мужик стукнул — и нам хватило целый месяц выпускать газету.

В феврале Глезер ее все-таки закрыл, вышло 69 номеров. Саша сказал: «Коммунизм побежден, теперь можно заняться другими делами!», я понимал, что его денег на газету не хватит, реклама была в зачаточном состоянии, а спонсоров или совладельцев он не хотел. Я просил открыть «Русскому курьеру» отдельный счет, до того и картины, и книги, и жены финансировались из одного Сашиного кармана. Просил его отдать мне это дело на откуп: «Передай мне лицензию — и через десять лет над небоскребом, как где-нибудь в Берлине — „Шпрингер“, будет гореть неоновая надпись „Глезер“, твой издательский дом принесет миллионы!» Но Саше такой разворот не нравился, а может — и правильно, попали бы не под акционеров, а под бандитов.

Помню, сразу после победы над путчистами в Парке Горького организовали фестиваль независимой прессы, как бы признавая ее заслуги в деле освобождения масс. Кроме нас, были там «Московские новости», «Куранты», «Столица»… И они исчезли вскоре после нас, хотя база у них была посолиднее. Чего уж говорить о переменивших лицо «Известиях», «Труде», об истории с возникшими и исчезнувшими «Новыми Известиями». Из тех лет выжила только «Новая газета», удачно отделившаяся от вышедшей на панель «Комсомолки» Сунгоркина, который, помню, очень презрительно отозвался на наши с Глезером предложения о совместном выживании…

Потом мы с Сашей выпустили один номер «Русского курьера», переформатированного в ежемесячный журнал, потом я помог ему издать первый том собрания сочинений Иосифа Бродского, несколько альбомов репродукций его любимых «нонконформистов» со вступительными статьями. Забавно, что любовь к их композициям и краскам он переносил из искусства в жизнь, Володя Кузьмищев рассказывал, что по дороге в тульский Алексин, куда они ехали к Владимиру Немухину, Саша был равнодушен к прототипу поленовских пейзажей и говорил, что классика его не интересует. Изредка мы собирались выпить и закусить, Саша звал цыган. Думаю, что это входило в его ощущение прожигания жизни, совпавшее с «Тремя мушкетерами».

Наше регулярное сотрудничество прекратилось после того, как он перестал оплачивать съемное жилье, нам с Любой пришлось искать другую работу в других редакциях.

А у Саши не получилось ни с музеем, ни с галереей, картины в Америке и России вышли из-под его контроля. Он менял жен, но нью-йоркская Наталья оказалась не злопамятной и кормила его пельменями, которые изготавливала в товарных количествах на продажу. Глезер изредка наезжал в Москву, выпустил книгу стихов в «Московском рабочем» с предисловием Льва Озерова, потом издал несколько тетрадок чужих стихов под маркой своей «Третьей волны» и продавал их в Америке и Франции. Смешно, но когда он перед очередной отлучкой в Штаты договорился выпустить мою книжку «Щепоть» в этой серии в московском издательском центре «Стратегия», принадлежавшем Геннадию Бурбулису, выяснилось, что Глезер не заплатил за тираж. Я внес деньги, Саша приехал, взял тираж и продал его за океаном. Я получил несколько книжек…

Обижаться на Глезера не было смысла. Все равно я остался ему благодарен на всю жизнь, получив заряд неравнодушия и, не побоюсь этого слова, нонконформизма.

Спасибо отдельное за одно слякотное утро, когда я стоял с пачками «Русского курьера» у подъезда «Литературки», получил в типографии частицу тиража для развозки по нужным адресам. Подошел, покачиваясь, работяга, сказал мне, в переводе если, что я мелкий жулик и тунеядец, заедаю жизнь рабочего класса. А я с оправданной (на тот момент!) журналистской гордостью ответил, что прекрасно зарабатываю на жизнь своим трудом, что эти пачки, в отличие от его, пьяницы, пушек и авто, необходимы потребителям. Как новое слово. Как свобода. Как свежий ветер.

Продолжение следует…