Сингулярность Достоевского

Затейка 

Как сложно – одновременно с подкатом, с предвосхищением – начинать суждение о любимом писателе. Давно руки тянулись к Столпу Великой русской литературы; кончики пальцев чуть подрагивают от волнения, еще от задумки затеянной. Выгорит ли, не пустозвонствую ли я? Не переливаю ли тонну воды из одной бочки в другую?

Затейка, она такая (а ведь почти как злодейка), что после перлюстрации, как бы потаенного прочтения его биографии. И ЖЗЛ от Юрия Селезнёва, примечания 1-го и 2-го тома полного собрания сочинений Ф.М. Достоевского. Явилась опаска малоумная отчасти, что Достоевский на одной из развилок своей жизни мог остаться в истории второсортным писательшкой, ветошкой в литературе.

Первый его громкий выстрел, выстрел пером на бумаге, как известно – «Бедные люди». Неутомимый, он за писательским столом рождал свое петербургское, полунищенское существование иного мира. Вразрез романтике. Распад копеечный; безпуговочная шинелька; конфетки, стоящие целого состояния; бедный, бедный Девушкин; и письмецо за письмецом – рождался отличнейший роман. И общество вздрогнуло от новоявленной звезды. Белинский Виссарион Григорьевич сильно волновался от предстоящей встречи с начинающим писателем Достоевским. Как-никак миру явился новый Гоголь! Что-то такое говорил литературный критик. Что-то такое видели петербургские читатели. Его жаждали носить на руках и закидывать благоухающими цветами.

Фёдор Михайлович не ожидал такой прыткой и бурной славы. Он, в каком-то смысле, прятался от нее за платяным шкафом. И он осознавал – какой тяжелейший на него лег теперь груз, ибо нужно родить нечто лучшее, существенное, чем его «Бедные люди». Так появился «Двойник» – сияющий и пылающий от вкрапления «бойких» чернил. Достоевский брату своему старшему – Михаилу – писал, что «Двойник» в сотню раз лучше «Бедных людей». Оттого он летал душой, вдохновленный новым произведением. Но, увы, публика читающая приняла новый шедевр прохладно, двусмысленно. Его, так сказать, бытовая метафизика с Голядкиным, который и жалок, и честен, без маски, и всюду ему видятся очернители – не пришелся ко двору. Хотя Белинский и его сторонники с пеной у рта доказывали высокую значимость «Двойника». И, таким образом, новый труд писателя остался как бы между небом и землей – в подвешенном состоянии. Пройдет время, сам Достоевский признает «Двойник» его вышел неудачным, растянутым, с повторениями в сценах.

Дальше – больше! Обвал, падение и приземление, непонятые публике его рассказы «Хозяйка», «Роман в девяти письмах», «Господин Прохарчин» и прочее. «Все, кумирчик сдулся, чересчур заумничал», – как-то так рассуждали.

Белинский в полном непонимании его последних произведений. Один из критиков, не будем показывать на него пальцем, подчеркивал, что у писателя «все довольно миленькое, кругленькое, – прямо миньончики какие-то!». Иными словами, забавляла манера, частое использование писателем уменьшительно-ласкательных слов в первые годы творчества.

А Фёдор Михайлович трудился как бурлак на Волге. Он метался от одной формы к другой, выискивая что-то «взрывовоспламеняющее». Ему нужно безотлагательно перекрыть успех «Бедных людей» и залатать дыры неудач. Не помогли и «Неточка Незванова», и «Белые ночи» с налетом сентиментализма. Его распирало от избытка идей, что, собственно, и мешало внести ясность в работе.

Вот здесь мог и не зародиться великий Достоевский, такая моя идейка шельмоватая, чуть гробовая, чуть со скрипом да со сдвигом. Тут запах социалистов разросся букетиком роз. Увлекся противоречивый, социально-мыслящий Фёдор Михайлович чем-то не тем. На пятницах у Петрашевского, письмо больного чахоткой Белинского к Гоголю, чтение нелегальщины. И вообще, революция по стеночке голыми ножками топала тогда, и косо поглядывали на царя. Словили непутевых, стало быть, когда время подошло.

И небо в крестик увидел Фёдор Михайлович – посажен в Петропавловскую крепость. А зимой – казнь с мешком на голову через расстреляние. Всплеск страшных эмоций, восхождение на Голгофу, но не успели щелкнуть ружья, как казнь отменили. Всего лишь инсценировка казни. Какая изысканная царская театрализация! Один из приговоренных после отмены казни, Николай Григорьев, сошел с ума.

Все вышло довольно миленько, простенько. И на каторгу!

Здесь, возможно, и родился новый писатель Достоевский с «перемолотым и с переломанным» взглядом на жизнь. С осязаемой верой в людей и в Бога! Был написан довольно реалистичный роман «Записки из Мертвого дома»: о людях, сосланных на каторгу. На столе его письменном теперь всегда лежала библия, подаренная ему женами декабристов во время этапирования на каторгу. После каторги, солдатчины он шагал утяжеленной поступью, с глухим тембром в голосе. И с остреньким пробивающим огоньком в глазах.
И он будто уже знал, как и что будет двигать-ворошить в литературном творчестве. Стоит ли упоминать какие уникальные шедевры вышли после излома судьбы: «Преступление и наказание», «Идиот», «Подросток», «Бесы», «Братья Карамазовы» и прочее. Если бы не излом судьбы, – кто знает, – может, Достоевский остался бы меж рядов малоизвестных писак, написавший почти с гоголевским дурманом неплохую вещицу, как «Бедные люди» в эпистолярном жанре. И все – черная загогулина, точка!

* * *
А мне приснился Голядкин Яков Петрович. Он с трясущими руками тянулся ко мне, пытаясь схватить за грудки. Глаза его ошарашенно блестели, копна его черных волос разметалась в разные стороны, будто после сильного ветра. Тихо, но с явной сумасшедшинкой в голосе спрашивал он меня:
– Где он? Этот клеветник, заговорщик?
– Кто? Голядкин-младший? – спросил я испуганно.
– Да какой Голядкин?! Фу на него! Песчинка канцелярская. Я про того, кто меня выдумал!

Характеришка

Бытует до сих суждение… А есть спорщики и в наше нанотехнологичное время. Якобы крутоват характером Фёдор Михайлович, вспыльчив, и ожжет, бывало, ядом, если ему что-то не по нутру. Обидчиком явным он хаживал. А как забижал пасынка своего от первой жены, не передать словами. И скряга: долгов наделывал кучу, а отдавать не торопился. Страшно больной (душевнобольной) на нервной почве с «падучей болезни». И развратен, батюшка. Поговаривали всякое, и, скорее всего, завистники его славы.

Особенно много скверны в адрес писателя после его смерти высказал в письме ко Льву Толстому Николай Страхов – философ, литературный критик. Письмо, к прочему, опубликовали. И что небезынтересно: этот «письмописец» являлся несколько десятков лет искренним другом семьи Достоевских. Анна Григорьевна Сниткина, жена, никак не ожидала от него «сюрприза». Когда письмо появилось в печати, ее друзья постоянно выспрашивали, – а читала ли она заметку? Она и не спешила ознакомиться, всецело полагая, что статья хвалебная, добрая. Успеет. А нет – друг подлил забористого смолистого скипидару.

Ко всей какофонии хочется сказать, – как же они не правы! Достаточно упомянуть несколько случаев из его жизни, как сразу сложится доподлинный портрет писателя. Был случай, однажды во время прогулки в Старой Руссе профессор Николай Вагнер повстречал Достоевского, тот, в свою очередь, с озабоченным видом торопился куда-то. И то и дело озирался по сторонам: то в канаву глянет, то в темный закоулок. Профессор, будучи охотливым до общения, напросился составить ему компанию. Достоевский не возражал. Однако беседа не клеилась должным образом. Мимо проходила какая-то баба, и Фёдор Михайлович спросил ее с поспешностью:
– Тетка, ты не повстречала ли бурой коровы?
– Нет, батюшка, не встречала, – ответила та.
Разумеется, из всего сказанного Вагнер ничегошеньки не понял. Оказалось, что, когда Достоевский приезжал с семьей в Руссу, ему окрестные крестьяне наперебой старались отдать на лето свою корову, отощавшую за зиму. В надежде, что она у писателя откормится на славу. Таким образом, у них как бы в летний сезон водилась собственная корова-кормилица, которая паслась вместе с остальными коровами на пастбище. Случалось, бурая терялась. И Фёдор Михайлович вместе с семьей отправлялся на ее поиски. Не дай бог, семья лишится свежего молока, а настоящие ее хозяева – коровы.

Или вот – малоизвестный прецедент! Во время променада по улице Достоевского нагнал пьяный человек и ударил его сильно в затылок, после чего упал и расшиб лицо в кровь. Тут же набежала толпа, подошел городничий. Пьяного увели в полицейский участок. Писатель просил обидчика отпустить, ибо он его «прощает». Но, увы, дело наделало в свете много шума, да и литературная известность писателя – непозволительно никак забыть. В суде Фёдор Михайлович опять просил не подвергать наказанию обвиняемого. Мировой судья, нисходя к его просьбе, постановил, однако, «за произведение беспорядка» на улице подвергнуть крестьянина Андреева денежному штрафу в шестнадцать рублей. По окончании судебного разбирательства Достоевский дождался своего обидчика и дал ему свои шестнадцать рублей для уплаты наложенного штрафа.

Разве такое помыслишь? И где тут скряжничество, простите?!

От детей он без ума и всегда к ним подходик имел, увлекал разговором, игрой. Помнится, вычитал я из «Воспоминаний» Сниткиной, как ему пару раз доводилось нянчиться с ребенком кухарки у себя в кабинете в ночное время. Услышав плач ребенка за стенкой, решил он вмешаться. Мать же ребенка сладко спала. Будить не стал, вот и принялся успокаивать чужого ребенка, унеся его в свой рабочий кабинет. И как тут вяжется с его «черствым» характером, характеришком подобный поступок. И подобных – «мильён»!

А пасынок Павел – тот еще детина, более терроризировал своего отца-отчима, считая своей эгоистичной мозговой косточкой, что его обязаны обеспечивать. При любой возникшей прихоти – давать ему денежку. Хотя и родня Фёдора Михайловича шла по такому же пути. Как же, писатель космического масштаба, а значится, и им должно что-то перепасть от его славы. И печально то, что всем им было невдомек о растущих его долгах и прочих стараниях. Дабы они были довольны, дабы они не нуждались – бедные родственнички. Доброта его не знала границ.

Относительно грубой черты характера… Многие его злопыхатели не уразумели, каково человеку после тяжкой эпилепсии. После болезни он долго восстанавливался; отсюда и брюзжание, выражение недовольства. Почти капризный ребенок.

Фёдор Михайлович Достоевский, если на то пошло, – личность исключительная, можно сказать, сингулярная, своим трудом он достиг таких заоблачных высот в литературе, что впору позавидовать и Вселенной. А всякие дрязги, кляузы, гул людской – пустое!