Крымский отшельник

Человека создает эпоха. Но и он сам воздействует на время, осмысляя его, противореча с ним и созидая новые духовные ценности.Как девиз, как жизненная программа мечтателя и художника Серебряного века воспринимаются поэтические строки Максимилиана Волошина, стремившегося познать столь разноликий мир искусства.

Все видеть, все понять, все знать, все пережить,

Это был необыкновенный человек. Его называли «ходячим музеем всех блистательных человеческих заблуждений». Ну не странно ли – внешне походить одновременно и на парижанина-интеллигента, и на русского кучера, ходить в Европе респектабельным господином в цилиндре и модном жилете, а в Коктебеле – в длинном парусиновом балахоне, похожем на тунику, с узеньким полынным веночком на длинных пышных кудрях?

Возможно ли в годы ожесточенной революционной борьбы, когда «нет никаких середин», умудриться встать именно посередине и сохранить свою жизнь, честь и свободу? И хотя позиция Волошина во времена Гражданской войны и по сей день не оценивается однозначно – в незаурядности этой личности, ее исканий и деяний не откажешь никак. Весьма любопытно приоткрыть некоторые страницы его биографии.

Максимилиан Александрович Волошин родился в Киеве 28 мая 1877 года. Себя он иронически называл «продуктом смешанных кровей (немецкой, русской, итало-греческой)». Полная его фамилия, Кириенко-Волошин, унаследована от отца, по профессии юриста. Вряд ли сын помнил отца: он умер, когда мальчику не было и пяти лет. Всю заботу по воспитанию Макса взяла на себя мать, Елена Оттобальдовна (урожденная Глазер). Так что корни отцовского рода шли от Запорожской сечи, а материнского – из Германии.

Оставшись без мужа, Елена Оттобальдовна в 1893 году купила недорогой участок земли в Коктебельской долине. Коктебель и стал малой родиной поэта, сыгравшей важную роль в его судьбе. А отношения с матерью установились не только душевные, доверительные, но и творческие. На протяжении всей жизни он посвящал ее в мир своих художественных увлечений и чутко отзывался на строгие критические оценки.

До переезда в Крым Максимилиан учился в московской гимназии. Его свободный ум и живая пытливость уже тогда вступили в противоречия со школярскими стереотипами. Потом он вспоминал: «Я был преисполнен всяческих интересов – культурных, исторических, лингвистических, математических, и все это сводилось к неизбежной двойке».

Тяга к искусству обозначилась в его сознании очень рано. А в полной мере дарование Волошина-поэта развернулось уже в Крыму, в приобщении к первозданному миру южной природы. Безбрежное море степей, голубая вышина неба, величественное сияние звезд… В поэтическом полете над Понтом Эвксинским 25-летний Макс писал:

Учеба в Московском университете не раз прерывалась. Сначала в 1899 и 1900 годах он совершил путешествие по странам Европы, а затем за участие в общественном студенческом движении был выдворен из столицы. Опасаясь дальней высылки, с помощью друга опальный студент отправился в Среднюю Азию. В университет, где учился на юридическом факультете, Макс не вернулся. В нем серьезно заговорила душа искусствоведа.

В автобиографии поэта есть примечательные строки: «1900 год – стык двух столетий – был годом моего духовного рождения. Из Средней Азии пути ведут меня на Запад – в Париж, на много лет учиться: художественной форме – у Франции, чувству красок – у Парижа, логике – у готических соборов, прозе – у Флобера, стиху – у Готье и Эредиа».

Весной 1901 года Волошин уезжает в Европу. Первобытный Ташкент сменяется блистательным Парижем. А в стихах это звучит так:

Таков первый виток волошинских странствий. Ранней весной в Париже в ателье Давиденко и Кругликовой «стремительно появляется толстый юноша с львиной шевелюрой, в пенсне на широкой ленте, и заявляет с изысканно-вежливым поклоном, что он имеет рекомендации со всех концов мира к Елизавете Сергеевне Кругликовой». Представившись, Макс обратился к художнице: «А можно и мне тоже порисовать? Я никогда не пробовал». Ему дали мольберт и бумагу, и он, пыхтя, усердно принялся за рисунок.

Стремительность – пожалуй, главное определение того, как Волошин вошел в мир художественного быта Франции. Природная общительность и темперамент помогли русскому паломнику познакомиться с крупнейшими поэтами, писателями и живописцами. Макс изучает в Париже не только музеи, театры, но и рынки, кабаре, кафе. Он начинает жить атмосферой города, его особым ароматом, а тем самым – и искусством. Так возникает его парижский цикл.

Эти строки может создать только художник, приобщенный к новейшему течению искусства – импрессионизму (в живописи – Клод Моне, в поэзии – Поль Верлен). Не рассудок, а непосредственное впечатление от увиденного диктует зримый образ:

Это тот счастливый случай, когда Волошину-поэту помогал его взгляд художника, и он мог воплотить свое видение в слове. Нельзя сказать, что подобные стихи для русской поэзии были откровением. Его лирика появилась тогда, когда уже вовсю звучал голос Константина Бальмонта, во многом исходившего от импрессионистов. Но именно живописной изобразительностью Волошин выделялся из среды поэтов-символистов. «Говорящий глаз», – сказал о нем Вячеслав Иванов.

Приближалось тревожное время. И даже милый сердцу Париж не снимал его духовной смуты. Приехав 9 января 1905 года в Петербург, Волошин стал свидетелем Кровавого воскресенья; и, предощутив грядущую трагедию своего народа, написал: «Уж занавес дрожит перед началом драмы…».

Утонченный европеец с русскими корнями, он почувствовал опасность своей оторванности от России и ее реальной истории. Париж становится тесен. Как-то Максимилиан обронил фразу, что он родился «на стыке двух эпох – испытующего разума и безотчетного чувства». А чувство это неудержимо влекло на родину. Все чаще Волошин в своих пространственных и духовных странствиях посещает Коктебель. В этот период возникают его общепризнанные шедевры – «Киммерийские сумерки» и «Киммерийская весна». В этих исповедальных циклах Волошин-эстет постоянно возвращается от набережных Сены к родным берегам древней Киммерии:

Еще в 1912 году Макс писал из Парижа: «Я все время мечтаю о живописи, но только о том, как я буду писать Киммерию. Когда бываю в музеях, то смотрю на пейзажи с мыслью: а как это можно применить там?»

Всматриваясь в его акварельные зарисовки Крыма, отмечаешь бесконечное разнообразие цветовых оттенков при постоянстве строгой композиции. Горные изломы, искривленные деревца с условно обозначенной кроной; солнце то в небесной дымке, то в бликах на морской воде… На вопрос, кто он – поэт или художник, Волошин отвечал: «Конечно, поэт… и художник».

В «Киммерийских сумерках» он обращается к излюбленной форме сонета, появившегося в Сицилии еще в эпоху Возрождения, в атмосфере высочайшей поэтической культуры. Честь изобретения сонета «суровый судия французских рифмачей» Никола Буало отдавал предводителю муз и покровителю поэзии, солнечному богу Аполлону-Фебу:

Так, в одном из сонетов Волошина читаем краткую мысль, отражающую утонченное мастерство автора:

Без ложной скромности корифей символистского стиха Валерий Брюсов отмечал, что, кроме его самого и Волошина, никто в России не может написать правильного сонета.

Начало Первой мировой войны застало Волошина в Швейцарии. Через полгода он перебрался в Париж, где прожил до весны 1916 года. Тогда и созрело решение вернуться в Россию. Макс обосновывается в Коктебеле, избрав «пустынный сей затвор землею добровольного изгнанья».

Стихи, написанные в те годы, – самое значительное в его творческом наследии. Здесь мощь и выразительность, каких он ранее не достигал. Современник поэта Вересаев писал: «Революция ударила по его творчеству, как огниво по кремнию, и из него посыпались яркие, великолепные искры…» В отшумевшей метели революционных бурь мы слышим мудрый голос поэта и гражданина:

Волошин не был сторонником революционной диктатуры, но и контрреволюционный террор отрицал. Нелегко ему было в Крыму, когда власть переходила из рук в руки. Мужественный поэт спасал в своем доме большевиков, которые вели подпольную работу. Он помог выехать из Крыма офицеру белой гвардии Сергею Эфрону – мужу Марины Цветаевой. Жизнь его висела на волоске, но художник-пророк верил, что «горючая стихия гражданских смут развеется». Лучше всего об этом рассказал он сам в знаменитом стихотворении «Дом поэта».

Кто из просвещенных людей не знает о существовании дома Волошина в Коктебеле, построенного еще в «европейский» период его жизни (1903 г.)? Все в этом месте располагает к высокому настрою души – и спокойная бухта, непрестанно меняющая оттенки – от бирюзового до темно-фиолетового, – и как мелодия веков холмистый ландшафт, и чистота воздуха, напоенного запахами йода и полыни. Любого странника радушный хозяин приглашает в свои апартаменты:

Паломникам открывается вся история этого края, и сам поэт, как встарь, рассуждает и вспоминает:

Душа Макса по-прежнему присутствует в этом «густонаселенном пристанище для писателей, художников, ученых», где остановилось время и любознательные потомки встречаются с прошлым:

Художница Анна Остроумова-Лебедева оставила воспоминания о том, как Макс встречал гостей, как «с развевающимися волосами большими шагами спешил им навстречу. Его лучистые голубые глаза приветливо сияли. Посмеиваясь, он говорил: “Ну, вот, как я рад! Как хорошо, что Вы приехали! Отдыхайте”».

Вот и сегодня, оставив за порогом «житейский прах и плесень дум» своих, мы попадаем в сказочную атмосферу дома-музея мудреца и чародея, кто «дивам мирозданья картинами и словом отдал дань». Вчитываясь в архивные рукописи, «глазами слышим его речь» и «шелест старины, скользящей мимо», видим «струйки белые угаснувшей метели и бледные тона жемчужной акварели…». В кружевных узорах ушедших мгновений пытаемся уловить вдохновенное чувство мастера, продиктованное ему движением души.

Максимилиан Александрович умер в Коктебеле 11 августа 1932 года в возрасте 55 лет.

…Человек огромного таланта, он никогда не страдал манией величия и до конца жизни строго относился к себе и к своему творчеству. Пожалуй, лишь одно было предметом его гордости – южная оконечность горы Карадага, что повторяла своими рельефами очертания колоритного лица поэта. Вслушайтесь, тихим эхом звучит его голос, возвращающий нас к каменной гриве Карадага – туда, где стих «поет в волнах прилива»:

Лучшего памятника себе Максимилиан Волошин и не представлял. Потому что поставила его сама Природа.