3.01.1986
«...Что принесет этот год?.. Для меня – это будет самый длинный год в моей жизни. Что интересно: до чего умен человек вчерашним и завтрашним днями. А сегодня – он всегда дурак... Единственно, что тяжко и непривычно – здесь все еще не работает библиотека, а я за 9 месяцев все еще не отвык читать...
Мы, окна настежь отворив,
забыли руки и слова.
Глаза проточные твои
текли в ночи, как ночь сама.
Был двор от этой ночи туг, луной затянутый, как пряжкой.
Ловил наш неумелый слух
летучей мышью звук парящий.
Чтоб было чуточку светлей,
сосульки звезд свисали с кровли,
река лежала на земле,
как ключ, которым не откроешь.
А ель, не знавшая равнин,
себя, как варежку, вязала.
Рождались тени тел дневных,
шептались звуки слов из завтра.
Дышала осень так спокойно.
В ней было что-то от молитв...
Был дом.
Огромный подоконник.
Мы, просто, жили и текли.
Из рук рвалась голубая
вода.
Прохладная и ловкая.
Деревья небо углубляли,
вершинами
раскачивая
облако.
Ракушки прятались резные,
как звукозапись лета прошлого.
Жуки
меж острых трав
резвились,
как невидимки
в крохотных галошиках.
Был этот день,
как символ высшего.
Вокруг была такая небыль:
кукушка,
свое имя позабывшая,
грачи,
изморщившие небо.
И струи
с острыми локтями,
нас колотившие по спинам...
А значит
не замкнутся реки
в камень,
деревья
небеса проткнут
до сини.
Кусты, петлявшие по-заячьи,
приютены уже лесами.
Мы помним всё.
А это значит –
всё это было.
И осталось.
Рытьё окопа
Песок, как вода –
жидок.
Да не поплыть –
кипит.
На солнце взбухают жилы
или в глазах рябит?
Но по солдатским законам,
тела,
до озноба черные,
пустыню
собой
заткнули,
как пробкою сургучовою.
А галифе значительно
крылышки опустило,
ведь было тело
начинкою
все той же пустыни.
Спаялись,
песок выливая,
будто весь день играли.
Луна, как фолианты
в пыли.
И гениальны».
10.01.1986
«Получил Ваше новогоднее поздравление. Спасибо. Тем более, мне очень лестно, что у Вас такие надежды на мой счет. Перечитал последнее предложение и поразился: до чего я попугай. Сейчас перечитываю (наконец-то заработала библиотека) «Идиота». Весь во власти Достоевского. Скоро и его стиль перейму. «Мы с ним поцеловались очень» (из «Бесов»). А ведь так правильнее говорить. Слова несут не только смысловую нагрузку, но и отражают настроение, порыв. Как в настоящих стихах. У Достоевского можно черпать и черпать. Итак, я записался в библиотеку. Уже читал Вознесенского. Необратимые метаморфозы в моих вкусах. Многое уже не трогает. Какой-то привкус железного. А других поэтов здесь нет (есть, конечно, хрестоматийные, что уже хорошо). А служба по-старому. Легче, конечно. Хотя здесь не скажешь, что будет завтра. Сегодня два стишка написал (а так и бывает: полмесяца – ни слыху, ни дыху, а после – раз!)... Первое: «Сонная соната». (Правда, не ручаюсь, что такого названия у кого-нибудь не было. Очень уж заманчиво, а, главное, просто. Да и первая строка подозрительна: материальное сравниваю с идеальным. Но шлю, какое есть).
Ночь миновала,
как неясное желание,
куда-то звезды,
несказавшись,
ускользали.
Я слово «женщина»
прочел, как «ожидание».
Дома слезились воспаленными глазами.
Удел ли это
иль природы прихоть,
что существует осень –
вся глубокий корень?
А семя клена,
как кузнечик прыткий,
в траву ныряет щедрою подкормкой.
Но спят желанья,
как сомы на солнце,
и лишь ресницы,
будто плавники,
шевелятся тихонько.
Сонно-сонно.
В себе угадывая жизнь,
на дне реки.
А ты понять не можешь
сны свои печальные,
неспешные,
как в подпол дома лестница:
поводит ель
колючими плечами,
пырей затих
в причудливых
коленцах...
Второе. Можно назвать «Афганские горы». Или этюд какой-нибудь.
Вы жадны до ночи,
и как присоски,
сосете небо вспоротое
пиками.
Пульсирует,
как в косточке височной,
немая струйка
очереди выпитой.
Но первый луч!
Как шпора –
и «По коням!»...
Когда совсем уж рассвело,
тень облака,
уютно и покойно,
лежала меж хребтов,
как старое седло.
С ответом не торопитесь. Мне главное – чтоб прочитали. Как с плеч столкнул и теперь могу писать другое.»
1.02.1986
«Две недели был «в дороге» (так называется выезд из полка по разным делам). Написал несколько стишков. Хочется поделиться с вами. Называю их «бытовыми». Сюжетные. Я, вообще-то, не любитель их. Но думаю, пусть они, чем ностальгические (слово противное. Как насморк). У меня все хоп (понахватался в дороге афганских словечек. Так и тянет щегольнуть). Из дома пишут. Ждут. А это – главное. Годок с хвостиком протяну как-нибудь...
Дорога
Сужается дорога.
Будто уж к хвосту.
Канатоходцу
сродни
наша «летучка»,
но нет каната,
убеждаюсь с ужасом,
и медленные метры
чуть плетутся.
Был неожидан перевал тот,
словно возглас.
Что будет впереди –
не знает никто.
Внизу лежали трупы бензовозов,
огромные,
как остовы китов.
Когда перекурить на камни сели,
увидели плиту,
к туче приставленную:
«Строители погибли здесь от селя.
Александр с Галиной
Старостины».
Вдали дорога
тяжко свешивалась
на холке перевала,
как подпруга.
Кто были
эти люди светлые?
...Шестьдесят пятого.
Январь.
Супруги...
Курили молча.
Обсуждать нету охоты...
– Ребята, тоже ведь стараемся!
Бронежилеты носим не от холода,
Александр с Галиной,
Старостины.
Мы тронули.
Плита от нас попятилась.
Я еду –
всю дорогу кажется,
что корчатся кусты наскальные,
как грязные,
прищемленные
пальцы.
«Летучка» – это машина с будкой, в которой все необходимые инструменты для ремонта техники. Сель — грязевый поток.
Плач шакала
С. Сухарникову
Мы чаю напились,
хлюпнув носами,
в газеты уткнулись,
упав на лежанки,
в «летучке» прокуренной,
будто экзамен..
В осоловелом салоне сон приближался.
Уткнулась буфером в небо «летучка»,
китенком губастым к вымени мамы.
Из тучных сосков льются звезды тягучие.
Жалею, железная,
выспись, умаянная.
Слились с водилой
в единое целое.
За лобовиком –
желто-лютая прорубь.
Когда ты скользнула в кювет
шиной цепкою,
то нервы сшалили
иль порванный провод?
Усни.
Мир уснул.
Тупо думают танки.
Лишь трещиной в полночи –
вопли шакальи.
Бредет сумасшедшее,
дикое танго
осторожными и
больными шагами.
Бормочет шофер.
Признанье иль ругань?
Что снится, приятель, –
дом или как
в плечо автомат бил
приветствием друга?
Спит крепко.
Плечо
напряглось, как приклад.
Летают в салоне сны,
словно совы.
Садятся к приборам
склевывать шкалы.
За облако щек
ночь звезды засовывает,
танцует,
танцует
под танго шакалье.
Клятва плоти
Его истерзанное
миной
тельце
ощупывал хирург,
как хмурый хорь.
К чертям крючки!
Коль сердцу тесно.
Ведь это сердце,
если боль.
Бача,
мальчишка лет семи.
Мне стало тошно,
что я сытый...
– Вот эту ногу не спасти,
потому что нечего спасти.
Вторую, правую, спасти бы.
Ребенок плыл,
как красный плотик,
от глаз – к глазам,
вплывая в души.
«Страшнее нету цвета плоти,» –
подумал я,
сглотнув удушье.
Отец его,
без слез и ругани,
вот так в безветрие полотна, –
как ворох роз,
принял на руки.
Правдивей нету цвета плоти.
А мальчик,
остренький,
как локоть,
шептал по-русски тихо:
«Плохо...»
Оканчивался
каплей крови
локон...
Цвет неотвязчивый у плоти.
В глазах светлело,
как прополото,
а может клялся
с раной
равный
над этой семилетней плотью:
«Я буду правду говорить.
Одну лишь правду.»
Бача – ребенок по-афгански.
Ты
Где кончается небо
и начинается душа,
там поселилась ты.
Тебе, наверное,
уютно
и тепло:
я пуху настелил
нечёсанного облака.
Я нервы на лучины
расщепил –
светлее будет так.
Потрескивает весело огонь.
Тебя я укачаю в зыбке бурь.
Внутри стихий
всегда спокойно.
Но только не разбейте тишину.
В этом сосуде спрятан гром.
О, только не разбейте тишину.
Мне жалко вас.
Оглохнете.»
Стихи Александра БАННИКОВА